33 глава. ТАНЯ, РУСЛАН И ОТЕЦ ПЁТР.

33 глава. ТАНЯ, РУСЛАН И ОТЕЦ ПЁТР.

ВНИМАНИЕ!

ПУБЛИКАЦИЯ ТОЛЬКО ДЛЯ СОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ЧИТАТЕЛЕЙ.


ЛИНИЯ ТАТЬЯНА – РУСЛАН

…Тогда, когда Таню привезли домой на глухой, как гроб, чёрной «Ауди» с безгласным водителем, она ещё несколько часов плавала в киселе радостной эйфории. Порхала по квартире. Хотелось прямо сейчас продолжить это всё, встретиться с людьми, которые ей так помогли, обнять их всех, расцеловать, как родных.

А вот потом начался отходняк. Её начала бить дрожь. Она поняла, что они совершили. Против какого парового катка, какой Системы пошли. И то, что тот самый Исмагилов, в адрес которого они метала громы и молнии, так и не вышел к народу, стало пугать. Враг остался в крепости. Он их видел, они его – нет. И тем более не знали, что он готовится предпринять.

От этих неприятных мыслей голова у Татьяны разболелась так, что виски сдавило стальным кругом, и тот начал сжиматься, ни дать не взять «испанский сапог». В затылок вкручивались невидимые буравчики. Таня не любила пить таблетки, но тут выпила сначала одну – нурофена, потом вторую – пенталгина. Не помогало. Тогда женщина отважилась на снотворное, которое лежало в шкафчике на самый крайний случай.

И это её доконало. Она провалилась в сон только около двух ночи; провалилась, как в мутный омут. Проснулась в семь, в липком поту, противном, холодном. Обычно такая реакция у неё была на болеутоляющие; и простыня, и одеяло были – хоть выжимай. Женщина вскочила, побежала под душ. Потом развесила по квартире эти спальные тряпки; балкон у неё был, но верёвки там давно были оборваны, и она всё собиралась их сделать…

Вот – час пришёл, а она не успела.


Она занялась привычным делом, позволяющим женщине снять стресс – уборкой. Позвонила в библиотеку, сказала Лидии Ивановне, что чувствует себя плохо, не придёт; выслушала сетования на то, что Оксана Максимова не пришла, и без всякого известия. Ну, и ладно. Будущее Таня представляла, как в тумане. Эх, позвонить бы Мириам! Но у них был уговор: первые несколько дней после митинга, вне зависимости от его исхода, – никаких контактов.

Таня перемыла все банки – трёх- и двухлитровые, которые копила неизвестно зачем; на варенье, наверное, хотя варенья сто лет уже не делала, обходилась покупными джемами или баночками с рынка. Перестирала всё бельё, тоже накопившееся: кажется, что немного, а начинаешь перебирать – тут пятно, там… Навела порядок в шкафу. И наконец пошла выносить мусор. В затрапезном халатике; разумеется, босая, потому, что сейчас уже иную жизнь себе плохо представляла. И прямо на лестничной площадке, едва закрыв дверь, столкнулась с молодым человеком.

Ну очень приличный. Тёмно-синий костюм, отглаженная сорочка, тонкий элегантный галстук с чередованием синих и винно-багровых полос. Гладкие волосы, тщательно зачёсанные. Небольшая бородка, по нынешней моде на хипстерскую небристость. В руках – кожаная папка.

Вид его настолько контрастировал с видом самой Татьяны, что женщина растерялась. А он встретился с ней чёрными маслянистыми глазами, как будто затягивающими в себя, остановился; улыбнулся. Сказал:

– Встретить женщину с пустым ведром – это к беде. Но у вас оно полное… Вы – Татьяна Марзун?

– Да…

– Меня зовут Руслан. Давайте, вы потом мусор вынесете. Мне надо с вами поговорить.

Таня попятилась. Молодой человек мягко отобрал у неё ведро, успокоил:

– Я от Мириам Даниловны, не бойтесь…

Отлегло. Но Таня отчего-то застыдилась своих босых ног, и причём именно в сочетании с мусором, и того, что у неё дома разгром, и бельё развешано, и пол ещё не домыт… Выдавила, машинально отпирая дверь:

– У меня не убрано…

– Это не важно.

Дома Таня заметалась. Двери, ведущей в комнату, не было у неё, и этот рафинированный Руслан видел весь разгром. В кухне тоже бардак: банки громоздятся, специи все вытащены из шкафов. Господи, как же не вовремя…

– Вы не разувайтесь… – только и смогла она сказать.

Парень – мужчиной она не могла его назвать, – конечно, прошёл в кухню в своих штиблетах – дорогих, чёрных, с мелкой дырочкой. Присел на краешек табуретки.

– Татьяна Евгеньевна, вы тоже присядьте… Мириам попросила вас поставить в известность.

Таня, чувствуя нехорошую пустоту внизу живота, тоже села. Руслан раскрыл папочку.

– Простите… я не запомнила, как вас зовут? Рустам?

Парень улыбнулся.

– Вообще, папа меня назвал Еруслан. Любил русские народные сказки… Но в ЗАГСе написали «Руслан». Так как папу звали Лазарь, то Еруслан Лазаревич было точным попаданием.

Тане стало интересно. Она даже на время забыла о ногах – к внешней части ступней её прилип мусор, большой палец на правой со следами травмы, полученной на митинге…

– Лазарь.

– Да. Папа – еврей, мама – чеченка из Грозного. – Руслан снова очаровательно улыбнулся. Ну что, перейдём к делу?

– Давайте… А… может, вам чаю?

– Спасибо, не надо. Времени мало.

– Хорошо…

– Давайте с плюсов. Во-первых, всё грамотно прошло. Ваша идея с заменой плакатов была блестящей.

– Да, спасибо! Это я в школе круглихинской придумала. Там портреты клеили один на другой. На Луначарского – Ленина, на Ленина – Сталина, потом Хрущёва… Ну, мы по краешку клейстером промазали, Алла Михайловна все плакаты лично проверила! Так и не догадалась. А потом – бзынь! – отделили один от другого.

И Таня сама засмеялась своей находке. Когда главный чиновник пошёл в администрацию, она знак и подала. И Лидия Ивановна чётко сработала: загипнотизировала сладкими речами, а потом в толпе растворилась, как и не было её. Партизанка ещё та, недаром отец её в Белоруссии партизанил.

– А с переходом пешеходным – это вы придумали, Руслан!

