40 глава. ДЕФИЛЕ: АША, СОНЦЕ, ТАНЯ.

40 глава. ДЕФИЛЕ: АША, СОНЦЕ, ТАНЯ.

ТОЛЬКО ДЛЯ

СОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ЧИТАТЕЛЕЙ.


ЛИНИЯ АША – АСЯ – ДРУГИЕ.

Оформление в социальные работники прошло на удивление быстро: располагалась социальная служба в Доме госучреждений, так хорошо знакомом Аше, но почему-то со двора, под убогим щербатым козырьком. Несколько тесных комнаток. Задёрганная, усталая женщина с волосами, по-учрежденски собранными в шишку на острой голове, бегло просмотрела её документы: паспорт, свидетельство об образовании, санкнижку. Поставила какую-то отметку на заявлении.

– Оформляем с сегодняшнего дня. Двадцатого – аванс, пятого – зарплата, перечисляем на карточку. Вот тебе список… начинай. Имей в виду: будем проверять. Если прохалявишь, не будешь к старикам ходить, можешь загреметь под статью, поняла?

– Поняла. Но я не собираюсь же…

– Вот и не собирайся! – отрезала женщина. – Ноги в руки и пошла. Ты работай, главное, а то много вас таких… думают, мёдом мазано, деньги за так платят! Давай, давай…

Её совершенно не волновали босые ноги девушки, выглядывающие из-под краёв джинсов; впрочем, как сказала её новая знакомая из этой же службы: да ты хоть нагишом приди, возьмут. Людей нет.

Для этой встречи она очки надела, которые использовала иногда, чтобы работать за компьютером, – правда, давненько это было! Для создания лучшего образа: мол, серьёзная, заботливая. Но, видать, это оказалось незамеченным. Красная клетчатая рубаха, почти новая, тоже была надета по данному случаю… Вот, в очках и рубахе, Аша отправилась на первое задание. В списке напротив имён и фамилий имелись примечания: «уборка», «продуктовый набор», «лекарства». Последнее было только в двух случаях, продуктовый набор – только в одном, банки с консервами и печеньем оттягивали рюкзак, в основном – уборка, для которой девушке выдали знакомые предметы: хлорку, уже разведённую, жидкое мыло, перчатки, железную мочалку… «Тряпки сама найдёшь! – отмахнулась женщина, выдававшая всё это. – У стариков тряпок этих…»

Аша шла, прыгала в тёплые лужи, снова ожившие на асфальте после недавней суши и ночного дождя, радовалась жизни. При одном воспоминании о лицах прежней хозяйки и её расфуфыренной дочери девушку передёргивало; жалко было только маленького Мишу, успевшего в своей крошечной жизни уже впитать раздражение и озлобленность…

Первый адрес – недалеко от бабулиной квартиры: перейти Бульвар Молодёжи – и вот они, эти дома. Не деревянные бараки на вид, как их собратья, вроде и стены оштукатурены, но Аша знала: под побелкой то же самое дерево, только брус, прикрытый деревянной решёткой. Штукатурка во многих местах давно обвалилась, открывая нутро этих стен; красили их розовым, и коричневый мох, наросший на проплешинах, выглядел декоративным украшением.

В подъезде – стойкий запах мочи. Ну а чего она хотела? Предупреждали. Да и не только в таких вот руинах прошлого он. Аша вспомнила, как год назад, убирая «китайскую стену», она наткнулась на втором этаже на молодуху в ярком, модном платье, совершенно бесстыдно делавшую «это дело» за мусоропроводом. Пакеты, забитые снедью, всякими салями и французскими батонами, всякими салатами из кулинарии, стояли перед девицей. Та Ашу не замечала, ноги расставляла – заботилась, чтобы на себя не попасть… Поднимаясь, заметила; натягивая трусы, беззаботно пояснила:

– Лифт отключили. Я ж обдуюсь, пока на девятый поднимусь! Ну чо смотришь-то? Вот тебе приспичит, я погляжу на тебя…

Забрала пакеты и пошла вверх с чистой совестью, оставив тёмную лужу на бетоне. Ступни в поскрипывающих босоножках – на пляже пропеченные, мастером обработанные, кремом намазанные…


В квартире с порога сшибал запах – обволакивающий, перекрывающий дыхание. Адская смесь немытого тела, прокисшей еды, застарелой пыли. Широкая женщина в нечистом халате уколола Ашу светлыми глазами, ушла в кухню.

– Деду покажи сначала! – приказала она. – А то опять разорётся…

У окошка – железная кровать, укрытая шерстяным одеялом. Подушки без наволочек – жёлтые, в пятнах между рамами давно немытого окна набросаны пластмассовые игрушки: утята, ёлочки, пупсы… Дед сидел на этой кровати, наряженный в ветхий спортивный костюм с пятью олимпийскими кольцами, смотрел на девушку и только мычал. Руками, сморщенными, похожими на иссохшие клешни, поводил; показал – ставь рюкзак. Ставить пришлось на тумбочку – иного места в этой комнатке не было. Только кровать, ободранный шкаф, тумбочка без дверцы и чёрно-белый телевизор на табуретке.

