БОСИКОМПОВЕСТЬ. 17. ТАТЬЯНА И КАСТЕЛЯНША.

БОСИКОМПОВЕСТЬ. 17. ТАТЬЯНА И КАСТЕЛЯНША.

ВНИМАНИЕ!

ПУБЛИКАЦИЯ ТОЛЬКО ДЛЯ СОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ЧИТАТЕЛЕЙ.


ЛИНИЯ ТАТЬЯНА – ДРУГИЕ.

Поддержка  Мириам Снетковой, их совместная прогулка по лужам так воодушевила Татьяну, что всю неделю она пробегала в приподнятом настроении. Нет, конечно, свой тогдашний опыт она повторять не стала: слишком неприятным осадком отложилась в памяти реакция людей в «Стекляшке», но иногда, взяв за привычку ходить не через рынок,  а по дворам за «Золотым Берегом», она туфли снимала. С наслаждением прижимала голые ступни к асфальту, благодарно отдававшему накопленное за день тепло… И на работе шастала босой со второго на первый этаж.

И, конечно, искала союзников. После звонка Мириам она осмелела: юрист администрации заключение дал, о чём говорить? А союзники нашлись. Ну, первая – Оксана Максимова, потом Лидия Ивановна, сказавшая: «Ой-я, дык я за любой же кипеш, как молодые говорят!». И добавила:

– А я на деревенских плясалках наших, дискотеках первых, всегда без обувки плясала.

Татьяна знала: пожилая библиотекарша из Омской области, из сказочного поселка Называевска… Потом только переехала в город. Заметила:

– Ну, у вас-то в деревне, это можно… Может, в Круглихино съездить? Там пригласить народ?  И в Первомайское, да Криводаничи.

– Ой-й, Татьян-Евгеньнна, даж и не думайте…

– Почему? Там же… нравы вроде попроще…

– Ничего вы не знаете, Татьян-Евгеньнна. У меня вот две дочки были. Покамест, значит, в Называевке жили, они у меня бОсые што в огород, што в магазин, што на речку… А потом с мужем-железнодорожником-то в Омск переехала; и они, значить, по Омску тоже. А старшая за одного кульбыря вышла, он её в Кабаклу увёз; младшая – распределилась в Тарышту. Приезжают – все расфуфыренные. И говорят: мам, мы что? Ты чего во двор без тапочек выходишь?! Это ж неприлично!

– Так деревня же… – ошарашенно пробормотала Таня,

– Какая вам деревня… Книжечек про деревню начитались? Ну, то да… – библиотекарша укоризненно глянула в сторону стеллажей. – Про деревню вон, у Толстого читайте. Да у Пушкина. Нет той деревни уже… Посёлки городского типа. А там, знаете, как за горло берут, если ты не такая, как все. О-о-о… мать моя женщина, там живи тихо, не возникай. А то зарежут.

– Гос-споди… прямо и зарежут?!

– Ну, говном ворота могут помазать! – вздохнула Лидия Ивановна.

– Как в старые добрые времена…

Однако в четверг случилось передавать библиотеке интерната часть фонда, в основном книги-дубликаты. Татьяна оформила разрешение, созвонилась вечером с Иркой Голубевой, рассказала ей. Услышала сквозь постоянные: «Паскудник! Зачем горшок перевернул?» и « Ах вы сволочи, я вам сейчас» – что-то более-менее здравое:

– Приезжай. Заведующей скажу… Книги кастелянше сдашь нашей.

– А её как зовут?

– Да тебе там покажут её. Она у нас того… не в себе.

– Ой… это как? – испугалась Татьяна.

– Да такая же чумогонная, как ты! – в сердцах отрубила Голубева.

– В общем, рыбак рыбака увидит. Евой зовут её… Ах ты мерзавец, ты куда лезешь, те ж говорено…

И она отключилась.

