Глава 48. МАРИЯ ПОЛУЧАЕТ ПРЕДЛОЖЕНИЕ, А КОЛОКОЛЬЦЕВ – ОБЕЩАНИЕ.

ТОЛЬКО ДЛЯ

СОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ЧИТАТЕЛЕЙ.

---

ЛИНИЯ МАРИЯ – МАШТАКОВ – ДРУГИЕ

– Готов? – спросила Мария оператора, колдовавшего с настройками камеры. – Ага… ну, тогда дубль один!

Она отсчитала время, стоя на фоне стеллажа с книгами; эффектно отодвинула в сторону правую ногу, улыбнулась и заговорила, чувствуя внутри что-то звонкое, приподнимающее.

– Так, босоногими танцами и босоногим дефиле, закончился в Городской библиотеке долгожданный «День Голых Пяток». Сегодняшние посетители узнали очень много, а главное, что они узнали, – то, что выйти из дома в погожий летний денёк совсем без всякой обуви – это не какая-то дикая мода, якобы завезённая в наш город из столицы. Ещё в советское время это рекомендовали врачи, ортопеды и профессионалы от физической культуры. Кстати, книга, в которой это всё написано, выдержала два издания и есть в нашей городской библиотеке. И называется она просто: «Ещё раз о пользе ходьбы босиком»! – Мария подняла руку с книгой, и Дмитрий точно «наехал» на неё фокусом камеры. – Так что ещё раз повторим: босиком – это не только здорОво, это ещё и здОрово! С вами была Мария Меньшикова, новостной канал Ща-Тэ-Вэ.

Дмитрий поднял голову. Выдохнул:

– Снято! С первого дубля, Маш! Ну, что… Теперь можно и в заслуженный отпуск.

– Ха! Кто ж мне его даст. Я к Главреду не сходила.

– Так ты сходи, как приедем. Туточки он уже.

– Да ты что?! Вернулся?

– Ага. Щас вон Глазов звонил, он тоже к нему с отпуском. В горы собрался…

– Блин! Дима, летим!

---

Вот поэтому Мария не стала оставаться ни на чай у Татьяны, ни выспрашивать её ни о чём. Нутром она чуяла: что-то произошло, что-то случилось; Татьяна выглядела необычно скованно, отвечала невпопад, улыбка – вымученная; странно отрешенная, будто чужая, невероятно преобразившаяся Аша – да и о причинах этого преображения надо было бы поговорить, Маша умирала от любопытства! Но беседа с Маштаковым казалась приоритетнее. В самом деле, вот сейчас отпустит Глазова в горы, а сам на какой-нибудь тоже лыжный курорт…

Нет, надо ехать.

В машине Дмитрий с философской интонацией заметил:

– Мда-а-а… Эх, Машенька! Надо бы тебе полотенце… нет, шарф белый подарить было. К этому походу на Верхний Этаж.

– Полотенце – потому, что голову намылят? А шарфы зачем?!

– В давние-давние времена… когда молдавский господарь приходил к турецкому султану, ему иногда дарили там белый шёлковый шарф.

– Так я и не поняла: за каким бесом шарф, Дима?

– Чтобы тебе было в чём нести свою голову, когда ты выйдешь отсюда… Потому, что за дверями два башибузука, бывало, сносили голову несчастного с плеч, одним ударом, и она падала в этот шарф.

– Фу, Дима! – женщина даже плечами не передёрнула. – Мрачный ты тип… Ничего такого не будет.

– Возможно. Но я предсказываю: либо ты выйдешь оттуда, попав на недосягаемую высоту, либо… либо падя… или как сказать? Рухнув в Тартар.

– Сам ты тартар… острый соус. Пифия, тоже мне. На дорогу смотри.

– Смотрю.

– Я вот о другом думаю… тоже, блин, философский вопрос.

– Какой?

– Мыть ноги или не мыть ноги перед походом.

Оператор сочно захохотал. Вильнул машиной, объезжая очередную ямку.

– О-хо-хо! Это да. Это прям ту би ор нот ту би… Прямо монолог Гамлета.

Не обращая внимания на его сарказм, женщина рассуждала:

– С одной стороны, если я пойду сейчас в туалет и лапы отдраю с мылом, то это будет… фу, это будет как-то пошло. Мелко. Он же знает, как я теперь хожу! Получится, что… подлизываюсь, что ли.

– Верно подмечено. Психологически – точно.

– А с другой – если приду с грязными? Ну, даже если не совсем. Он не оскорбится?!