Пошатываясь от густого спёртого запаха, Аша начала выкладывать продукты. Старик, дёргая лысой, в разводах пигментных пятен, головой, считал банки. С непривычки Аша даже имя получателя не уточнила: а вдруг квартирой ошиблась? Но поздно. Какое-то шевеление она уловила сбоку, повернулась и увидела сына хозяйки. Пятилетний, в клетчатой рубашонке и ситцевых штанах, в ботинках без шнурков, с гнойной болячкой над губой, стоял рядом и тянул руки к банкам; появилась та женщина, взяла малыша за шиворот да отшвырнула назад, к кухне, как шаловливого щенка.

– Двенадцать банок! – зло бросила она деду. – Пересчитал, убедился? У-у-у… бухгалтер чёртов, одно слово! Голову на работе своей поломал, а считать-то не разучился! Так, тушенку сюда давай, один хрен без зубов. И сгущёнки две, внуку сварю.

Малыш снова вылез, но держался от матери подальше, пожирал глазами банки, Ашу. Глаза у него были погасшими, тусклыми; не было в нём хмурого недовольства Миши, но и детской, здоровой живости – тоже. Девушка  отвела свои глаза – не хотелось смотреть на эту гнойную болячку, на рубаху старую и закаменевшие от грязи ботинки на босу ногу, но встретилась с другими глазами. На бумажном православном календаре в углу. Христос как Христос: с каштановыми волосами до плеч, только взгляд чересчур весёлый, да смотрит он постоянно на этого мальчика.

– А справку принесла? Я справку просила на него, что он в прошлом году пособие не получал.

– Я… я не знаю… мне не дали. Я спрошу, потом занесу.

– Потом! Суп с котом. Когда околеет, тогда и принесёшь… Скоро уже. Давай, где расписаться?

Неужели она не чувствует этого запаха? Неужели не видит лениво ползающих по игрушкам между рамами рыжих насекомых – с одного пупса на другой? Неужели этот мальчик так и будет всё своё детство жить в этой вонючей квартире, с матерью, у которой один раз раздвинулись бёдра – но не на радость ему?!

Аша со страхом отдала казённую ручку в красную пятерню. Женщина поставила роспись напротив «Ермолаева Ивана Феоктистовича», швырнула её на список. Забрала банки, уместила всё в одну руку, прижав с большому животу, второй потащила сына за шиворот.

Крикнула старику:

– Ложись, спи. Паёк получил, вот и спи, не ной мне тут!

Он всё так же мычал.

Аша вышла, плюхнулась на скамейку возле дома, сорвала с носа очки, стала протирать. Кажется, они запотели, пропитались запахом этого умирания, гниения заживо. В тишине дома кто-то побренькивал на гитаре блатной шансон. Тополь тянул старые суставчатые ветки в окна второго этажа, как мальчик – к банкам. Девушку трясло. Казалось бы, её бабушка тоже последние годы была немощна, а то и вовсе лежала, но представить себе её в такой квартире Аша не могла…

После этого адреса попалось несколько чистеньких старушек. Уже в деревяшках за линией и Щанкой; одна даже, несмотря на протесты, напоила девушку чаем с домашним вареньем. Всё бы хорошо, если бы Валентина Тихоновна не была совершенно слепа: платье она натянула на себя наизнанку, швы топорщились цветными нитками, на голове – спёкшийся колтун из седых волос, а в банке с вареньем Аша обнаружила шесть чайных ложек, канувших туда и давно потерянных хозяйкой; там же обнаружились почему-то плоскогубцы и катушка ниток, впрочем вкус варенья совсем не портивших.

Сама же Валентина Тихоновна рассказывала, как работала на Опытном в бюро пропусков, как имела высшую степень секретности и давала подписку о неразглашении – ещё бы помнить, о неразглашении чего. Как ноги в кровь стирали форменные сапоги и как заставляли стричься под машинку: начальство длинноволосых не жаловало.

Потом сообщила:

– А я вот стихи пишу…

И даже прочитала: «Стихи о жизни и любви,/И что на сердце наболело./Я хочу, чтоб дальше вы/ По жизни следовали смело!»

Чай с вареньем приглушил голод; Аша решила на обед не тратиться. Просто посидела в тенёчке, на крышке погреба за Щанкой. Смотрела, как трудятся муравьи, таская свою нужную тяжесть. Один пёр обгорелую спичку, в пять раз длиннее его; на кой она чёрт нужна было насекомому – неизвестно. Девушка подставила палец голой ступни, преградив ему дорогу; так муравей взобрался на её широкий, аккуратный ноготь большого пальца и потащил туда же свою ношу.

Аша стряхнула его. Пусть тащит, куда хочет.

Тут и позвонила Ася.


Ещё накануне девушка честно рассказала ей, какая работа предстоит, – и надеялась, что школьница откажется от идеи Ашу сопровождать. Но не тут-то было: Ася, наоборот, воодушевилась:

– Ага! А я ж тоже должна знать, как старым людям помогать!

– Тебе-то это нафига? – невежливо поинтересовалась Аша.

– А вот мои родители совсем старые будут когда, я как с ними? Лучше сейчас знать…

Логика оказалась железной. Аша продиктовала следующий адрес. Дом сравнительно новый, за магазином «Тысяча мелочей»… Интересно, как живёт новый её «объект»?