– Не преувеличивайте мои способности. Это метод, который опробовали американские антивоенные активисты в семидесятые.

– А всех вы… пригласили.

– Тсс-с! – Руслан загадочно приложил палец к губам. – Давайте, это останется нашей маленькой тайной. Татьяна, на самом деле, вы просто попали в болевую точку. Болевую точку этого города. Вот почему люди за вами пошли… Если бы вы выкинули лозунг защиты аквариумных рыбок и на вас так же бездарно и по-хамски стали давить, то, может быть, эффект получился тот же. Хотя меньший. Босиком – это всё-таки вызов.

– А вы сами, Руслан, босой… как? – лукаво прищурилась Таня.

– Увы, очень мало времени. Не могу. Хорошо. О приятном поговорили, давайте о неприятном. День Голых Пяток вы проведёте, но потом на вас обрушится Машина. Слушайте, что будет…

Таня слушала – заворожённо. Нашла на столе старую пробку из-под шампанского, катала под тонкой ладонью. Руслан спокойным голосом изложил все риски и ужасы, которые её ожидали, без пафоса и драмы – практично. Завершил:

– В этой ситуации Мириам Даниловна предлагает вам следующее. В Первомайском, в тридцати километрах от нас, расположена ИТК-9. Начальник её, Глеб Семёнович Вострокнутов, полковник, очень в больших неладах с нашей администрацией. А подчиняется он, как вы сами понимаете, не господину Исмагилову, а своему ГУФСИН.

– Господи… и что?

– А почему бы… – Руслан так ярко блеснул белыми зубами, что у Тани потемнело в глазах, – вам не съездить туда. И после Дня Голых Пяток в библиотеке не придумать что-то такое… в колонии.

– Да это разве… это разве можно?!

– Человек, как правило, не знает границы своих возможностей. Мириам Даниловна советует попробовать. Разумеется, она предварительно поговорит. А вы подберите команду.

Руслан сложил листы в свою элегантную папочку.

– Вот, собственно, и всё…

– Руслан… – Таня всё не могла отпустить из руки эту чёртову пробку. – Я хочу спросить… а вам лично, самому, зачем это надо?

– Что?

– Помогать нам, босоногим?

– А, вы об этом… – парень усмехнулся. – Знаете, Шарль-Морис Перигор Талейран, князь Беневентский, сказал: если не можешь делать Добро – делай Зло. Но бездействие – безнравственно. Вопрос о категориях Добра и Зла расплывчат… тем более с юридической точки зрения, но бездействовать я не могу. Мы с Мириам Даниловной на вашей стороне, вам этого мало?

– Нет. Этого… этого более чем!

– Хорошо. Я пойду? Хотя – постойте.

Он сказал это, уже поднявшись и стоя в коридоре. Глянул на бельё – черт, конечно!

– У вас проблемы с балконом?

Таня покраснела:

– Ну… верёвки оборвались.

– Вас не затруднит подержать мой пиджак?

…Руслан привязал ей все верёвки. Крепко. Даже не запачкался. Он оказался вообще ловким. Несмотря на свою рафинированность, Таня, стоя на балконе, сзади, смотрела на сильные руки, на запястья, выше которых начинался чёрный пух и уходил под манжеты. Её бывший муж был безволосым, даже под мышками у него еле-еле пробивался светлый пух.

Руслан принял у неё пиджак.

– А вы… – вырвалось у неё. – Вы, может, зайдёте в библиотеку? Может, я вам подберу что почитать?

– Простите. Мало времени. Но, может, и зайду.

Таня сделала последний, отчаянный шпаг.

– Руслан, тогда скажите вот что… ко мне тут попали книги, случайно. Старые. Религиозные! В фонд не включишь, а выбрасывать… не могу. Кому в Щанске это можно отдать?

Парень сдул с рукава невидимую пылинку. От него неуловимо пахло дорогим, очень дорогим одеколоном – каким, Татьяна не знала.

– Два года назад у нас построили храм… – медленно сказал он. – Святителя Иоанна. Это на проезде Дизелистов, за РЭУ. Сходите туда.

– А… они возьмут?

На прощание Руслан подарил ещё одну фирменную улыбку – ослепительную.

– Батюшка – бывший доктор исторических наук. Разберётся. Всего самого лучшего, Татьяна Евгеньевна!

– И вам… спасибо!

Когда за ним закрылась дверь, она стояла пару минут оглушённой. И прислушивалась к себе.

Господи, ведь когда-то, совсем юной, она хотела именно такого парня! «Чтоб не пил, не курил, чтоб всегда цветы дарил» – кажется, именно тогда из всех радиоприёмников звучал этот шлягер; а может, и не тогда. Хорошо одетого, с лоском даже, умного… А в итоге? Нет, она чётко понимала, что в первые годы любила своего мужа. Любила, наверно, потому, что чутьё подсказывало: чего ты ищешь, глупая? Звёздочку с неба. Бери, что дают. Ведь вроде и он не пальцем деланный, не алкоголик, вот, курить решил бросать, военный – значит, сильный, защитник.

Одним словом, у неё всё случилось, как у всех. Обычным порядком. И вот это-то сейчас время от времени и жгло душу – хотелось, не как у всех. Покусывало. И женщина понимала, что и «День Голых Пяток», и её личное, внезапное, аномальное желание босоножества – это отражение того желания, долго забиваемая, долго давимая жажда необычного, яркого в собственной жизни.

В этих размышлениях она вернулась на кухню. Постояла рядом с ведром, но так и не взяла его. Вместо этого развесила на свеженатянутых верёвках не менее свежевыстиранное бельё. И всё это время – снова думала о прошедшей акции, о странных словах Руслана про Зло и Добро.

Естественно, что большая часть приготовлений, масса тайных пружин, которые и привели в действие весь механизм, остались ей неведомы. Договоры и переговоры, уступки и компромиссы. Она не сомневалась, что устроили это Мириам и Руслан. Ну, она его-то спросила – зачем ему это нужно; он ответил, хоть и не совсем понятно. А зачем это нужно Мириам? Кажется, она и её возможный ответ понимала – да и слышала, может быть; только ясности внутри это не прибавило. И, конечно, неприятным осадком оставался эпизод с незнакомой женщиной, которая вроде как угрожала покончить самосожжением; этот сюжет успели дать в записи вечером, сама Таня его не смотрела – но видела Шакти, ей позвонившая. Жалко, она Руслана забыла спросить об этом! Но, похоже, и он не знал, откуда взялась эта бабенция с растрёпанными белыми волосами и канистрами; и Мириам – тоже…

Странно всё это. Вот куда её затягивает, в какой водоворот. А ведь всего-то – началось с составления плана работы городской библиотеки на лето.