 

И ещё один союзник обнаружился – Таня интуитивно искала их всё это время. Та же Лидия Ивановна рассказала: есть в Щанске театральная студия, все постановки – босоногие. Племянница её туда ходила. Базируется во Второй школе, заведует ею молодая выпускница Педколледжа, некая Екатерина Финер.

Татьяна туда и пошла.

Конечно, её приняли на охране, любезно указали место занятий студии «СИНЕРГЕТИКА». Актовый зал. Школа номер два располагалась в старом, П-образном здании, и актовый тут разместили на верхнем, третьем этаже, с высокими окнами. Женщина поднялась туда.

И сразу, постучавшись – да несколько раз! – в дверь, потом отомкнув её, увидела человек десять в чёрных туниках да трико, выделывающих сложные па на бетонном полу зала. Даже не на дощатой сцене. Таня смутилась, что помешала репетиции, но чей-то звонкий голос объявил:

– Народ, перерыв…

К ней через зал шла маленькая девочка. Черные локоны, чёрные угольные еврейские глаза. Маленькие, аккуратные, золотистые ступни.

– Здравствуйте. Меня зовут Катерина. Вы к кому?

– Ой… Я к вам! – выпалила Таня. – Я я заведующая горбиблиотекой…

Она в двух словах выложила «Катерине» – именно так! – всю суть своего мероприятия. Обосновала, что для библиотеки, для действа, будет хороша театральная струнка. И осторожно прибавила в самом конце:

– Понимаете… так как все участники… ну, с нашей стороны, должны быть босиком, то это перформанс такой… ну, вы понимаете…

– У вас покрытие какое? – быстро и профессионально перебила эта маленькая черноголовая девчонка.

Таня вспомнила:

– О, у нас же между колонн – как сцена! А там мрамор… правда, просто холодный он такой.

– Ничего. Пойдёт.

Таня зачарованно смотрела то на босые ноги новой знакомой, то на её танцоров, которые продолжали отрабатывать движения: голые ступни и кисти рук – всё, что не скрыто, всё остальное втуне, за кадром… какой-то театр рук и ног. И всё это на холодном бетоне. Девять девчонок и один худой парень. У всех – серые от пыли подошвы. Как им не зябко тут?

– В спортзал не пускают… – улыбнулась Катерина. – То айкидо, то танцы. Ничего, наши смогут… Дайте свой телефон.

На прощание Татьяна, вспомнив свой курс философии, не удержалась от вопроса:

– Скажите… А синергетика – это междисциплинарное направление научных исследований, там физика, химия и всё такое…

Катерина улыбнулась. Мягко.

– В переводе с греческого это просто «совместное действие». Так и работаем…

– Спасибо!

– Не за что…


…Да, союзников прибавлялось, и это давало Татьяне мощный импульс. Поэтому в интернат она полетела, как на крыльях, на стареньком «УАЗике», находившемся в распоряжении библиотеки.

Водитель, пожилой, адрес знал; поднялись по Замарайской. Остановились у скульптуры Ленина. Таня пошла искать кастеляншу. В холле, который противно пах хлоркой, спросила у охранника:

– Я из центральной библиотеки… Мне вашу кастеляншу надо!

– По коридору налево! – отрезал верзила, по дюжести своей могущий охранять крупный банк.

Библиотекарь пошла по коридору – из холла расходились два его крыла. Она никогда не бывала в подобного рода заведениях, но как-то представляла себе, что тут должны бегать дети, должно быть как-то шумно… Как в школе на перемене. Но было тоскливо. И эта тоскливость почему-то оказалась невидимой, как удушающий газ, она была растворена в воздухе: Татьяна не могла понять, ГДЕ она. Вроде и стены светлые, кремовый сайдинг, и пол покрыт тёплым на вид ламинатом; и всякие стенды в коридоре, и цветы – живые! – видны в его концах. Но – мертвящая тишина.

И вот эта безнадёга.