В лифте Ася, с интересом рассматривая литературное «творчество» на его стенах, сказала:

– Мы с девчонками решили окна в классе помыть… Подпольно.

– Подпольно?

– Ну, нам же не разрешают… я ж говорила!

– Влетит вам.

– А мы с учительницей английского договорились, она тоже придёт и будет вроде как с нами дополнительно заниматься!

– Вот от неё и влетит.

– Не-а. Она молодая совсем. Она с нами в теннис на переменках играет!

Аша вспомнила, сколько ей пришлось по поводу босых ног претерпеть именно от молодых, за редким исключением. Хмыкнула:

– Авантюристка ты, Ася…

– Ну и что?

Двери раздвинулись, оставляя разговор – незаконченным.

В двухкомнатной квартире очередного объекта соцзащиты зияла пустота. Кроме убогого набора старой мебели на кухне – ничего. Ну, диван с отваливающейся спинкой, стоявший на кирпичах, раскладной пластиковый стол и рассохшийся стул. Даже шкафа не было, одежда хозяина лежала в старом, продранном, явно со свалки, детском манеже – навалом. Линолеум старый, полопавшийся, в пятнах. В этом жилище не шибал в нос удушливый запах; хотя спёртость ощущалась, но пахло только пылью, которая лохмами лежала по углам, на кучках заметённого туда мусора. Сам хозяин, представившийся тягуче: «Я То-о-о-олян!» – высоченный, могучий, глядел на девчонок одним глазом: второй сморщился, вытек, половина лица как подтаяла, угол рта болезненной судорогой опущен вниз. Объяснил, по-прежнему заикаясь:

– Я в де-е-е-аса-анте служил. Прыгнул неуда-а-ачно…

В бумаге напротив имени-фамилии Толяна имелась приписка чернилами, от руки: «Ухаживают родственники. Только уборка и лекарства!»

Выложив на потрескавшийся пластик медикаменты, Аша вздохнула:

– Ну что, Ась… Засучиваем рукава?

– Ага!

Он им не мешал. Присел на диван, жалко колыхнувшийся под ним. Видимо, в какой-то момент ножки мебели тяжести этого грузного тела не выдержали, поэтому и кирпичи. Не мешал, только следил за суетящимися девчонками. Когда Ася вышла на середину комнаты с ведром воды в руке, расплескивая на босые ноги его содержимое, – Аша в этот момент рылась в манеже, пытаясь разыскать хоть одну тряпку для мытья пола, – Толян протянул, мучительно двигая острый кадык:

– Мне тяжё-о-олое нельзя… Даже ведёр-о-орко.

Аша нашла грязноватую простынь, уже кем-то располосованную сбоку. С хрустом оторвала кусок, раскрыла окно, впуская свежий воздух. Скомандовала:

– Ася, начинай с кухни. Я пока мусор вынесу…

Толян сидел-сидел, потом  схватил себя за колени, обтянутые старыми форменными брюками с обтрёпанными краями, начал тереть с гримасой.

– Больно?  – вырвалось у девушки.

– Бо-о-ольно… Суставы бо-о-олят… Гроза будет! – пожаловался инвалид. – И ску-у-учно…

Почему «скучно», выяснилось чуть позже, когда Аша набрала целый пакет мусора и потащила его запихивать в мусоропровод. Там, на площадке, курил дедок; хоть с палочкой, но бодрый. Он понял, из какой квартиры вышла девушка, спросил, щурясь от дыма сигареты, попадавшего в глаза:

– О! Дочка, что ль, у нашего Толяна объявилась?

– Я не дочка. Я соцработник.

– А-а… ишь ты! И не лень грязь вывозить?

– Привыкла я.

Старик раскатился дребезжащим смешком.

– Да вижу я. непривычные бОсыми не ходят…

– Я полы мою!

– Ага… как жена моя, покойница.

– Ещё кто-нибудь у Анатолия Степаныча есть? – поинтересовалась Аша, воюя с мешком. – У меня написано, что ухаживают. Родня.

– Да какая родня… сука да щеня. Сестра у него есть, младшая. Ухаживает. Вон, всю квартиру вывезла. Даже шкаф… Грузчики пёрли его, матерились. А! Ещё пианина была. Тоже вынесли.

Аша тяжело вздохнула. Она чувствовала, что предельно допустимая концентрация людского горя и неустроенности, с которой она столкнулась за эти полдня, уже стала критической для её души.

А дедок успокоил:

– То ничего. Хоть и злыдня она, в СЭСе работает, а всё одно – есть человек. Вон, в соседнем доме-то два таких же бедолаги одни остались – так сгинули.

– Это как?

– Один на военскладах на крышу забрался, пролез и головой вниз… Две недели лежал, пока нашли. А второй, тоже инвалид, вообще на Синюшину гору помирать пошёл. Как животное – в лес…

Старик послюнил окурок, гася его, деликатно в зев мусоропровода сунул. Постучал палкой по бетону:

– Смотри, ноги не простуди, соцработник! Пошёл я, пока внучка меня не хватилася.

– Отругает за курево?

– А то! Она у меня здоровый образ жизни ведёт. Тебя вот увидала – ох, как отругала бы!