Татьяна тряхнула головой, сбрасывая с себя все эти мысли, и, хотя до конца это сделать не удалось, начала тщательно одеваться.

И обуваться, конечно: в храм она босиком не пойдёт!


ЛИНИЯ ТАТЬЯНА – СВЯЩЕННИК

Несмотря на то, что Татьяна росла в семье библиотекаря и была, собственно, библиотекарской внучкой – от этого остался почти священный ужас перед загибанием книжных листов, которые женщина для ликвидации загиба даже… проглаживала утюгом! – несмотря на это, в душе Тани сохранился мягкий, снисходительный атеизм ИТР-ровского разлива.  Да, классики русской литературы писали о Боге, много и хорошо, но во времена классиков люди не летали в космос, не было кибернетики, ядерного оружия и не расшифровывали геном; и хотя, конечно, Таня никогда не могла позволить себе сказать, что «вашего Бога – нет!», но внутри неё ощущения «бога» скорее складывалось в нравственность, совесть, некие ограничения, а вовсе не в фигурку Вселенского Творца. А уж церковь, как служанку религии, её нарочитый и местами не очень приятный фасад, Таня отделяла от идеи Творца чётко. Как пел Высоцкий – «…я не люблю насилье и бессилье, мне только жаль распятого Христа». Вот при виде взорванных храмов в Омской области, да и в дедовском Называевском сердце сжималось; приятно было посещать древние русские церкви да монастыри в Звенигороде да Угличе, по которым Таня поездила, будучи архивариусом на практике.

А так, чтобы в церковь … Зачем? В силу молитвы Таня искренне не верила.

До самого храма Иоанна Шанхайского транспорт не ходил; полупустая «единица» высадила её на «Педучилище», Татьяна перешла Танковую и мимо обрывистого тут берега Щанки, мимо некрасивого, из состыкованных и неряшливо кособочившихся плит, забора Второй Подстанции пошла к церкви. Направление ей указали ещё в автобусе, пожилая сонная кондукторша.

Тут росли тополя – тополя необрезанные, лохматые, старые, и дорожка между ними, тенистая, прохладная, была буквально залита, как пруд, синеватой мелкой пылью, в которой утопали и высокие каблуки её туфель, и носки их; выбрав самую лучшую и новую обувь, пришлось пожертвовать комфортом. Таня с трудом поборола в себе желание скинуть эти колодки, голыми ступнями погрузиться в прохладу; пугали и ещё не совсем высохшие клейкие тополиные почки, густо рассеянные в пыли, и факт, что она идёт вообще-то в учреждение строгое, хоть и не государственное, и вообще… Мало ли что! Так и шла, по недвижному пыльному покрову, в тополиной аркаде, яростный свет практически не пропускавшей сквозь сплетение узловатых, точно старческие пальцы, ветвей и поэтому даривший проходящим смиренную прохладу.

Она ещё в автобусе вспоминала разные случаи, связанные с церковью. Из детства ничего не помнила; точнее, какого-то называевского юродивого, на вид откровенного бомжа. Тогда как раз делали крёстный ход к месту восстановления храма, дед её взял с собой – хоть сам и не был ревностным прихожанином, но активно помогал местному священнику, отцу Игнатию; Таня видела, как молодой мужик с бородой неряшливыми клочьями, в камуфляжных штанах и оранжевой куртке строителя на голое тело приплясывал, идя то рядом с ходом, то позади него, крича время от времени: “Хрен с вами, с нами Бог! С вами Бог, с ними хрен!» – и пританцовывал, и жидкая, размешанная мартовской капелью грязь летела из-под его босых ног во все стороны – Таня, в светлом кремовом пальтишке, думала тогда не о них, не о босоножестве, а о том, как не испачкать одежду.

Помнила то, что свекровка, даром что член КПСС в советское время, бывшая народный заседатель, а потом и судья, хранила дома иконы: Таня совершенно случайно узнала об этом, затеяв генеральную уборку, отодвинув в сторону большую картину с каким-то пейзажем – не висевшую, а стоявшую на шкафу – и увидев иконостас с лампадкой. Крошечный. Вспомнила, как в Звенигороде видела священника на новеньком, неприлично дорогом «мерседесе», вышедшего из машины и говорящего по сотовому; ослепительный блеск весеннего солнца на его золотом кресте. Вспомнила, как тайком сходил в Омске в церковь её Сергей перед какой-то командировкой – то ли в ближнее зарубежье, то ли вообще в Африку. А когда она случайно об этом узнала и спросила, робко спросила, заматерился, покраснел, обозвал её «дурой тупой» и почему-то жутко стыдился этого факта. Хотя самой Татьяне в голову бы не пришло корить мужа этим.

Да, собственно, она же не молиться и не причащаться шла. Она шла книги отдать, всего лишь!

Храм Иоанна Шанхайского был типичным «новоделом». Построили его, что интересно, из литого бетона, так предложили инженеры Опытного. Оттого он напоминал несколько баллистическую ракету, выползающую из квадратной шахты; от этого сводчатого массива тянулся приземистый полутораэтажный придел со звонницей. Центральный вход выходил на перекрёсток Дизелистов и Бульвара Молодёжи, стыдливо оградившись такими же, как и тут, нестриженными тополями от сауны «Дубрава», а узкие стрельчатые окна купольной части смотрели на унылый завод и колючую проволоку РЭУ. За самим же белокаменным силуэтом возвышалась громада Опытного, как резиденции самого Господа Щанского бога, его властителя и его демиурга.

А под самым заборчиком храма, тоже белёного кирпича, торчали из бетона две трубы, оттуда низвергалась мутная и слегка парившая тут вода Щанки.

Именно здесь, с тыла храма, обнаружилась калиточка, в которую Татьяна и вошла. Войдя же, она поняла, что забыла: нет, юбка колени скрывала, как положено, обувь – наличествовала, а вот косынки на свою буйную чёрную шевелюру она не припасла. Забыла.