Нужный кабинет Татьяна нашла не по табличке, а скорее по наитию. Услышала шум стиральных машин, толкнула дверь, из которого очень явно пахло стираным бельём, постучалась по привычке, потом осознала, что её интеллигентской вежливости тут никто не ждёт, и толкнула дверь. Из предбанника, пустого, со шкафами и столом, она попала в большой зал, где перемалывали бельё в круглых зевах двенадцать автоматических «стиралок», а между ними прохаживалась высокая и худая девушка – или молодая женщина.

Чёрная юбка-карандаш, белая блузка с галстучком, и чёрные блестящие волосы, будто стёсанные топором на одну половину голову; затейливая такая причёска. Что поразило – так это худые, босые и костлявые ноги этой хозяйки, при её офисном облике… Через минуту Татьяна поняла: резиновые шлёпанцы женщины стояли у порога зала, а сама она шаркала по мокрому полу именно босиком. И, похоже, ничуть от этого не комплексовала.

Но какая она худая…

Точно – Кастеляша!

Таня прокричала что-то, женщина не расслышала, подошла; острым кулачком буквально впихнула обратно в комнату со шкафами, прикрыла дверь и только тогда проговорила:

– Вам чего?

– Я Татьяна Марзун, из Центральной…

– А! Заведующая говорила! Я щас, токо тапки одену.

Может, всё это и грубо было, может, и резало слух простонародное «тапки одену», но голос у кастеляшни оказался музыкальным, мелодичным, ей бы петь…

Точно – на ужасающе худых ступнях с синими нитками вен и синяками, с ногтями, похоже, никогда не знавшими лака и пилочки, оказались не менее страшные тапки, и женщина появилась вновь, протянула узкую ладонь:

– А я Ева. Очень приятно…

– Касте…

– Сестра-хозяйка! – не очень тактично прервала Таню новая знакомая. – Вы книги привезли, да? Это щас.

Она высунула голову в коридор и закричала – как будто исполняла мощное соло:

– Серёжи-и-ик! Ва-а-адик!

И коридор тотчас ожил. Из неведомо каких уголков высунулись детские головы. С любопытными глазёнками. А две головы обрели ещё и тела и прошли к Еве. Одно тело – большое, рыхлое, с круглой, бритой да шишкастой головой, второе – щуплое, с черепом неправдоподобно яйцевидным, сплющенным, как у Гуинплена великого Гюго.

– Вадик! Серёжик! У меня для вас особое задание!

– Ага, мама Ева!

– Вот сделаете, будет награда… А не сделаете… Вадик! Ты писюку больше не будешь в бутылку совать?

– Неа, мама Ева! – честно пообещал шишкастый.

Совершенно не обращая внимания на Татьяну, которую эта мизансцена повергла в смятение, «мама Ева» распорядилась:

– На дворе машина. В машине книги. Книги в библиотеку. Быстро, раз-два!

Оба мальчика убежали. На вид им было лет восемнадцать… Татьяна, поправляя очки, отходя от шока, пролепетала:

– Это ж… сколько им?

– Вадику четырнадцать, даун озабоченный, а Серёжик помладше, ему двенадцать, он голубеед, это ладно, не страшно. Голубей он того, потребляет…

Тут Ева осеклась. У неё было очень живое, красивое лицо с большим белозубым ртом, узкие зелёные глаза. С хитринкой. И эти вот чёрные, блестящие, как маслом смазанные плотные волосы. Женщина смутилась:

– Простите, я тут увлеклась… Пойдёмте на воздух.

– Пойдёмте. Там всё-таки книги. Мальчики… они ничего не попортят?

– Если попортят, мальчикам пи*ды дадут! – без эмоций отозвалась Ева. – А… да не, они знают, я им пирожные из спецфонда выпишу на ужин. Намана. Пойдёмте, я курить хочу.

Они вышли на крыльцо интерната – вроде как беленого, кирпичного, но всё равно мрачного двухэтажного корпуса.  Посередь клумбы торчала фигура пролетарского вождя, чью литую бронзу основательно изгадили голуби. Мальчишки усердно таскали связки книг: в библиотеке их расфасовали по пять-семь штук в стопку, обернули газетами и обвязали бечёвкой. Как ни странно, воспитанники интерната обращались с книгами бережнее, чем грузчики. Они носились от машины в двери, хлопая по голым пяткам такими же синими китайскими тапками, что и на Еве.