И пенсионер подмигнул – заговорщически.

…Толик успел рассказать Асе о том, как служил на полигоне в Казахстане, как там прыгал с парашютом, как ветром его отнесло на сплошное поле ключей проволоки – там травму и получил; пожаловался на скуку, попросил включить старенький радиоприёмник. Девчонки перемыли всю квартиру, протёрли вековую пыль: видимо, сестра Толяна этим не утруждалась, обходясь кормёжкой да небрежной стиркой.

Вышли. Девочка шла, притихшая; даже в лужи не лезла, как обычно.

– Ноги гудят с непривычки? – понимающе спросила Аша.

Ася кивнула – коротко и виновато.

– Я даже не знала… что такие люди есть.

– Теперь знаешь.

– А у нашей учительницы – ну, по английскому, я рассказывала! -сестра тоже инвалид. Была фотомоделью, а потом в аварию попала и ногу сломала… и срослась неудачно.

Вот тут Аша и вспомнила. Дефиле! Выдернула из кармана телефон. Что ж, они рядом, успеют.

– Ася… тут одно дело интересное сегодня…

Конечно, девочку и уговаривать не пришлось.


ЛИНИЯ ДЕФИЛЕ.

…За спинами Алексеева и Светлана-Шакти послышал скрип досок сцены; обернулись тотчас. Высокий человек с аккуратно подстриженной рыжей бородой стоял, держа в руках ослепительно-золотой саксофон.

– Семён Петрович! – ахнул потрясённый Алексеев. – Да вас не узнать, однако…

Двубортный, немного старомодный, но отутюженный синий костюм в полосочку, сорочка тоже старая, нейлоновая – Шакти видела такие на собственном отце, мода семидесятых! – и почти такая же бабочка, как у Алексеева, только в белый горошек. Лишь штиблеты подкачали; хоть и начищенные, они показывали потрескавшуюся кожу на мысках и «съеденные» ходьбой каблуки.

Истопник-дворник почтительно склонил подстриженную, заметно лысеющую голову.

– Старался, Сергей Германович… Светлана, мне где располагаться?

– А вот там… Мы вам стульчик приготовили. Вот-вот, чуть сбоку, чтобы не мешать моделям выходить. И правда, хорошо выглядите!

– Спасибо.

Они отошли от кулис вглубь, где располагалось небольшое помещение для артистов, сейчас всё заваленное костюмами. Именно отсюда и вела дверь на пожарную лестницу. Алексеев оглянулся в сторону сцены, негромко проговорил – с удивлением:

– Надо же… что с человеком произошло!

– Ну понятно, принарядился, по случаю мероприятия… А что ещё?

Худрук понизил голос.

– Дочь у него… объявилась. Он же в своё время отсидел немного, давнее дело, по глупости. Ну, и мать все отношения порвала. А тут недавно дочка сама пришла – он рассказывал, аж плакал.

– Что ж… это хорошо!

– Вот она сегодня с матерью вроде как и придёт. Это он для них… при полном параде. Ну, я пойду. Десять минут осталось, и – начинаем.

Шакти кивнула. Она не догадывалась, что худрук говорил о девочке со смешным прозвищем «Сонце», с которой они вместе рисовали плакаты на митинг; её больше заботило то, окажется ли в зале Татьяна из библиотеки.

Но ни Татьяна, ни Сонце в зале так и не появились.

И на это были у каждой свои веские причины.


ЛИНИЯ СОНЦЕ – ВАСИЛИСА – ДРУГИЕ.

Во вторник, наводя порядок в своём гардеробе, Юля-Сонце наткнулась на незнакомый ключ. Она долго вертела его в руках, прикидывая, какую дверь этот длинный, со сложной бородкой, ключ может открывать, пока не вспомнила: это же от квартиры Василисы! Она же давала ей – для конспиративного переодевания, на всякий случай.

Надо бы отдать. У девушки заныло под ложечкой – общение с шантажистом сразу вспомнилось, и хотя он затих снова, а Сонце совершенно не представляла себе, что она ему напишет, но поход к Василисе в этом свете представлялся очень тревожным. Чем её пытается запугать этот мерзавец? Какой страшной правдой?

Тем более, что шантажист был прав: о её связи с Василисой, может быть и не в самых мелких подробностях, но в колледже, в её группе по крайней мере, знали. Она возвращалась с девчонками из бассейна «Нептун», где они сдавали зачёт по плаванию, и увидела Василису на спортплощадке возле бассейна.

Это же было уже после её выходки на уроке, после знакомства с Миланой, после митинга, в конце концов! Девушка шла босая, помахивая «бассейновыми» тапочками в руке: не влезли они на этот раз в рюкзак почему-то! – и ей было уже привычно, и однокурсницам, в общем-то, тоже, узкому кругу… Бояться и скрываться нечего. Поэтому радостно и побежала к Василисе.

Та подтягивалась на турнике, шёпотом считая про себя; кроссовки на лавочке, длинные ступни напрягаются так, что мизинец загибается хищным когтем, а большой палец оттопыривается… На подруге была вся та же растянутая футболка и спортивные шорты. Футболка задиралась, на загорелом плоском животе выпукло обрисовывался мышечный узел, а самая выпирающая жила уходила под трусы, бугря промежность и выпячивая неровный, наскоро завязанный кем-то пупок.