Некоторое время она неуверенно топталась во дворе, наблюдая беседку для водосвятия, теплицу с чем-то зелёным, расросшимся. Две женщины в чёрном, по виду – старуха и молодая, копались в теплице; виден был кто-то третий, согбенный, спина в футболке– наверное, рабочий. У выезда со двора стоял грузовик с обрезками кустов. Таня ожидала священника, пытаясь избежать захода в саму церковь, – поймать на улице, объяснить цель визита, отдать книги, и всё. Но дождалась лишь очень старой прихожанки в монашеской одежде. Подбирая чёрный подол, та, крепкая старуха лет семидесяти с печёным, грубым лицом, спустилась со ступенек храма, подошла к грузовику, села…

Мотор затарахтел, и, потряхивая ветки, машина выехала на улицу Дизелистов.

Пекло солнце. Тане стало жарко. Редкий ветерок иногда выносил из-за забора РЭУ запахи горящих тряпок и дерева; видно, там жгли мусор. Всё это душным облаком ложилось на двор, и Таня поняла, что начинает задыхаться. Скрепя сердце, постояла у ступенек, перекрестилась – она умела это делать, но всё ей, как многим, казалось, что и крестится-то она как-то неправильно, как-то плохо, и вообще, всем своим видом – не в чёрном, не согбенная, нескромная и так далее… оскорбительная для этих мест.

Внутри ей пришлось ещё труднее. Нет, понятно, что в поисках священника не стоит ломиться за смешные, похожие на раззолоченную калитку, дверки алтарного помещения. Но где искать, у кого спросить? В дальнем углу зальца, у икон и сверкающих стоячих подсвечников-торшеров, копошились ещё две чёрные фигуры в платках, точно откопированные с первых, в теплице: высокая, согбенная, и маленькая, худенькая. Надо подойти, спросить…  Таня испытала приступ страха. Не то чтобы она считала таких вот православных, искренне верующих, работающих при храмах, какими-то опасными людьми; нет, просто ей казалось, что любой вопрос, обращённый к ним из мира, они воспримут как оскорбление, как посягательство на хрупкий сосуд веры у них внутри, и не хотелось быть виноватой… А внутреннее пространство храма на неё давило, пустота беленого, не покрытого росписью потолка рвалась вверх, в безбрежное никуда – а оттуда устрашающе падало огромное паникадило на толстенных якорных цепях; алтарь горел сусальным золотом, особо выделялась тяжёлая и длинная, как крупнокалиберная пушка, вощаница в центре. Одним словом, Татьяне изо всех сил хотелось быть незаметной, неяркой, а лучше ещё бестелесной тенью; она и очки сняла и ногами в туфлях преступала осторожно, боясь издать лишний и неуместный стук…

Если в храме и пахло чем-то необычным, то, наверное, воском горящих свечей. Татьяна ждала ладана, запах которого помнила с дедушкиной дачи: он окуривал им помещения после зимы, «мизгирей гонял» – пауков, которых Таня страшно боялась! – но ладаном не пахло. А пахло почему-то цветами, свежесрезанными, как в соответствующем павильоне на рынке. Да и прохладно тут было, в отличие от раскалённой улицы.

…Женщина покрутилась в центре зала и несмело направилась к одной из фигур – которая была поменьше. Та очищала от совсем сгоревших свечей подсвечник под иконой бородатого старуха с добрыми глазами, скорее всего Николая Угодника; собирала в пакет кусочки воска.

– Простите… робко спросила Таня. – А ваш святой отец… Священник ваш, он где?

Из-под чёрного платка глянуло на Таню совсем юное женской лицо. Правильной формы, чистое. С каштановой прядкой, выбившейся из тщательно уложенной причёски. Посетительница только открыла рот, чтобы задать её какой-нибудь вопрос, уточнить, но тут эта, маленькая, опрометью бросилась прочь. Платок чуть сбился на голове от этого резкого движения, и Таня увидала ровный пробор.

Женщина встала как вкопанная. Вот ведь так и знала! Непонятно, что она сделала не так, где она нарушила тайные невидимые границы; может, её волосы без платка смутили эту молодую прихожанку, а может, ещё что-то. И вот – конфуз. Тане захотелось провалиться сквозь покрытый приятным узором плиточный пол; сумка – простая холщовая сумка с книгами – стала оттягивать руку. Таня, вздохнув, покорно пошла к выходу из храма, туда, куда убежала эта, маленькая, и почти в дверях, столкнулась с тем, кого искала.

 

Он стоял на пороге, в комнатке, отделявшей сам зал от церковной лавки и ещё какой-то конторки, осенял себя крёстным знамением. Очень худой, в простой скуфье, в рясе; под скуфьёй – высокий морщинистый лоб, глубоко запавшие глаза с очками и борода – рыжая, редкая, но длинная. Совершенно инстинктивно женщина опустила глаза и увидела… нет, не босые ноги. Точнее, джинсы, густо испачканные жирной тепличной землей, а потом уже обрезанные из сапог галоши, надетые на эти самые босы-ноги. И при том калоши – подозрительно чистые, как и сама ряса.

– Святой отец… – растерялась женщина. – я к вам… Я Татьяна. Из библиотеки.

– Батюшка… – мягко поправил он. – Батюшка. Святой отец – это к католикам. Вы на исповедь или…

– Я вам книги принесла! – не стала долго объяснять Татьяна, сбитая с толку ещё и тем, что священник не сделал ей выговор за простоволосие.

Она рванула первую же книгу из сумки – и это оказалась «ИСТОРИЯ РЕЛИГИЙ». Глаза батюшки, мерцающе-зелёные, расширились удивлённо, потом зарумянились впалые щёки. Он сказал:

– А я отец Пётр. Пойдёмте вот сюда, Татьяна.

И отворил дверку в деревянной секции напротив иконной лавки; это оказалось небольшое помещение с несколькими столами, шкафчиком и простыми лавками. Тут Таня поняла, откуда весь храм наполнял густой цветочный запах: все эти столы и лавки были завалены жёлтым, буйно расцвётшим лилейником, тут же стояли пластиковые тазы с водой и огромное количество разнообразных, маленьких и больших, из разного материала, горшков. Женщина поинтересовалась – и только потом поняла, как это выглядело бестактно:

– Ого, у вас целая фабрика цветочная… На продажу выращиваете?

Но отец Пётр не заметил или не захотел заметить этой бестактности. Вытирая большие, мосластые руки, также испачканные землёй, о рясу, ответил безыскусно:

– Зачем? Мы свечки продаём, ладанки с иконками… Шестого праздник Вознесения Господня. Дом украшают цветами и травами. Вот мы лилейник в теплице вырастили, богато взошёл. Прихожане горшки принесли, мы им цветочки и раздадим, для дома. А оставшееся у стены посадим. Давно хотел я, чтобы храм в цветах был.