– Я же говорю, Маша: надо было шарф! – нравоучительно отметил оператор. – Это рулетка. Ставь на «зеро», Маша, и надейся на Госпожу Удачу.

…Мария соврала бы, если бы стала утверждать, что ни капельки не боится. Быть уволенным со щанского телевидения значило быть автоматически «непринимабельным» во многих других местах; а сейчас, в свете последних событий, – пойти на поклон к команде администрации, что женщину категорически не устраивало. Мандраж дошёл до такой степени, что Мария, отослав прочь Диму под благовидным предлогом, достала из ящика стола лабутены, развернула их, поставила перед собой.

И даже попыталась засунуть в них ноги!

Раз… Потом вынула. Потом ещё раз.

Нет. Вздохнув, Мария обтёрла голые ступни влажными салфетками, созвонилась с приёмной:

– Алло, Вика. Это Меньшикова. К Афанасию Егоровичу можно?

– Ох! Да. Он только что про вас спрашивал.

– Прямо спрашивал?!

– Да. Поднимайтесь.

Была не была… Женщина ещё самый чуток повертелась перед зеркалом. К счастью, была сегодня в том самом коричневом, с янтарной ниткой, платье, одном из самых эффектных в её гардеробе. Но, всё-таки испытывая сосущую тревогу где-то не под ложечкой, а даже ниже, она засунула чёртовы туфли в пакет и вышла в коридор. Прихватив, кстати, и папку с набросками сюжетов, которые держала в голове…

Лифт ехал бесшумно, и молодая женщина, отслеживая его движение, думала: согласно словам Димы, куда всё-таки он везёт её? В преисподнюю или в рай земной?!

Секретарша, та самая “Викуся”, мило улыбнулась ей. Хорошая была девочка: простая, добрая, без обычной секретарской подлости. Ходили слухи, что Главред когда-то вытащил её, совсем зелёной, из наркоманского ада, опекал потом, обещал пристроить – и вот взял к себе.

– Мария Алексеевна, вы проходите в Дальний кабинет… – подсказала она, взмахнув накладными ресничками.

Маша обмерла. «Дальний кабинет»! С ума сойти…

Под такими наименованиями, словно дачи Иосифа Сталина, существовали два обиталища Главреда. В «Ближнем», обставленном со вкусом, но, в общем-то, стандартной учрежденческой мебелью, снабжённом аппаратурой для видеоконференций, он проводил рабочие встречи, прямые эфиры, планёрки с редакторами отделов. Туда же вызывались подчинённые для поощрения либо сурового наказания. А вот что находилось в «Дальнем кабинете», застеклённым балконом выходящем на западную часть Щанска, никто не знал. Точнее – те, кто побывали там, знали, но держали язык за зубами, словно вернувшиеся с того света.

Что ж, увольнять Марию точно не собирались. Её пригласили для разговора.

Женщина грохнула на журнальный столик, рядом со стопкой журналов «Вог» и «Космополитен», свёрток с лабутенами:

– Пусть у тебя полежат, Вика, хорошо?

– Хорошо.

Путь к «Дальнему» устилал ковёр. Уже одно шествие по этому малиновому ворсу родил в голых ступнях женщины даже не щекочущие – а покалывающие ощущения. Вот и дубовая, с бронзовыми накладками, дверь «Дальнего». Мария постучалась…

– Войдите! – послышался приглушённый дверью, но сильный голос главреда.

Афанасий Егорович сидел в самом углу. За письменным столом необычного вида – массивным, дубовым по внешнему виду, резным; но на утончающихся книзу ножках, оканчивавшихся шарами. За спиной Главреда тюлевые шторы скрывали выход на балкон, посреди кабинета стоял другой стол – круглый, мраморный, окружённый диванами коричневой кожи, а по стенам нескончаемо тянулись стеллажи с книгами. Мария шла к Маштакову, и боковым зрением читала авторов на тиснённых то золотом, то серебром переплётах. Карамзин. Бердяев. Ницше. Макиавелли. Тагор. Тарле. Соловьёв. Талейран… Между стеллажами подсвечивали скрытые светильники, как и над столом Главреда, но на мраморном, круглом, еле слышно потрескивая, горели натуральные свечи в бронзовом пятирожковом шандале.

Главред встал навстречу ей. В руках у него дымилась трубка; запах дорогого табака, с ноткой дегтярной пропитки, обволакивал этот кабинет, да и сигарами с кокосовым ароматом здесь пахло.