– Привет, Василис!

– При….вет… – сквозь выдохи поздоровалась та. – Семнадцать… восемнадцать…

– Василис, я хочу сказать, я эта… я больше не буду с тобой тренироваться! – выпалила девушка и радостно показала босую подошву, успевшую покрыться пылью с асфальта. – Я уже сама… так вот…

– Девят… надцать!

Девушка тяжело спрыгнула с турника; ноги её пружинисто хлопнули о твёрдую землю, напряглись на миг. Тяжело дыша и почти не смотря на Сонце, Василиса процедила:

– С чем тебя и поздравляю…

– Ага. Спасибо.

– Вывела, значит, всех тараканов в голове? Молодец.

– Ну да. А может, мы просто так… с тобой погуляем? – робко спросила Сонце. – Или давай, в гости заходи…

Это был бы уже высший пилотаж: прогуляться так, с босой «Васей», по Ивановской, на виду у всех. К фонтану сходить. Нарядить бы только её во что-то красивое, а не в эти вот обноски…

– Делать мне нечего, по гостям шариться! – неожиданно зло отрезала подруга. – Гуляй ты где хочешь. Без меня.

Говоря это, она обеспокоенно оглядывалась по сторонам. И Сонце заметила: Василиса неприязненно смотрит в сторону её сокурсниц – а они на неё и шушукаются о чём-то. От внезапной грубости Сонце растерялась.

– Вась… Ну ты что, обиделась? Я же ничего такого не хотела сказать. Просто я… я, да, мне уже не стыдно. Ну что случилось, Василис?

– Ничего не случилось! – девушка подхватила со скамейки кроссовки. – Слушай… оставь ты меня в покое уже. Подружили – и харэ. Ты своё получила, всё ништяк? Вот и давай, пока.

– Ну…

Она повернулась широкой спиной с тёмным пятном пота между лопаток. Сейчас от неё этим потом и пахло, густым, пряным. Сонце такой запах не любила, но в этот момент он почему-то не раздражал её. А даже чем-то нравился. Как и тело Василисы, тренированное, как и ступни её – сильные, чуть угловатые, но красивые именно своей первобытной дикостью.

Подруга, впрочем, обернулась на ходу, крикнула:

– Ключ только занеси! В почтовый ящик бросишь…

Вот об этом – «в почтовый ящик»! – Сонце и забыла.


Она благополучно добралась пешком до овощебазы, из которой грузчики выволакивали последние партии перезимовавшей картошки – уже скоро новая пойдёт, молодая! – отчего из раскрытых дверей несло могильной гнилью. Подошла к дому Василисы, вспоминая тех двоих ушлёпков, которых тогда «Вася» размазала по стенке, а одного чуть не придушила голой ногой. Поднялась по деревянным, прогибающимся под ней ступеням и сунула ключ в замочную скважину.

Вообще-то, постучать надо было. Или вообще, как «Вася» и рекомендовала, опустить в один из ржавых почтовых ящиков со стёршимися номерами квартир. Но девушка забыла, к тому же по дороге в киоске у Дома Быта она купила шоколадку, так сказать, в качестве жеста примирения, а шоколадку опустить в ящик – она там растает, банально, в этой духоте подъезда, пахнущего перепрелым деревом.

Поэтому открыла дверь, вошла.

Прихожей как таковой в этих квартирах не было, точнее, она настолько мала была, что вид в комнату открывался сразу от дверей. И, намертво сражённая увиденным, окаменевшая от ужаса, Сонце превратилась в безмолвную статую.

На небольшом, древнем журнальном столике – початая бутылка водки, пустая бутылочка ликёра, стаканы; нарезанный лимон, посыпанный какао, – закуска. Разбросанная одежда. Смятое бельё на кровати. А поверх этого лежит Василиса – совершенно голая; поджарое тело с плоской грудью, с лиловыми большими сосками невероятного размера, с вывороченным пупком… Длинные ноги, коричневые грязноватые подошвы с широкой шершавой пяткой.

И между ног Василисы, укреплённое на ремнях, торчало нечто, о чём Сонце могла бы догадываться и даже, может быть, будучи в целом просвещённой девушкой, знала, но – никак не ожидала увидеть. Немыслимое, невероятное.

Василиса лежала в забытьи; груди равномерно вздымались, она явно отходила от какого-то сильного переживания. На животе, на бёдрах, на икрах ног – лиловеющие следы засосов. Чувствовался кислый запах сигарет. И так же резко в квартире пахло потом, как и тогда от неё на турнике.

Но сейчас этот запах сковал горло Сонца спазмом.

Она ничего не могла сказать. Тут же рядом раздался оглушающий шум унитазного слива; с треском открылась дверь, наверняка рассохшаяся. Из туалета вышла ещё одна девица, и тоже – нагая. Только фигуристая, в отличие от Василисы, с хорошей причёской и в домашних тапках. Снисходительно-любопытствующим взглядом окинула полумёртвую от ужаса Сонце.

– Ого! Молоденькая! Васёк, ты чё, и с этой кувыркаешься?! Ну, зашибись, губа не дура! – хрипло, распутно расхохоталась эта вторая голая. – Слышь? На твою игрушку, я помыла…

И швырнула Василисе, уже пришедшей в себя, тяжело поднимающейся на разгромленной кровати.