Тане стало стыдно. Жилистые, тонкие, но, судя по порезам и ссадинам, не чуравшиеся грубой работы пальцы священника перебирали цветы, поправляли – любовно. Преодолевая смущение, Таня стала выгружать на конторку, свободную от лилейника, книги, сбивчиво рассказывать, как они к ней попали.

Священник слушал – внимательно. В узкое окошко свет проливался неспешно, медленно, словно нарастая уже тут, в самом помещении.

– А-а… да, рассказывали мне о таком человеке в Круглихино. Всё хотел съездить к нему, да не собрался. Сильно от власти в своё время пострадал, вот и на всю жизнь напуган остался. Это хорошо, что книги в добрые руки попали, а не свалку.

Он пролистнул «Историю», погладил корешок «Толкового словаря». Раскрыл другую книгу:

– Это вот переплетённый «Церковный вестник» за 1907 год… Я смотрю – статья Тихомирова. И Бердяев тут! Русская интеллигенция возрадовалась возвращению авторитета Церкви, к Богу повернулась… Чудо какое! А это вот – «Библия» десятого года. Санкт-Петербург, книгопродавец Тузов, знаю я эту книгу… С иллюстрациями Доре.

– А куда… А кто же их будет читать? – выскочило у Тани. – Ваши… прихожане? Или вы?

Улыбка тронула тонкие, почти бесцветные губы.

– И прихожане, некоторые. И я. А часть я с удовольствием коллегам из Омска отвезу. В Музей православной истории, там создали сейчас.

Тут женщина вспомнила.

– Вы же… вы же историк, отец Пётр, да?

– Да. Истфак Новосибирского университета, потом московская аспирантура. Ну и вот, ушёл, так сказать, в другую ипостась… – он спохватился. – Вы меня тогда подождите здесь. Я книги наверх отнесу. На хоры – там мы их и храним, там тоже что-то вроде нашей библиотеки.

Он собрал книги в руки – стопочкой; получилось объёмистая. И Таня неожиданно для себя схватила несколько оставшихся:

– Можно, я вам помогу? Или туда… нельзя?

– Почему же… Можно. Если по доброму намерению. Только лестница крутая.

– Ничего!

Лестница, действительно, оказалась крутой, узкой – на полтора человека; начиналась от дверки за иконной лавкой и спрятана была в пазухе этого здания. Перед ступеньками, уходящими вверх завитком, отец Пётр остановился и коротко глянул на туфли Татьяны.

– Вы… можете разуться, если хотите. Крутая лестничка-то у вас, можно каблуки поломать. Хоть и невысокие, а было у нас такое. Чиновница одна из департамента культуры чуть было не рухнула, прости, Господи.

Татьяна совсем растерялась.

– Разве можно? В храме… босиком?

У неё всё это время голос был какой-то испуганно-недоумённый. Отец Пётр качнул головой в старой скуфье:

 

– Отчего же нельзя? Вы к Богу пришли, а не в казарму… Ну, пойдёмте.

Босые подошвы Татьяны и холодный бетон подъездных ступеней познали уже, и гладкий мрамор лестницы в библиотеке, но эти ступени были как-то по особенному холодны. Не ледяные, нет; жёсткие, но не режущие; скорее – суровые, строгие… С мыслями о том, как словами внутри, по привычке, выразить это ощущение, Татьяна и поднималась.

А вот пол на хорах оказался тёплым, деревянным. Стояли шкафчики с книгами, небольшие бюро, пюпитры для нот. Да, похоже на библиотеку.

Отец Пётр принялся раскладывать принесённые книги в шкафы, видимо, определяя их на какое-то особенное место. Покосился на женщину, стоящую с туфлями и книгами в руках, усмехнулся.

– Татьяна, вы не смущайтесь… Если уж на то пошло, то этот храм – в честь Иоанна Шанхайского, а в Париже его прозвали Иоанн Босой. Босым он там и ходил, редко – в сандалиях. А когда епископствовал в тридцать четвёртом в Шанхае, то без обуви обходился. Так что…

Священник махнул рукой – мол, пустое; принял книги у неё.

Таня облизнула губы, ставшие сухими. Спросила о том, что хотелось ей узнать ещё даже до прихода в церковь.

– Скажите, батюшка… А вы сами… доктор исторических наук, атеист, как принято, как вы… как вы священником-то стали?

Отец Пётр выдвинул из-за шкафов два стула – деревянных, по виду очень старых. Любезным жестом подвинул один из них Тане. Сел. Обтрёпанные края джинсов и перепачканные землёй щиколотки стали особенно заметны. Чуть пригладил рыжую бородку: да неумело, не осанисто, лишь больше растрепал её.

– Святитель Иоанн был из рода дворянского, старого, Максимовичей-Васильковских, тот миру уже святителя Иоанна Тобольского дал… А я – из пашенных крестьян, сосланных в семнадцатом в Томск. В начале века дед перебрался в Новосибирск, на улицу Переселенческую. Так вот, понимаете ли, Татьяна, я был в юности, скажем так, комсомольским работником перспективным, у меня был такой, в принципе, большой потенциал для того, чтобы продолжить свой путь как такую карьеру функционера, всё для этого было. И просто так вот я поступил в институт, и здесь что-то произошло просто само по себе. Вдруг я попал в совершенно другую среду, совершенно других людей, и увидел мир совершенно другими глазами. Мама — учитель, папа — инженер, абсолютно такая атеистическая и советская по менталитету семья.

– Да… всё правильно, родители – партийные.

– А как без этого тогда было? Никакого диссидентства, никаких там «шаг вправо, шаг влево» — всё устроено, всё абсолютно понятно. И вдруг я попадаю в мир, в котором живет другая какая-то свобода, совсем другие представления о человеческих отношениях, о том, что происходит вокруг тебя, и я начинаю знакомиться с людьми, которые поражают меня своей внутренней свободой…

– Не понимаю… Вы про студентов говорите?

Отец Пётр усмехнулся, вдруг совершенно озорно, хитро сверкнув зелёной искрой глаз под очками:

– Более того. Хиппи они были. Ну, называли себя «Общество Индейской Дружбы».

Женщина ахнула. То, что она сейчас так и сяк вертела в голове, было и забавно, и глуповато. И не могло не вырваться:

– Значит… и босиком ходили?!