– Присаживайтесь, Мария Алексеевна… на диван, я сейчас тоже. Что будете пить?

Маштаков был в брюках в тонкую серую полоску, в начищенных длинноносых штиблетах. В вырезе распахнутой сорочки терракотового цвета, с пуговками на воротничке, – карминного цвета, с золотом, шейной платок.

– Виски, текилу, ром, джин, коньяк, херес, марсалу?

Женщина, считавшая себя знатоком благородных алкогольных напитков, совершенно смешалась; смогла только пробормотать:

– На ваше усмотрение, Афанасий Егорыч…

– Ну, тогда я вам предложу портвейн, Маша… – Маштаков, с трубкой в руке, подошёл к части стеллажа, забранного сплошной перегородкой, поднял её вверх, обнажая поблёскивающие донца бутылок. – Пожалуй, Kopke Kolheita пятьдесят седьмого года… Сладкий, умеренно. Вы знаете, я для себя портвейн открыл только в Португалии. В деревушке Мантеглас, такое же захолустье, как наш Щанск… Туда и железной дороги нет, только плохонькое шоссе. Но нам налили этого. О! Это божественный напиток…

Бутылка появилась на столе рядом с двумя бокалами. И тарелка с сухофруктами – на закуску.

Рука Маштакова – умеренно-волосатая от запястья, в закатанном рукаве, с салфеткой, как у заправского официанта, разливала по бокалам тёмную, как венозная кровь, жидкость. Мария смутно помнила такую этикетку. Неужели восемьдесят тысяч за бутылку?! Спрашивать не стала.

– Если хотите курить, есть дамские сигариллы. Bucanero Honey. Они лёгкие… Я беру партиями.

Деревянный резной хьюмидор лёг на стол рядом с бокалами.

Мария немного осмелела. Так вот какой он, «Дальний Кабинет»! Конечно, сюда не пригласишь редакционную шелупонь, не позовёшь барыг из администрации. Здесь бывают только избранные, кому Маштаков, кадровый военный, не боится показать своё ДРУГОЕ ЛИЦО. И она, Маша, в числе этих, избранных.

– Тогда выпьем? За мой сюжет?

– Да. За ваш сюжет. Дима монтирует, я ему выделил в помощь Глазова, он старый волк, уже почти как журналюга… И Аделаида тоже с ними.

– Но она же корректор…

– Маша! Этот корректор стоит двух остолопов-редакторов. Выйдет в прайм-тайм.

Женщина стукнула краем бокала о маштаковский, родив музыкальный звон; посмотрела на колеблющееся пламя свечей. Зачем он её пригласил? Поговорить о портвейне, сигариллах, сюжете? И решила – ва-банк.

Свои босые ступни, с подошвами, тронутыми серо-коричневым оттенком, взгромоздила на мраморный стол.

– Можно? Мне так удобнее.

– Да как хотите.

Маштаков сидел на краю дивана. Вставил в рот трубку, выпустил большой клуб дыма. Отпил еще. Задумчиво – именно задумчиво! – а не вожделенно или беспокойно глянул на её ступни.

– Ну, что я могу сказать, Мария… Ваш образ жизни мне определённо импонирует.

– Моя босоногость на рабочем месте? И даже в сюжетах?

– Понимаете, Мария… – Маштаков смотрел уже не на её ноги, на подрагивающий огонь свечей. – То, что есть сокровенного в человеке, – его стиль. Неповторимый. Вот знаете, когда я первый раз появился в шейном платке на планёрке в администрацию… Ну, сейчас меня туда не зовут, конечно, но было время – ходил. Так вот, ко мне человек десять подошли с вопросом: а что это у вас на шее? Галстук такой модный?

– Это наш Щанск, Афанасий Егорович.

– Да. Я знаю. Как говорится, неси свой крест на Голгофу, раз уже взялся, и не жди добра от Вечного Жида… Но не суть. У вас появился стиль. Я это, к сожалению, поздно заметил.

– А раньше кем вы меня считали?

– Дурочкой обыкновенной… – мягко улыбнулся Главред. – Как Аглая, прости меня, господи. Одна, другая. Но вышли за свои рамки. Вы вообще – вышли… Это главное.

– Хорошо. То есть… – Мария собиралась с силами. – То есть вам… вам тоже нравятся мои ступни?

– И это, и главное то, как вы ими ходите. Ваше здоровье!