– Пойдёмте за угол… – попросила кастелянша. – Если вы не против. А то я одна тут такая почти… курящая. Кроме кухонных.

Зашли за угол. Тут нависал козырёк запасного выхода, громоздилась гора перевёрнутых скамеек, первым делом Ева сбросила тапки, встала голыми ступнями на зелёный мох, которым, как ковром поросло это древнее крыльцо и засунула в рот недорогую сигарету.

– А что вы… – Татьяна покраснела, но любопытство брало верх. – …что вы Вадику про бутылку говорили?

Она хотела сказать «про писюку», так как это было стилистически более точно, но не посмела.

– А… – рука Евы с сигаретой описала широкий полукруг. – Это я когда воспиталку подменяла в шестом отряде. Дежурю, а он из комнаты орёт: «Ева-Мама, идите сюда!». Я прибежала. Стоит голый на кровати и свой член в бутылку  из-под “Кока-колы” засовывает…

Татьяна побледнела. Едва нашла в себе силы поправить очки, спросить – максимально деликатно:

– И что… вы?

– А я что? – Ева хмыкнула, выпустила красивыми губами упругую дымную струю. – Я бутылку отняла, по заднице дала. А он стоит и мастурбирует. Я ему – Вадик, ты чего делаешь, уже спят все, спать пора.

А он признаётся: вы такая красивая, Ева-Мама!

– Так они вас любят… – пробормотала Татьяна, просто не понимающая, как на это всё реагировать.

– Ага! Любят. Он мне и говорит: вы такая красивая, я вас хочу вые*ать. Что вы хотите? Дети алкашей, наркоманов, убийц… Увы. Ой, простите, я заболталась.

Ева переступила костлявыми своими ногами на мхе, выкинула в пару затяжек приконченный окурок в картонную коробку у стены, снова закурила. Призналась:

– Вы меня простите. Я тоже интернатовка. С шести лет тут, образование получила и… и сюда же вернулась. Я такая же, как и они.

Татьяна с трудом взяла себя в руки. В конце концов, она знала, куда ехала. А если не знала, то должна была знать. Она поймала себя на мысли, что до этого часа, до этой роковой минуты у неё сознание из крайности в крайность бросалось – то она представляла интернатских детей бедными, почти что «Отверженными» по тому же чёртовому Гюго, в рубище и с ангельскими глазками – а то сытых и закормленных иждивенцев. Выходило, что истина где-то рядом и прочно посередине.

– Как вы тут… выживаете… – вырвалось у неё.

Ева ухмыльнулась.- Да так. Первые двадцать пять лет трудно, а потом привыкаешь. Так мой папашка-прапорщик говорил, пока по пьяни в каптёрке не угорел с корешами. Да, привыкаем, что делать-то… А хотите я вам кое-что покажу.

– Но… у вас там стиралки…

Ева вытащила мобильник. Между прочим, последней модели, навороченный – такой только у чиновников администрации. Поймав взгляд Тани, пояснила:

– Обеспечивают… Рабочий инвентарь. Вы думаете, мы тут впроголодь? Дают жить. Алё! Вовка! Короче, пошли девок из девятого отряда в бельевую, пусть за машинками посмотрят… ага. Как постирается, пусть выгружают. Я скоро.

И, сунув мосластые ступни в тапки, пошла вперёд, молчаливо приглашая Таню следовать за сбой.

Та поняла:  в этой её будоражащей откровенности, в этом выплеске не было ни эпатажа, ни позёрства. Они тут слишком заперты  в атмосфере; они спёрты, как сам воздух – и если нет детей, как и Ирки Голубёвой, они все изнывают от дефицита общения.

И они – и дети.