– Ходил, ходил, ещё как. Многие у нас ходили, называли это «Путь правды». Но это не суть, это… так сказать, обёртка. А смысл-то в том, что… люди это были из другого круга, с другими мыслями. Люди, которые пишут стихи, люди, которые художники, и так далее. И вдруг я вижу, что жить-то можно совсем иначе, и этот мир гораздо интереснее…. Я так легко отказался от своих таких вот школьных убеждений, школьных привычек, мне так захотелось выйти в этот мир свободы, в этот мир пофигизма, если можно так сказать, при всем таком жёстком советском строе.

Татьяна не верила себе. Сидит перед ней священник, в рясе, на клиросе православного храма и говорит про «пофигизм». Так вот запросто, как её Оксанка Максимова бы сказала! Она не перебивала. А отец Пётр говорил задумчиво – и словно бы не для Татьяны:

–  …тогда впервые я стал какие-то книги получать, читать какую-то литературу. Вдруг узнал, что вообще существует какая-то литература, которую читать нельзя, читать опасно. И много-много всего интересного вдруг открылось в моей жизни. Потом вдруг я увидел людей с очень длинными волосами, и босых, да… которые слушали какую-то совершенно офигенную музыку, которые вели себя так, как я вообще представить себе не мог, и на таком уже уровне свободы, что меня просто это опьянило, и я решил узнать, кто эти люди, что они думают, как они живут. И таким образом я вот познакомился с московскими хиппи середины семидесятых. Приезжали они к нам на перекладных, на попутках… как это называется сейчас?

– Автостопом.

– Да, да, автостопом. Это, наверное, было самое лучшее такое поколение московских хиппи, а потом всё это как-то быстро-быстро пошло на спад. И надо сказать, что именно в этой среде люди в основном были христианами, ну, может быть, нецерковными, но очень искали Христа.

– Не может быть…

– Может… Человек, который разуверился в чём-то, начинает новую веру искать. Нет, были и буддисты, и мистики. Но мне повезло – я как-то в круг православных попал. Современных, английский знающих, но – внутренне православных… В храмы, правда не ходивших, но – по духу. То есть впервые прозвучала религиозная идея, впервые я задумался о том, что есть какой-то мир религиозный, который для меня всё время был таким миром закрытым, немножечко дурно пахнущим, таким, знаете, со старушечьим запахом и какой-то такой пугающий…

– Я вас понимаю… – тихо пробормотала Таня, вспомнив юродивого в Называевском; вспомнив запах ладана от «иконостаса» ненавидимой свекрови, совершенно другой, нежели в комнатах дедовой дачи; вспомнив ещё с десяток ситуаций – в конце концов, её собственный сегодняшний страх перед чёрными фигурами, этими молчаливыми воронами в храме.

Отец Пётр кивнул.

– Конечно, для любого человека извне… Да ещё с обыденным сознанием-то – так. Пугающий этот мир для меня был, я не любил его. Мне неприятно было, как-то вот не тянуло ни в церковь зайти, ни свечку поставить — ну совершенно не тянуло. Как-то вот, может быть, пару раз с бабушкой, когда мы ходили на кладбище, мы заходили в какую-то церковь, когда мне было там пять-шесть лет, и это у меня оставило… впечатление такой затхлости, что ли. А тут оказалось, что мир настолько разнообразен, и что много разных книг интересных, что вообще кто-то такой есть, такой человек по имени Кришнамурти там, понимаете, а ещё есть такая Елена Блаватская, а вообще там, знаете, есть такое… А тут сидят вот эти хиппи, слушают там «Doors» и так спокойно, легко рассуждают о дзен-буддизме там, понимаете, или о Кришнамурти или говорят там: а ты читал «Так говорил Заратустра»? И тебе ксерокс такой подкладывают. И так далее и тому подобное. И это совершенно, конечно, было сногсшибательно, голова кружилась от этого удивительного мира. И в этом мире я впервые в руки получил Евангелие.

– Подпольно? В смысле это же запрещалось?

– Запрещалось… только в семидесятые, знаете, уже так… Спустя рукава запрещалось. А мне-то блеснуть хотелось в компании этой, да, чем-нибудь таким, да, я и стал читать Евангелие. И ну, надолго книг тогда не давали, и поэтому надо было быстро всё прочесть, за два дня, за две ночи. Ну конечно, до Апостольских Посланий я не дошел, но Четвероевангелие я прочел. Вы, простите меня, читали?

Таня сжалась. Она читала больше «Забавное Евангелие» и «Забавную Библию» французского пересмешника Лео Таксиля. И ещё книгу карикатур Жана Эффеля – про Бога, Адама и Еву -зачитала-засмотрела в детстве до дыр… Кивнула, больно сглотнув.

– Понимаете… через какое-то время я вдруг был поражен одной такой простой мыслью о том, что вот такую книгу никогда не смог бы сочинить никакой человек. Никакой из живущих или живших на Земле! – твёрдо сказал священник и, заметив крайнее изумление, отразившееся на лице Татьяны, пояснил. – По одной простой причине: потому что всё, что там написано, настолько против человека, настолько написано с тем, чтобы не дать человеку никакой возможности благополучной жизни или там удобства какого-то. То есть всё против того, что человеку в этом мире приятно, легко и необходимо. Вот всё против этого. Человек бы себе обязательно хоть какую-нибудь лазейку… оставил место для побега.

– Но… как так… Бог же есть любовь?

Священник покачал головой.

– Это формула… а я понял: очень жёсткая, античеловеческая в каком-то смысле книга. И тогда для меня это было открытие. Я вдруг понял, что эта книга действительно не человеческая. Это вот слово Божие. Настоящее Слово, жёсткое, которому мало кто хочет следовать честно и до донышка. Вот и всё…

Татьяна кивнула. Библейские заповеди, которые она, разумеется, знала, и ей самой тоже всегда казались не то чтобы искусственными, но тем не менее огромной максимой, выполнить которую простому, обыкновенному человеку – невозможно. Ну вот как, например, возлюбить свекровку, как себя саму, если эта свекровка, накануне подсыпав Тане какого-то дурманного зелья, стоит у постели после отъезда «скорой» и кукольным, фарфоровым личиком своим, как у китайского болванчика, качает да приговаривает: «А будешь рыпаться, голуба, мы в психушечку тебя, в психушечку, и тогда не видать тебе Анечки, как своих ушей…»

Таня сжалась от этого неприятного воспоминания, вынырнувшего откуда-то из глубин сознания. Отец Пётр сочувствующе вздохнул – может, догадался?