А тугозадая её партнёрша прошла в кухню: донеслось сипение поставленного на конфорку чайника, хлюпанье и чавканье.

– Вась… ты…

Это Сонце даже не пролепетала: губы не двигались, она прочревовещала эти слова, до последнего надеясь, что это сон. Василиса не поднимала глаз. Смотрела в пол. Сосредоточенно притопывала по крашеным доскам босыми ступнями – брошенная ей штука, вызывающая у Сонца отвращение одним своим видом, чёрным латексом, валялась рядом с этими ступнями, вполне подходя им по размеру.

– Что? – Василиса внезапно вскинула на Сонце огненные, бешеные глазищи, в которых плескались ярость, обида и зависть. – Ну, что?! Да! Лесбиянка я! Слышишь, дура малохольная! С девками трахаюсь! Чё молчишь? Испугалась? Не сцы, не съем я тебя и трогать не буду…

– Я…

Это Сонце пискнула и попятилась. Задела вешалку, с неё повалилась нехитрое одежда Василисы – всё почти мужское, грубое, тускло-немаркое. А та встала, и то, что так напугало Сонце, дико закачалось между ног; сплюнув прямо на пол, Василиса шумно расстегнула, почти разорвала ремешки. И, не глядя, швырнула в приоткрытую дверцу шкафа.

Наверное, в тот ящик, который как-то случайно попыталась открыть Сонце, вызвав гнев хозяйки.

– Что, увидала, какая я грязная потаскуха? – криво усмехнулась Василиса. – Ну, вали к себе в колледж, расскажи всем… растрезвонь, с кем ты «босиком тренировалась»! А то ты чистенькая, приличная, одна я…

– Васёк! Хорош орать! – донеслось из кухни. – Давай, пусть присоединяется.

– Заткнись, Рыба! – зарычала девушка.

И начала наступать на Сонце. Чёрные глаза метали молнии. И мышцы на животе, над пятном буйных чёрных волос, закручивались в узел.

– Пошла отсюда! – прошипела Василиса. – Быстро!

Сонце, обуянная невероятным ужасом, которого никогда не испытывала, вылетела из этой квартиры. Скатилась по полутёмной лестнице, не касаясь перил. И бежала, бежала, бежала – чуть ли не до самого дома…

Бежала, словно Василиса летела за ней голая, да на метле.


Мать должна была приехать к обеду, до этого времени оставалось два часа. И тут, дома, девушку заколотило. В голове смешалось абсолютно всё, все мысли превратились в обрывки, в клочья; с другой стороны, все мельчайшие детали, до того рассеянные по закоулкам памяти, тут же сложились в ужасающую мозаику. Стала понятна и резкость Василисы, и её издевательство над одним из гопников; и даже топтание её с Сонцем в одной луже, это жадное касание ступнями – тоже понятно. Но от этого ещё муторнее, ещё страшнее было. Да, Сонце знала обо всём «этом», но оно, нетрадиционное и так далее, обычно бывало где-то далеко, ни в коем случае не с ней и не рядом…

К тому моменту, когда мать вернулась, девушку била уже не дрожь, а настоящая судорога, лежала она, почти одетая, под одеялом и держала под мышкой градусник. Протягивая его матери – тридцать девять с половиной! – сквозь лязгающие зубы Сонце выдавила:

– Мам… я перекупалась… в бассейне, кажется!

– О, да-а… – мать погрустнела. – Эк тебя угораздило! Ну ничего, доча. Но теперь никакого дефиле.

– Д-д-да…

– Ты не переживай. Ещё сходим, как-нибудь… у меня тоже сегодня голова разболелась. Ты лежи, только разденься. А я сейчас тебе горячего чаю с мёдом сделаю, ага?

– Ага…

– Отлично. А как выкарабкаешься – к тёте Нине сходим, давно нас приглашает.

Она оставила Сонце стучать зубами на кровати, ушла в кухню; а та, с ужасом смотря в выключенный экран компьютера на столе, теперь прекрасно понимала, ЧЕМ пугал её неизвестный шантажист.

Но признаться матери в этом, конечно, было совершенно невозможно.


ЛИНИЯ ТАТЬЯНА – ОКСАНА МАКСИМОВА.

И не только для Сонца мир в этот день буквально развалился на куски да ушёл в пучину, как Атлантида. Ещё один человек узнал нечто такое, о чём бы, наверное, предпочёл никогда не знать.

Татьяна в библиотеке уже собиралась. Надо было распечатать бирки со штрих-кодами, которые прислали из департамента, – вводился новый, электронный учёт книг. Старенький принтер, как назло, капризничал, жевал бумагу, обиженно гудел. Татьяна промучилась полчаса, потом спустилась вниз, на первый этаж.

– Лидия Ивановна! Ну не получается у меня ничего… Не слушается меня техника. А вы Оксане домой ещё раз не звонили? Она бы справилась.

– Ой, нет… – пожилая женщина перекладывала книги. – Я уже и с домашнего пыталась. А там гудки. Да вы идите на свой девишник, что-нибудь придумаем.