Пока он отпивал портвейн, Маша раскурила сигариллу. Да уж, крепость не та, что у сигарет! Но вкус мягок. Маштаков поставил бокал на стол, подвинулся ближе и развалился на диване. Женщин  с убийственной ясностью прочла в собственной голове: СТАНЕТ ЛЕЗТЬ – ДАМ ПО МОРДЕ!

Но он не «лез».

– А как это соотносится с «деловым стилем одежды», о котором вы даже приказ, помнится, издавали, Афанасий Егорович?

– Да никак. Приказ – рутина. Формальность. Вы же сами знаете: жестокость законов российских… и так далее. По Карамзину. Обязан был. Я вот что хотел спросить: вам это самой – нравится?

– Что?

– Босой приходить и уходить из Дома печати.

– Нравится!

– Ну и слава Богу! – с облегчением вымолвил Главред. – Не люблю лжи. Она и так везде, кругом. Скажите, Мария… а вы могли бы, например, взять это за основу стиля? Ну, исключая холодные месяцы, снег с дождём и прочее. Но вы могли бы отказаться от обуви на тёплое время года? Совсем?

Маша выпила портвейн до дна. Стукнула бокалом о стол.

– Допустим. Зачем?

– Тогда бы вы… привлекали больше моего внимания! – честно признался Маштаков.

Она не смогла тотчас что-то ответить. Начала шевелить пальцами босых ног на столе. Ну, пусть он увидит эту кожу, в которую уже въелась темнота, в складки. Путь увидит первичную огрубелость, которую уличная грязь показывает со всей бескомпромиссностью. Пусть решит для себя – оно ему надо?

– Вы… вы простите меня, Афанасий Егорович… – голос женщин охрип. – Я так поняла… ещё раз простите! Что вы предлагаете мне стать вашей… любовницей?

Маштаков даже не дрогнул головой. Пламя свечей бросало на его лицо тяжёлые тени, делало бугристым, неровным. Приподнялся, налил ещё портвейн в бокалы.

– Термин «любовница» предполагает обещанные и определённые отношения, Мария… Аглая, кстати, находилась в совершенно свободном положении. Это от неё инициатива исходила, если быть честным. Нет. Я вам предлагаю дружбу, с соблюдением некоторых обязательств.

– Каких? – Маша держала в руках бокал, и стенки его казались айсбергом. – Спать с вами? Регулярно?

– Да Бог с вами… нет.

– Что тогда?

– Ну, если мы поедем куда-нибудь… неважно куда. Вы должны быть босы.

Мария нервно рассмеялась. Выпустила дым сигариллы, частично проглотив его; в голове родилось лёгкое кружение.

– Афанасий Егорович! Ну это ж эскорт, только наоборот… Эскортницы чаще всего спят с хозяином.

– Не претендую! – сухо отмёл мужчина.

– Вот как… Подождите. У вас ведь семья, жена… – Мария понимала, что задаёт глупый вопрос – но для очистки совести обязана была задать его.

– Да.

Он приподнялся. Отошёл к письменному столу. Опёрся. И посмотрел куда-то вбок – видимо, там находились рамки с фото.

– Моя жена… – тяжело выговорил он, – которая со мной по гарнизонам моталась, если вы имеете в виду такую расхожую метафору… Она от рака умерла. Десять лет назад. Вот тогда и появилась Матеева, потом Аглая. Вы услышали меня?

– Но вы женаты! – напряглась, вытянулась в струнку Мария.

– Женат… – грустно повторил мужчина. – Да, случилась та, которая… которая увидела близкую перспективу и окрутила. Кстати, вообще не из телевидения… Что ж, она получила всё, что хотела: положение, деньги, дом. Она домохозяйка. У неё своя роль и более она ничего не хочет. Она довольна тем, что я обеспечиваю семью и не мешаю ей жить. С вами другой вопрос.

– Какой?

– Человеческий.

– Как? Я вам не нравлюсь как женщина?!

– Опять мимо. Вы нравитесь. Но переломленная воля – насилие. Дома счастья на этом не построишь. Поэтому – просто… босиком со мной.

Может быть, второй бокал тягучего, забирающего по самое донце портвейна окончательно Марию расслабил. Она опустила бокал, подняла глаза к потолку и захохотала.

– Господи! Самое невероятное предложение за всю мою жизнь… и это всё. И вы будете этим наслаждаться?

– Да. Буду наслаждаться вашими великолепными ступнями и тем, что они рядом со мной. Как говорится, на щите.