– За Иисусом Христом ведь ходили толпы людей и кричали: «Дай, дай, дай — здоровья, благоденствия, покоя, мира». Когда выяснилось, что Христос пришёл сюда не за этим, они стали кричать: «Распни его!» Подавляющему большинству людей Христос как таковой не нужен, и от церкви они требуют того, чтобы она максимально обустроила их жизнь на земле в чисто утилитарном плане. Комфорта дала, достатка дала, для них спасение – это когда церковь за них кредит выплатит… Или денег даст.

Таня нервно рассмеялась:

– Ну так это понятно… В Щанске, знаете ли, не подают, не тот город.

– Дело-то не в этом… – задумчиво ответил отец Пётр. – Вот вы знаете, езжу я часто в Новосибирск, мы к его епархиальному управлению приписаны. Отец Никифор из Вознесенского кафедрального собора – он у них там недалече от вокзала –рассказывает: до сих пор в месяц человек по двадцать приходят и говорят: батюшка, денег нет, застрял я у вас, помогите уехать, денег на билет нет… Отец Никифор отвечает: «Пожалуйста, билет не вопрос. Вот, я вам даю человека. Он сейчас с вами едет на вокзал, покупает вам еду, покупает вам билет, покупает вам всё, что вам нужно, сажает вас в поезд».

– Ну… да. Нормально…

Священник горько усмехнулся.

– Отец Никифор говорит, что один или два человека за всё время со слезами радости и благодарности приняли эту помощь. Примерно оставшиеся восемнадцать-девятнадцать тут же растворяются, теряя всякий интерес и извергая ещё при этом разные не очень хорошие слова.

Он заметил на её лице выражение горечи и разочарования; сказанное Татьяну мало удивило, но в словах отца Петра слышался какой-то особый приговор, как диагноз… И тот поспешил добавить.

– Ну, не всё так плохо… Вот я исповедую уже пятнадцать лет, за это время люди на исповеди изменились, стали с горечью говорить, что не умеют любить, переживают, что чувствуют себя, как сухая земля. И проблемы у них становится серьёзные, глубокие. А до этого все было просто: пост нарушил, молитвы не прочел, сардельку съел в пятницу… Вот как.


Отсюда, с хоров, открывался великолепный вид на пространство храма. И, пока они разговаривали, картина внизу изменилась: появились люди. Кудлатый, седой, с испитым лицом, старик, показывая задники истлевших на нём кирзовых сапог, истово молился в углу перед иконой, бухнувшись на колени. Пожилая женщина, болезненно-полная, стояла, опираясь на палку; не крестилась, не бормотала, просто скорбно смотрела на иконостас – на чей-то, видать, избранный и особо чтимый лик. И даже молодая пара – по виду из весьма состоятельных, судя по  поблёскиванию золота на руках хрупкой женщины и массивных часов на запястье мужчины – стояла перед образами. Но больше всего Татьяну поразили не эти люди, а двое молодых. Парень и девушка, одетые безлико-обыкновенно, безвкусно-одинаково, застыли на самой середине зала, как нарочно, в центре круга, обведённого словно по циркулю. Они не шумели, они не хихикали, не отпускали шуточек; парень и девушка, класса так девятого, стояли и вертели головами, молча, наверняка с удивлённым неверящим любопытством разглядывая образа, колеблющееся пламя свечей, алтарное великолепие и прочие атрибуты церкви.

– Батюшка… а много в Щанске прихожан, вообще? – вдруг спросила Татьяна, теперь уже – из чистого любопытства.

Впервые за их разговор отец Пётр тихонько засмеялся. И даже чуть руками не всплеснул:

– Патриарх наш уверен, что у него в Русской Православной Церкви сто пятьдесят миллионов человек по всему миру. Я же, знаете, брал статистику МВД по посещению храмов на Рождество в этом году, и из этой статистики выходит, что в России реальных прихожан не более полутора миллиона человек… А это чуть больше, чем один процент населения. Понимаете…  храмов в городах больших строится все больше, но прихожане просто «размазываются» по ним, и создаётся обманчивое впечатление, что и новые храмы наполняются… Просто люди раньше ездили в храм на автобусе, а как появился в их районе поближе, то они и перешли в него. А у нас храм один, да и расположен видите, в каком неудобье, и приростом похвастаться не можем.

Он помолчал, поглаживая раскрытый на каком-то церковном песнопении сборник; длинные пальцы со ссадинами пробежали по невидимому клавиру.

– Вот вы, видите, человек интеллигентный, образованный… А ведь тоже первый раз у нас? – мягко укорил её священник. – А почему? Не потому, что я плохой или храм страшный. Просто если в девяностые народ хлынул в церковь и стал интересоваться духовностью, то за два десятка лет уже «накушался», рассмотрел хорошенько, чего стоит это «духовное возрождение», и всё чаще говорит: спасибо, унесите, не вкусно. Ибо возрождения-то не получилось, авторитет наш в обществе не вырос. Ну, так Бог, значит, располагает…

– А вот скажите… Если можно. У вас старушки в храме помогают… Я видела. Ну, это прихожанки, актив. Как мои активные читательницы… – она несмело усмехнулась. – Но девчонка молодая тоже тут. Такая… маленькая. Я её спросила, где вы, а она так испугалась, мне кажется, убежала. Я не обидела её?

Священник склонил голову, пробормотал что-то, похоже короткую молитву, быстренько крестом себя обмахнул. Ответил:

– Это раба Божия, сестра Александра. Не обидели вы её и не испугали. Она немая просто…

Женщина кивнула понимающе; дескать, ясно, люди такие в храм и идут, даёт он им нужное да необходимое, но священник продолжил, и Таня похолодела:

– …несколько лет назад какой-то мерзавец, злодей, её истязал да насиловал жестоко. В рабстве держал пару месяцев. Пальцы на ногах изуродовал, душу искалечил. Она с тех пор речь и потеряла, от пережитого. Живёт при храме, фактически в иконной лавке – разрешил я. У неё сестра есть ещё, учится в Педагогическом колледже, близняшка. Спаси её, Господи!

Он помедлил. Наморщил лоб под чёрной тканью скуфьи, будто мучительно что-то вспоминая; поправил очки на тонком носу с чуть раздвоенным кончиком, проговорил:

– Да, вот что я хотел-то ещё сказать… Когда я делал выбор, вполне успешный, профессорская должность мне, в общем-то, светила, то я что подумал? Вдруг тот хиппи, которым я был в юности, во мне умрёт, а проснётся маленький буржуйчик? Время уже середина девяностых было, соблазнов хватало – золотая лестница-то высоко вверх уходила, да вниз вела… Вернулся в Новосибирск, поработал в школе простым учителем, потом – крестился уже сознательно.