– Это не девишник! – рассмеялась Таня. – Это босоногое дефиле. Мода такая у нас в Щанске.

Лидия Ивановна показала взглядом на ступни Тани, с новым оранжевым лаком, кивнула:

– Да уж видно, что мода! Вы и завели… У меня уж дочка спрашивает: это что за люди такие в городе? Сектанты, что ли? Да идите, идите.

– Хорошо. Я сейчас, только лист замятый вытащу.

Занимаясь этой процедурой, Таня не услышала звук отворившейся двери. А когда обернулась, ахнула:

– Оксана?! Мы с ног сбились, тебя ищем! Что… такое?

Она уже успела заметить: на девушке лица нет. И, обычно принаряженная, она в простом белом платье, немного мешковатом, да в «балетках» без каблука. А лицо – цвета платья. Оксана пошла через кабинет к Тане, словно солдат на плацу.

И буквально рухнула в её руки.

– Татьяна Евгеньевна! Я вас предала-а-а…

Девушка разрыдалась. Так ещё никто и никогда не плакал на руках Тани. Как будто она утешала вдову, у которой на глазах скончался горячо любимый муж. Еле-еле усадила девушку на диванчик в углу, сбегала в туалет, принесла воды из-под крана – графин, как назло, сухой! Зубы Оксаны колотили о стекло так, что казалось – расколет к чертям.

– Оксаночка! Успокойся! Да что ж такое… Ну, ну… Хватит. Не плачь. Что случилось?

Девушка хлебала воду, пыталась что-то сказать; лилось на старый кожаный диван, под Таней было мокро уже. Текло по ногам, на ступнях – капельки. Всё, что могла сделать Таня, – так только гладить по голове.

– Оксанка… перестань! Какие глупости…

Максимова чуть успокоилась. Широко открыла глаза; тут только Татьяна заметила, что косметики на этом лице непривычно мало. А ресницы без комочков туши всё равно длинные и пушистые.

– Татьяна Евгеньевна! Я в полиции была…

– Господи! За что?!

– Я проститутка… – твёрдым, уже вибрирующим голосом выпалила Максимова и добавила: – Днём у вас в библиотеке, а по ночам в сауне… с клиентами. Вот так. Хотите – убивайте меня, но вот… я правду сказала.

Татьяна на миг онемела. Потом ласково обняла девушку, усадила на диванчике прямо. Отодвинула от мокрого. Встала сама, прошлась по кабинету. Пол казался непривычно твёрдым и чужим.

– Ну… – проворила женщина, подходя к окну и смотря на геометрические псевдоколонны «Гостроя». – Ну, это Куприн. «Яма». Знаем, проходили… Или Катюша Маслова из «Воскресения». Главное, Оксанка, не попасть в больницу или в тюрьму. Так ты не сказала, что случилось-то?

Максимова, которую пробила икота, подавилась остатками воды, закашлялась.

– Так… как же… Татьяна Евгеньевна! Я же шлюха… и вот этими руками у вас – книги… ну, то есть с читателями, эта.

– Ты ведь здоровая, надеюсь? – мягко спросила Таня. – В смысле вензаболеваний?

Тут Максимова и вовсе стакан выронила. Посверкивая гранями, он откатился к голым ногам Тани.

– Конечно! У нас с этим строго, медосмотр каждую неделю! Ой… господи, что я говорю! Татьяна Евгеньевна, вы меня… не ненавидите, что ли, совсем?

Женщина подняла стакан. Бесшумно приблизилась. Стакан поставила на пол у дивана, а сама присела рядом и снова положила руки на плечи девушки.

– Оксан… как за это ненавидеть можно? Каждый выбирает то, что выбирает. Да я думаю, это не от… не от распущенности, наверное. Ты хотела заработать денег.

– Да! Эти копейки… у нас. Но я же вам врала, Татьяна Евгеньевна! Когда отпрашивалась.

– Ну что поделать, врала.

– Я не знаю, как сказать… я уволюсь сегодня же! Честное слово! Я вам слово даю!

– И будешь в борделе зарабатывать… или где у вас там? – грустно усмехнулась Таня.

– В сауне. В «Дубраве». Нет… то есть не знаю…

– Вот поэтому десять раз подумай. Я боюсь, что, если ты будешь вся там, ничего хорошего не выйдет.

– Но с читателями… как…

– Как? – Татьяна жестковато потрепала девушку по плечу. – Обыкновенно. Руки мой с мылом, проходи свои медосмотры и языком не болтай.

Она сама поразилась тому, что только что произнесла. Случись бы эта сцена полгода назад – Татьяна сама бы в обморок упала.

– Понимаешь… – задумчиво проговорила она. – Маслова у Толстого составила себе такое мировоззрение, при котором она могла не стыдиться положения проститутки… Мировоззрение это состояло в том, что главное благо всех без исключения мужчин состоит в половом общении с привлекательными женщинами. Она же — привлекательная женщина, может удовлетворять или не удовлетворять это их желание. Вот. Свободная, так сказать, женщина… Но это не свобода. Это тоже тюрьма.

– Я знаю… – всхлипнула Оксана. – У нас нельзя… отказывать клиентам.