Они шли по лесной тропинке между соснами. Татьяна, увидев эту приятную, тёплую хвою, решила разуться, но Ева почему-то угадала это  её решение. Обернулась, резко сказа:

– Даже и не думайте. Во-первых, запрещено. Во-вторых, мало ли что в пятку поймаете, а нам потом отвечать…

– Ева… а у вас и правда такое имя?

– Нет. Евгения Ивановна. Но мне не нравится. В детстве хотела быть на Еву Польна похожей быть… помните, в группе «Гости из будущего» пела? Да и фильм этот смотрела… Короче, не сложилось. Вот тут сейчас. Я на саксофоне, между прочим, выучилась, сама… Да хрен это кому интересно.

– Ну… не скажите…

– А чего не скажите. Вы вот приехали и уехали, а нам тут гнить. Вы простите, что я так прямо. Поток сознания. Не могу сдержаться – а с кем тут ещё говорить?

– Послушайте, Ева…

Она хотела сказать ей о проекте, о «пятках»! – она переименовала уже проект, по совету Мириам, но осеклась. Картина, которая открылась перед ними, едва расступились сосны, поражала воображение…

 

С этой полянки, неожиданно расступившейся, раскрывшейся перед ними  в частоколе леса, открывался вид на бескрайние поля и леса, окружавшие город; стальной струной посверкивала, казалось, позванивала железная дорога, в сторону уходила серая нитка шоссе; а потом всё заливало ровной зеленью, будто покрасили полосками – вот тебе поля, вот лесной массив. И по всему этому плясали солнечные блики, делавшие пейзаж почти новогодним елочным шаром, только летнего окраса, изумрудно-салатовым.

Ева уселась на камень, один из серых валунов, которые рядком окружали кострище на этой полянке, достала очередную сигарету, снова закурила. Таня не знала, с чего начать, точнее, чем продолжить их странный, рваный разговор. Кастелянша-сестра-хозяйка или как её там, уже пунктиром обозначила свою жизнь до этой встречи; и между палочками пунктира оставалось, несомненно, масса интересных мест, и Татьяне, как любому человеку, хотелось бы это узнать; но как? Она не любила лезть в чужую жизнь, она немела, когда приходилось задавать вопросы даже кандидаткам на работу в библиотеке, розовощёким выпускницам Педколледжа. А тут – такая вся из себя, острая, как бритва, Ева.

Женщина неожиданно вспомнила, как лезла в её жизнь свекровь; ещё в первые годы, когда она вышла босая на кухню, выложенную импортной плиткой – муж покойный свекровкин где-то достал, как много чего в доме, отчего и надорвался, и ушёл в могилу до срока, в пятьдесят с небольшим; так вот, вышла, и приятно было прикасаться голыми подошвами к этим плиткам, гладким до масляности, прохладным – ведь летом дело было. Тёща долго буравила её маленькими глазками; они у неё всегда были спрятаны за строгими судейскими очками, но сейчас, утром, у сидящей на кухне в ярком халате с шёлковыми павлинами, маленькие… Буравила и вдруг спросила:

– Вот вы как живёте-то… Не по-людски!

– Как так… то есть? – опешила тогда Таня.

А тёща и срезала её вопросом, совершенно диким:

– А мой тебе пяточки целует?

Тогда тоже был ступор, Таня покраснела, потому, что в её понимании «пятки лизать» означало крайнюю степень унижения, вполне по идиоматическому значению. То есть как это: пятки, пахнущие потом, обувной стелькой – к лицу, языком… Это насилие какое-то. Она тогда фыркнула – скорее, от бессилия что-то ответить, а  тёща истолковала по своему, нравоучительно заметила: мол, будешь вот так босая по квартире шляться, так пятки-то загрубеют, а мужики любят, когда они нежненькие, как персик, гладенькие…

И ещё она тогда в этом ступоре смотрела на свои костлявые, как ей казалось, голые ступни, светящиеся мрамором белым на коричневом кафеле: их? Целовать? Зачем?! Почему?! И так далее…

 

В общем, Таня сейчас поёжилась – от невысказанного – и произнесла хрипло:

– Полянка такая… романтичная. Вы тут отдыхаете с… с детьми?