В этот момент послышалась рингтон сотового. Таня завертела головой, испугалась: она же выключила свой аппарат, ещё во дворе выключила, прочитав вывеску на дверях храма… Но отец Пётр торопливо извлёк из складок рясы телефон; старая это была Nokia, с маленьким экраном, явно без подключения интернета…

– Да! – сказал священник в телефон. – Ах, подвезли… Хорошо. Сестра Марфа, сейчас же спускаюсь.

Он уже обращался к Тане:

– Татьяна, простите великодушно, более не могу. Землю для теплицы, дли лилейников наших подвезли, надо проследить за выгрузкой…

Таню сорвало со стула:

– Боже мой, батюшка! Да вы и так мне… на меня кучу времени потратили! Спасибо вам!

Отец Пётр перекрестил её. Ничего пафосного в этом не было: скорее всего, он так делал на прощание с каждым, да тем более в ответ на мирское «спасибо!», но Татьяна застыла, когда он это делал. Священник прошёл вперёд к лестнице, предупредив: «Коли падать будете, за меня хватайтесь!» Стали медленно спускаться.


…Это погружение в иной мир Татьяне показалось самым глубоким, самым захватывающим за всё последнее время. Соприкосновение с атмосферой интерната, с миром поселковой школы – всё это было, да, неким квестом, приключением, но тут она как бухнулась в обжигающую воду январской купели. Тем более в воду, пугавшую её вначале. И вот странно, то же ей говорили босые ноги. Не ощущали голые пятки, не чувствовали её миндалевидные пальцы с мягкими подушечками сейчас холода и твёрдости ступеней. Казались они не суровее, чем серый линолеум на её кухне.

А спрашивать хотелось. Ой, как хотелось ещё что-то узнать!

– Скажите, батюшка… А какие вопросы вам чаще задают, получается? О деньгах или о смысле жизни?

– Разные… – уклончиво ответил священник. – Я, вы знаете, уже двадцать лет священник, и пришел к выводу, что на подавляющее большинство вопросов у меня нет ответов. И я не боюсь в этом признаваться людям… Знаете, когда вопрос особенно важный, сущностный вопрос, хороший вопрос, ответа как раз у священника и не находится, если он священник.

– Что же тогда делать? Нам, которые спрашивают?

– Обратиться к богу с этим вопросом… – удивительно жизнерадостно сказал отец Пётр. – Богу можно задавать любые вопросы. Вот абсолютно, совершенно! С богом даже можно ругаться. Если он для тебя живой, он отзовётся, естественно, и эта проблема решится. А священник в данном случае может предложить только одно — помолиться. Вместе или раздельно — это тоже не принципиально. И воззвать к богу, в молитве с вопросом.

Они вышли на церковный двор. В теплице по-прежнему чернели две фигуры, слегка размазанные её стеклом; стоял «КАМАЗ» с кузовом, полным жирной, чёрной, вкусно, хоть и тяжеловато пахнущей сырой земли. Тут Таня поняла, почему джинсы у отца Петра замараны, руки – тоже в земле, а рукава, подол рясы да галоши чистые. Снимал он это всё в теплице, возился в земле с лилейниками, поди, в джинсах, футболке да босой. Как настоящий хиппи.

Отец Пётр обратил к ней бледное лицо. Рыжина бороды в свете солнышка – золотилась. Линзы очков ловили в себя яркий блик.

– Мир, Татьяна, не может становиться лучше. Увы, как бы мы ни говорили о прогрессе. Он стареет, истлевает… Он будет иметь свой конец. Его не улучшить ни роботами, ни нанотехнологиями, ни законами, ни даже борьбой за права человека. Мне грустно это говорить, но надо к этому относиться трезвенно. Только люди могут в этом мире становиться лучше и во время своей жизни на земле его просветлять. Так оно и есть, было и будет. Каждый в этом мире должен стать человеком, и каждый отвечает за свой путь. Человек неизменен. И, входя в изменяющийся мир, он встречается с тем, с чем встречается, — с ложью, обманом, корыстью, злобой, ненавистью. Любовью, правдой, справедливостью, милосердием и состраданием — и выбирает, что ему дороже. И как он будет жить. Выбор всегда один и тот же, правда?

– Правда… – одним губами пролепетала женщина.

– Ну тогда прощайте. С Богом!

– С Богом, батюшка…

Она шла по той же аллее как во сне. На автопилоте, даже не думая о правильности дороги, да другой-то тут и не было. В ней зрело решение; конечно, не решение уйти в монастырь или стать ревностной прихожанкой. Другое решение. Точнее – два; одно – на первый взгляд совершенно глупое. Попросить у отца Пётра благословения на «День Голых Пяток». А второе – пригласить его туда. Или чуть после. Устроить встречу.

Потому, что столь мудрых и грустно-скептичных людей она прежде редко встречала. Особенно в Щанске.

Дойдя до конца аллеи, вступив на асфальт, Таня поняла, что идёт по-прежнему с туфлями в руках. Задрала ногу, посмотрела на босую подошву. Пыльная, серая, она теперь покрылась чёрными трупиками приставших тополиных почек. Их не сразу отдерёшь даже в горячей ванне с мылом – это женщина знала.

Но она не расстроилась. Она раскатилась детским, безмятежным смехом, бросила туфли в сумку и пошла дальше, с удовольствием ощущая ступнями скребущую тёрку асфальта Бульвара Молодёжи.

 

 

Для иллюстраций использованы обработанные фото Студии RBF. Сходство моделей с персонажами повести совершенно условное. Биографии персонажей и иные факты не имеют никакого отношения к моделям на иллюстрациях.

Дорогие друзья! По техническим причинам повесть публикуется в режиме “первого черновика”, с предварительной корректурой члена редакции Вл. Залесского. Тем не менее, возможны опечатки, орфографические ошибки, фактические “ляпы”, досадные повторы слов и прочее. Если вы заметите что-либо подобное, пожалуйста, оставляйте отзыв – он будет учтён и ошибка исправлена. Также буду благодарен вам за оценку характеров и действий персонажей, мнение о них – вы можете повлиять на их судьбу!

Искренне ваш, автор Игорь Резун.