– Бред… – тихо пробормотала женщина. – Хотя я уже понимаю. Не бред. Вы фут-фетишист, Афанасий Егорович?

– В какой-то мере – да.

– Ну хорошо… Я этот вопрос изучила. Хорошо! А почему вы – не можете быть босиком со мной?! Ответьте. Это важно.

– Понимаю.

Он пригасил трубку. Поднялся. Начал прохаживаться по кабинету, с бокалом в руке.

– Тут… несколько моментов. Попробую структурировать. Первый: я брезглив.

– То есть «асфальт грязный»?

– Не так, конечно, прямо…

Тень Маштакова двигалась по книгам и будто оживляла их: заглавия и имена авторов кривлялись, ухмылялись. Блик на шандале, казалось, стекал по его ножке расплавленным золотом…

– Вот смотрите, Мария: у моей дочери, Лады, есть собака. Золотистый ретривер. Я сам подарил. Милое животное, конечно, ласковое… Так вот, утром она тащит его к себе в постель…. А я… а я после этого не могу подойти. Мокрый нос, мокрые лапы. Пахнет псиной. У меня обоняние развито. Ну не могу! Брезгую. А вы говорите – по улице. По асфальту. А вы где, кстати, видали у нас хороший асфальт?

– На Большой Ивановской…

– Ах, ну да. Вы знаете… Когда я был на Мальдивах, на острове Ханимаду, это атолл Хаа Даалу. Там есть отель «Эко». Там везде – песок. И на дорожках, и на фуд-корте, и даже в номерах, на террасах. Белый, чистый, мелкий песок. Так вот там я весь отпуск босиком провёл. Это – да. А тут – увы, ничего с собой сделать не могу. Брезгую.

– Понятно…

– Нет. Не торопитесь. Второй вопрос: одежда. Ну, я тоже хожу босой – дома. В шортах, в гавайской рубашке. Приятно, свободно. Но на людях… на улице. Вы могли бы меня представить – в костюме и босиком?

Мария хмыкнула:

– Ну да… с трудом.

– Это будет смешно, как минимум… – Маштаков остановился у стеллажа, ощупал пальцами корешки, пыхнул трубкой. – А я не та фигура, чтобы позволить себе быть смешным.

– Почему же я могу?

Он тихо рассмеялся.

– Да ответ прост, Мария! Вы – Женщина. Вам – простительны любые капризы. Мужчины живут в других условиях мироздания. В постоянной войне. Тут малейший идеологический проигрыш – это провал. Что ж, третье и последнее…

Он присел опять на диван, отпил портвейна, отставил пустой бокал.

– Понимаете, Маша… Я очень ценю эстетику.

– Я заметила!

– Ой, не надо льстить… Да, я на самом деле другой, нежели моя роль.

– Слушайте, Афанасий Егорович! – Маша не сдержалась, вопрос у неё заплясал на кончике языка. – Ну мы ж знаем вашу биографию! Вы же в депутаты баллотировались, я только в Щанск приехала, листовки читала! Вы же боевой лётчик, вы же вояка! Советской армии!

Маштаков рукой с трубкой обвёл всё пространство «Дальнего кабинета».

– Вы хотите знать, откуда это всё?

– Да! Откуда это…

– Сибаритство. Добро, будь по-вашему. Мой прадед, Фёдор Маштаков, один из первых сибирских миллионеров, владел недвижимостью в Новониколаевске – ныне Новосибирске. Его сын, Павел, на успешное, с медалью, окончание гимназии в 1906-м году получил от отца первую в городе машину, «Австро-Даймлер» 1903-го года выпуска. Потом он с отличием закончил Реальное училище… Сын избежал репрессий, работал в советских органах торговли. В тридцать шестом ему припомнили купеческое происхождение, арестовали и сгноили в Сиблаге, в Ложках Новосибирской области. Но он успел настрогать детей: Евлампию и сына Егора, моего отца. Тот попал на фронт почти шестнадцатилетним парнем – гребли всех… Сначала сражался под Москвой, но потом угодил в окружение в сорок втором. Выбрался – потом штрафбат, ранение, возвращение в строй; второе ранение под Сталинградом и госпиталь. Омск. Там моя мать, Фурман. Вот вам и я получился. Но я помнил прадеда, понимаете? В подвалах его дома Новониколаевское ЧК с двадцатого года обосновалось. Там, кстати, говорят, барона Унгерна шлёпнули…