Ева, выдыхающая дым большими клубами, фыркнула:

– Мы? Щаз-з… Ёптить, у воспиталок больше дел нет, как ханориков наших сюда таскать. Им в корпусе есть, чем заняться. Это наш этот, Лысый Гриб, водит.

– Кто?!

– Да есть тут один… – Ева поморщилась. – Педагог. Со стажем типа. Лысый, как коленка, и тихий такой… Гриб, одним словом, мухомор. Подмазался к заведующей, секцию туризма завёл. Ну, собирает девок и водит по лесу.  И тут, и за железку. Разговоры разговаривает.

Таня ощутила, что она снова проваливается в какой-то дурманящий ужас. В предчувствие нехорошего.

– А… только… девушек?

– Ну да. Он их «ребёнками» называет. Они за ним гуськом, как эти… ну, хрень эта за крысоловами.

– А мальчики?

– А мальчики его на хер посылают, – буднично заявила Ева. – Они его один раз застукали в туалете за тем же, чем Вадик мой в палате занимался, пригрозили письку оторвать и на забор повесить. Ну, вот он и отстал.

Таня слабо вскрикнула. И рухнула на неровный камень рядом с Евой. Твёрдо так рухнула, задом своим ощутив все складки геологической его природы. Простонала в пространство:

– Я не могу больше!

Ева смотрела на неё с ухмылкой.

– Что, проняло?

– Да я просто… я не знаю..

– А ты и не знай. У нас своя жизнь, у вас, у городских, – своя. Не пересекаемся.

Ступни Евы стояли на утоптанной, лысой чёрной земле возле кострища – гладкой, как  старая автомобильная шина, которые вкапывают во дворах по причине бедности благоустройства. Это были такие удивительные ступни, что, казалось, они собраны из деталей конструктора «ЛЕГО»  по частичкам, каждый длинный палец – отдельно; прямизна – геометрическая, и мизинец кажется впопыхах прилепленным жёлудем. И всё – мраморно-белое.

Таня, наконец, решилась высказать сокровенное:

– Но это ведь… опасно! А вдруг он их… вдруг он их… ну, что-то с ними делает?!

– Забей… – равнодушно отозвалась Ева. – Не трахает он их, я точно знаю. Проверяла, устроила «следствие-ведут-колобки». Разувает. Босыми они с ним ходят. Ну, потом у костра он ноги им типа «отогревает». И всё.

– То есть – и всё?

– А всё! Не трахает – значит, и нам покой. Скорую на роды вызывать не будем, на аборт никого не потащим… – огрызнулась Ева. – Криминала нет. А так, чем бы дитя не тешилось…

И она после этого совершила то, от чего у Тани сердце остановилось: приподняла ногу, узкую желтоватую пятку, плюнула на неё… и вдавила окурок. С еле слышным шипеньем. Потушила. А сдавленный комочек сигареты спрятала куда-то в карманы своей «спецодежды».

– Пойдём уже… – озабоченно проговорила кастелянша. – Мои там всё стаскали, щас бузить начнут.

Обратно шли молча. Татьяна, которую переполняли просто водовороты разных эмоций, осмелилась спросить только:

– Ева… слушайте, а может, я буду приезжать… ну, литературный кружок вести у вас?

– С заведующей всё утрясите. Тогда нет проблем. Только это у нас точно – без денег! На добровольных началах.

– Да я понимаю, конечно… – стушевалась женщина.

Ева как-то странно посмотрела на нё.

– Понимаете? А вы вот босопятить, я смотрю, любите?

Таня глянула на свои голые ноги, прокрытые хвоинками, осколками листвы и другой мелкой чешуёй леса:

– Ну да…

– А вам  не предлагали это – за деньги?

– Ой… нет. А вам?

– Да были тут одни козлы… – неопределённо сказала кастелянша. – Ну всё, обуваемся. Завша увидит – разорётся. Антисанитария.