– Но если из тюрьмы мировоззрения можно выбраться самой, то из такой… ну, тут помощь нужна. Я подумаю.

– Зачем?

– В смысле «зачем»?

У Максимовой высохли слёзы. Она, стройная, выгнулась на диванчике, как струна.

– Зачем вы мне хотите помогать?!

– Глупый вопрос, Оксаночка. Люди вообще друг другу помогать должны. Иначе мы звери будем… Ну, ты, я гляжу, успокоилась?

– Да.

– Тогда вот что: помоги мне с принтером. Я ничего понять не могу…

Таня встала, направилась бы к аппарату, из которого, разъятого, раскрытого, торчал изжёванный лист бумаги, но услышала сзади хруст.

Сидя на диване, Оксана тонкими слабыми руками рвала «балетки». В клочки! Однако эти руки с длинными ногтями, кажется, обрели невероятную силу. Подошвы отрывались, как эта самая бумага в ксероксе.

– Оксана! Ты что?!

– Ненавижу… – глухо прокричала Оксана. – Ненавижу! Всю эту жизнь ненавижу! Когда врать… надо. Я на митинг ещё пошла… за вами… думала, мне легче будет… в общем, всё. Не хочу. Буду как вы!

И она швырнула остатки обуви в сторону урны. Не попала. Таня подскочила:

– Оксана! Да что ж ты опять… – она несмело погладила девушку по голове. – Брось. Ты думаешь, босиком ходить – это всё и решит?

– А вот, может, и решит! – упрямо ответила та. – Вот увидят, что я так… короче, это тоже не принято. И выгонят, вот!

– Ну и порядки у вас! Так сказать, секс за деньги можно, а босиком нельзя?

– Ну, о сексе-то никто не знает.

– Понятно.

Тут Таня вспомнила. Пришлось вернуться на диван.

– Оксана, ты только спокойно… А что ты говорила, что «ты меня предала»?

С девушкой случился новый припадок истерики. Пришлось снова нести воду. На дефиле она безбожно опоздала, это ясно…

Из Оксаны выливалось потоком. Татьяна слушала, сняв очки, вертя их в руках, покусывая дужку. Конечно, то, что обрушилось на её голову, не радовало. Но, с другой стороны, примерно об этом и говорил ей Руслан на кухне. Другими словами, но об этом.

Девушка иссякла. Сидела, опустив голову, рассматривая паркет, свои ноги на нём; свесив с колен безвольные руки с тонкими кистями. Татьяна вздохнула, глянула на часики. Ну да. Дефиле идёт вовсю.

– Знаешь, что, Оксана… – пробормотала она. – Бог с ним, с принтером и этими штрих-кодами. Завтра в департамент позвоню, пусть либо аппарат ремонтируют, либо новый дают. А мы с тобой вот что…

Оксана подскочила – перепугано:

– Что? Мы куда-то пойдём?! Ну, чтобы я от своих показаний… Ой, только я боюсь снова туда! Я не хочу в ментовку!

– Не туда. Оксана, мы ко мне домой пойдём. И не пойдём, а поедем. На такси. А там я тортик испеку… По-быстрому. Вишнёвый. Любишь?

– Люблю!

– И придёт к нам очень хороший человек…

– Какой?!

– Ты его не знаешь… – усмехнулась Таня. – Ерусланом Лазаревичем его зовут по-настоящему. Вот… Слушай, я тебя попрошу: сходи вниз, там швабра нашей уборщицы и тряпка. Воды мы с тобой налили, протереть надо.

Оксана унеслась. По мраморной лестнице ДК стучали её голые пятки – не тише, чем раньше громыхали каблуки. Таня, нервно  хрустя пальцами, снова подошла к окну; прижалась лбом к тёплому, нагретому солнцем стеклу и про себя, тихо продекламировала любимые стихи голландского поэта Средневековья Вильгельма ван Фоккенбрюха:

Изменчив ли круговорот

Всего, что мир образовало?

То радость, то беда грядёт,

Каким бы ни было начало,

Всё будет под конец наоборот.

Закатное солнце дробилось на багровые куски в зеркальных стёклах супермаркета «Магна» и стекало по ним, как потоки крови; на главной железнодорожной линии гремел состав на Новосибирск – порожний, судя по переливчатому звуку. В малом зале филармонии пел саксофон, вытягивая длинную, прихотливую мелодию, бередящую душу; и вышагивали по длинному «языку» те, у которых не было таких проблем, как у Оксаны Максимовой.

А может, и были. Таня об этом не знала.

 

Для иллюстраций использованы обработанные фото Студии RBF. Сходство моделей с персонажами повести совершенно условное. Биографии персонажей и иные факты не имеют никакого отношения к моделям на иллюстрациях.

Дорогие друзья! По техническим причинам повесть публикуется в режиме “первого черновика”, с предварительной корректурой члена редакции Вл. Залесского. Тем не менее, возможны опечатки, орфографические ошибки, фактические “ляпы”, досадные повторы слов и прочее. Если вы заметите что-либо подобное, пожалуйста, оставляйте отзыв – он будет учтён и ошибка исправлена. Также буду благодарен вам за оценку характеров и действий персонажей, мнение о них – вы можете повлиять на их судьбу!

Искренне ваш, автор Игорь Резун.