– Я всё понимаю, Афанасий Егорович… – проговорила женщина сонно. – Но вы мне объясните, наконец… Я этого до сих пор не понимаю. Чем мои ступни, мои, блин, нижние конечности, блин… мать в бога душу, чем они вас всех привлекают? Вы что все с ума по ним сходите? И тут, и в Сети?! Да миллион ступней, если посмотреть…

– Миллион, – согласился Маштаков, смотря на чашку трубки, где пламенели, наливались рубиновым огнём угольки табака. – Но понимаете… Во-первых, вы их показываете. Имеете смелость. Во-вторых, у вас очень интересные ступни. Так сказать, очевидная неправильность… грубость, если хотите, вот в этой косточке большого пальца, крестьянской, она сочетается с аристократизмом обшей формы. Изгиба. Как волны, можно сказать. Они необычайно… чувственны, это факт. Как бы вы ни пытались принизить их просто до «нижних конечностей».

Мария подумала: вот сейчас он тронет их. И всё станет ясно. И вся сказка закончится. Но Маштаков, с трубкой в руке, оставался недвижим…

– Это странно, конечно… Любить только часть тела, а не всего человека!

– Почему же? Ну говорят же: у неё ангельский голос. У неё безумно красивые руки. Грудь. Что-то ещё. Вы мне нравитесь как женщина, Мария. Но у вас есть то, что заставляет меня вожделеть именно вас, в отличие от прочих… Понимаете? Заранее прошу прощения за прямоту.

– Да как раз прямота-то тут и нужна. Скажите… – очень медленно проговорила женщина. – Если вы так обожаете мои ступни, то… то вы будете их облизывать? Или что-то там?

Мужчина усмехнулся. Покачал трубкой в пальцах. Пожал плечами, искренне.

– Нет. Это всё вопросы интимной сферы, которые, может быть, возникнут сами по себе… в процессе отношений. А может, и не возникнут.

Мария вскинулась с диванчика. Ноги убрала поспешно, даже портвейн на них расплескала:

– Блин! Да что же тогда?! Вам какой кайф? Я не понимаю!

Маштаков помолчал. Посмотрел в потолок, куда уходил этот табачный дым, куда уходило всё; он был высоким, терялся в темноте. Как небо.

– Мне трудно объяснить это, Мария. Но босиком это… это вызов. Акт. Если это не вынужденно, а сознательно. В акте есть сила, жизнь, что-то такое, разрушающее общий канон… и созидающее. Нам, в нашей жизни, акта не хватает. И мне тоже.

– То есть… я буду для вас как знамя?

– Можно сказать и так… – Маштаков усталыми руками взял бутылку, наполнил свой бокал, поднёс к другому; Маша подумала секунду, но потом кивнула.

– Вернёмся к теме отношений. А вы не захотите пойти дальше, Афанасий Егорович.

Он положил большую голову на изгибающуюся спинку дивана. Проговорил:

– Возможно. Но это зависит от нас с вами и более ни от кого. Трудно предсказывать отношения мужчины и женщины. Если, конечно, это искренние отношения.

– Точно?

– Вы хотите гарантий? – усмехнулся Маштаков. – Договора с печатью и подписью?

– Или поцелуя-печати! – саркастически заметила Мария, глядя на метание теней над шандалом. – Не, я шучу.

– Бросьте. Больше всего я, потомок купца… не люблю купечества. Балагана. Знаете, напоминает сцену из “Бесприданницы”, когда уговаривают поехать в Париж. А имеют в виду совсем другое… – сухо ответил Маштаков и вернулся за свой стол.

То, что аудиенция окончена, Мария понимала. Ей сделали предложение – ответ оставался за ней. Смакуя остатки портвейн, она допила. Встала.

– Я услышала вас… Можно мне подумать?

– Конечно.

…В простенке между стеллажами стояли часы. Напольные, с боем; они возвышались тут, как собор. Фронтон увенчан лебедиными шеями, красное дерево, огромный золотой диск покачивающегося маятника. И эти часы начали гулко бить. Женщина вслушивалась в звук, проникающий до сердца, до мякоти пяток; рождающий непонятную тревогу. Семь часов. Семь ударов.

– Афанасий Егорович… – она встала.