И на её бледные, суставчато-складные ступни налезли страшные тапки.

 

…После всех этих откровений Таня и не знала, как она сядет в служебную машину – к мужчине-водителю. И какими словами он её встретит, после таких прогулок. Но всё оказалось проще: водитель дремал. Его удивительная способность спать в любом положении давно была притчей во языцех. Когда Таня открыла дверь, он моментально очнулся:

– Уже и всё?

– Ага. Пять минут не прошло… – соврала Таня. – Ну, поедем.

– Поедем… – вздохнул мужчина. – Попилы-поелы, пора и ехавать, как мой папаня говорил. Хохол был, с Днепродзержинска.

– А… да…

Выруливая с площадки перед интернатом, водитель кинул неодобрительный взгляд на монумент, проговорил:

– Вот, язви их в душу, стоят, черти, до сих пор…

– Вы про кого? – не поняла Таня.

– Про идола.

Ей стало интересно.

– А вы разве… по СССР не переживаете?

– А хер ли переживать? – ответил водитель, славящийся ещё и нескромным языком; Таня ездила с ним редко, поэтому и не знала про это. – Хрен ли хорошего было… На автобазе если премию давали, то только партийным. А если дадут не партийным, хер что возьмёшь. У меня жену в очереди ушибли, за сапогами.

– Боже мой… как так?

– Да с лестницы скинули… – просто ответил водитель. – Бабы, они ж страшенные в очередях-то… Чисто звери. Позвонок поломала, вот и хрен те сапоги демисезонные. Пролежала весь этот  деми-сезон.

Внезапно Татьяна ощутила потребность спросить. Нечто странное для этого усатого пожилого мужика, но – всё же решилась.

– Анатолий Иваныч, а босиком при СССР ходили?

– Ой, а ты чо, сама не помнишь?

– Ну, я тогда маленькая была…

– Когда как… – неопределённо высказался Анатолий Иванович. – Баба моя, помнится, так во двор выходила, даже до рынка шастала – говорила, с сумками ноги устают… а дочку малую, когда она до магазину за конфеткой пошла, менты и загребли. Дескать, что за детдомовка, что ж за тобой не следят? С милиции и забрал.

– У нас, в Щанске?

– Не. В Барнауле дело было, алтайский ж я сам.

Больше Таня ни о чём не спрашивала. Водитель высадил её на автовокзале; она подождала расхристанную «единицу». Кондукторша была в шлёпках, алая резина цвета спелой клубники перетягивала квадратные ступни со скособочившимся большим пальцем и желтоватым, от грибка, краем ногтя. Кондукторша ворчала, отчитывая сдачу с крупной Таниной купюры – и настроение библиотекаря совсем испортилось.

Уже у дома она подумала: а не пройтись ли? Но что-то её отпугнуло.  И первый раз, заходя домой, она ноздрями ощутила всю вонючесть своего подъезда, весь этот смрад пятиэтажки, чьи двери пропускали в из квартир все запахи:  и подгорелой каши, и тяжёлый запах псины от домашних любимцев, и жареной картошки, сигаретного дыма…

Нет, сегодня больше босоножить не хотелось.

 

 

Для иллюстраций использованы обработанные фото Студии RBF. Сходство моделей с персонажами повести совершенно условное. Биографии персонажей и иные факты не имеют никакого отношения к моделям на иллюстрациях.

Дорогие друзья! По техническим причинам повесть публикуется в режиме “первого черновика”, с предварительной корректурой члена редакции Вл, Залесского. Тем не менее, возможны опечатки, орфографические ошибки, фактические “ляпы”, досадные повторы слов и прочее. Если вы заметите что-либо подобное, пожалуйста, оставляйте отзыв – он будет учтён и ошибка исправлена. Также буду благодарен вам за оценку характеров и действий персонажей, мнение о них – вы можете повлиять на их судьбу!

Искренне ваш, автор Игорь Резун.