Странно: она ещё ни на что не согласилась, она ещё не дала никаких обещаний, а ощущала себя перед ним совсем иначе. Тогда в вестибюле, у плазмы, где метали громы и молнии в адрес босоногих на пресс-конференции, она просто чувствовала фигуру начальника: большую, грозную, силу. А сейчас – она была как охотник и медведь. Две почти равнозначные категории; у одного ружьё со смертоносной пулей, у другого когти, зубы и бешеная ярость. И она чувствовала себя сейчас босоногой – как нагой; именно так – эротизм её облика протёк от пальцев босых ног, где, как известно, проходит ток крови, до сердца, вошёл в него…

Наверное, примерно то же чувствовали Адам с Евой после запретного яблока: внезапно осознав, что они голые.

– Да. Вы что-то ещё хотите спросить, Мария?

Она завела руки за голову. Разбросала волосы, растрепала их. Выпалила дерзко:

– А мои передачи? Что с моими программами будет? Я не хочу быть просто куклой, понимаете?

– И не будете… – спокойно сказал мужчина; он вычищал трубку серебряной лопаточкой; серые хлопья сгоревшего табака сыпались в хрустальную пепельницу. – Я хочу вам предложить два проекта. Первый – с рабочим названием «Модный вердикт». Вы будете одевать людей… Мужчин, женщин. Комментировать как стилист, привлекать специалистов, может быть. Именно одевать – хотя, наверно, в каких-то случаях и о подходящей обуви говорить.

– Это после моего репортажа о дефиле? Кстати… а почему его не снимали? Вам запретили?

Маштаков бросил на неё взгляд. И вот тут Маша ощутила звериную, медвежью силу этих карих глаз. Внутреннее пламя.

– Мне может запретить только Господь Бог. Который, впрочем, внутри меня… всё снимали. Согласно договору о спонсорской помощи я выделил Алексееву новую Sony-PXW. Он всё снял… Лежит, ждёт монтажа.

Вот как! Вот о чём говорил Кир: всё было рассчитано! Мария чуть не задохнулась:

– Значит, вы играете против…

– Я играю за себя! – несколько резко прервал её Главред. – А второй проект – «БосоПатруль». Вы будете гулять босиком по улицам города. По паркам, не знаю, детским площадкам. По магазинам и ресторанам, одним словом – везде. И будете оценивать комфорт, благоустройство. Так сказать, самым честным образом – своими собственными ногами. Вас устраивает?

– Господи… да конечно!

– Тогда деловую часть разговора мы с вами завершили…

Мария кивнула и повернулась. Ей трудно было даже ноги переставлять: казалось – Маштаков невидимой рукой держится за них. Не отпускает. Она с трудом стряхнула с себя это ощущение, с небольшим трудом – улыбнулась:

– Ещё один вопрос напоследок: откуда у вас этот стол? Письменный?

Главред помедлил. Начал забивать новую порцию табака; золотистые нити уходили в чашку трубки; крошки падали на расстеленную салфетку. Свечи в шандале начали тревожно потрескивать.

– Я купил его в Казахстане. На ножках – «N». Это знак Бонапарта.

– Бож ты мой… как он к казахам-то попал?

– Александр Первый  после победы русских войск над Францией, при возвращении из Парижа в Петербург, забрал с собой мебельный гарнитур французского императора. Несколько позже он подарил этот гарнитур особенно отличившемуся в войне приближённому Белинкову. Я проверял через Москву, через архивы… – устало ответил Маштаков. – Потом в 46-м снабженец самаркандского колхоза имени Кагановича, некто А. Каплан везёт в Ленинград несколько вагонов сухофруктов. Там он узнаёт, что вдова  Белинкова продаёт  мебельный гарнитур, он покупает его  и привозит в колхоз. Мебель долгие годы украшала  кабинет председателя этого хозяйства… я разыскал его и выкупил. Я ответил?

Маша не знала, что сказать. Но всё же переломила своё оцепенение. Подошла столу этого самого Наполеона. И проговорила тихо, упрямо уточняя:

– Вы хотите, чтобы я с вами была босиком? Так? И вы готовы… всё на это…

– Готов! – Маштаков смотрел на неё потухшими глазами; большой, могучий и в то же время жалкий. – Только на условиях полной искренности, Маша…

– Да. Я подумаю! – отрезала женщин и теперь повернулась спиной, окончательно.

Она шла обратно, и ступни опять горели. Адским пламенем. И она, даже подходя к лифту в пустой приёмной – секретарша уже ушла! – не могла понять, куда ж несёт её это проклятое устройство…

Вверх или вниз.

---

ЛИНИЯ ОПЕР – КОПЫТОВА

На этаж к Копытовой, к кабинетам высокого начальства, Колокольцев летел, перескакивая через три ступени. Чуть не сбил кого-то из коллег, поднимавшегося; тот, едва удержав в руках папки, крикнул обиженно:

– Степан! Куда летишь? Кто у Глезера хату вынес – нашёл?

– Поймаю – спрошу! – рявкнул Колокольцев, отвечая известной среди оперов прибауткой.

Поймает – спросит… Поймать он сейчас очень хотел другого. И не только поймать, но и пристрелить при задержании. Вот так, жёстко и без соплей: при-стре-лить выродка.

 

…Конечно, в больнице он попросту не узнал Тамару. Выключилась память, как это порой бывает, когда не в силах мозг принять страшное, непоправимое; вылетело всё, как шёл с ней по Ивановской «под ручку», и пришло – только когда вёл по больничному коридору эту девушку, Анастасию Корябину.

Как же так…

Машу опер желал давно, нормальной мужской страстью, падкой на всё яркое, к тому же слегка опьянённый слухами о ветрености журналистки. Но – побаивался; слишком резка она была, такую враз не оседлаешь, а если и так, то неизвестно, какой фортель выкинет. Её новую привычку щеголять босой он поначалу принял за фокус, за модный прикол: у них там на телевидении чего только нет, выкаблучиваются, творческие люди.

Но Тамара-то оказалась своя. Почти своя, имелась у неё в биографии и школа милиции, и служба, совсем недолгая, в ППС, потом, видимо, из-за безденежья, пошла в частные охранники. И вот сейчас эта женщина бесстрашно меряла с ним асфальт босыми ногами, наступая прямо в лужи, а он – обходил… Хотел ли бы он такую жену, как Мария? Нет. А Тамара его чем-то зацепила; может быть, серьёзностью, основательностью. Цельностью. Но он прикидывал – а своей жене он мог бы позволить разгуливать босиком по городу? Так и эдак прикладывал в голове. В конце концов этот вопрос каким-то косноязычным обрубком вырвался из головы, слетел с языка – и Тамара тихо рассмеялась, затем ответила своим вопросом:

– Степан, вы женаты?

– Нет. Не собрался как-то…

– Не собрался… – хмыкнула Тамара. – А вам какую бы жену хотелось бы?

– В смысле? Ну… порядочную.

– То есть такую покорную курицу домашнюю, овцу?

– Эх, зачем вы так… Всё чтобы было по-человечески.

– А в чём это «по-человечески» заключается?

– Ну, не знаю я, Тома! Как-то не думал.

– Не думали… – снова эхом отозвалась женщина. – То есть про равноправие с женой вы не думали?

– Почему? Пусть оно будет, это равноправие.

В лучах закатного солнца голые ступни Тамары казались будто выкованными из меди, начищенной, сверкающей. Две продавщицы из бутика, курившие на крылечке, проводили шествующую пару недоумённо-презрительными взглядами; опера кольнуло смущение.

– То есть своей жене вы бы разрешили вот так гулять, как я? – уточнила Тамара.

Колокольцев тогда собрался с духом и ответил – честно:

– Наверное, нет. Слишком много внимания… от посторонних. И от мужиков – в частности!

– Ну вот! – женщина рассмеялась. – В своём гареме хочу жену-сладострастницу, а на улице – паранджа. Всё у вас, мужиков, этим заканчивается.

– Категорично вы…

– Потому что я знаю. Знаете… у меня муж танцор был страстный. И красавец. Так вот, был уговор: первый танец всегда со мной – остальные, с кем захочет. Я кавказская женщина, я понимаю вас… но у нас с ним и было – равноправие. А не гарем.

Они тогда ещё о чём-то разговаривали, но ведь не отложилось в памяти ничего, кроме этого короткого разговора. Её хрупкой фигурки, её бронзовых босых ног с пепельными подошвами, исчезающих вдали, когда она свернула на Спортивную; и он тогда даже представить не мог, что дело об избиении неизвестной гражданки на Лежена приведёт его на второй день именно к ней, к Тамаре.

Которая уже ничего не сможет сказать.

 

Сейчас опер ворвался в кабинет Копытовой вихрем, смерчем, без стука и приветствия.

– Варя! Вопрос есть!

У начальницы следствия сидел Степанов – тот самый, из наркоконтроля, которого опер просил выяснить про пропавшую девушку по своим каналам, вальяжный блондин. Мог бы как раз и спросить его Колокольцев, да забыл. А Копытова в ответ на его своеобразное обращение поморщилась:

– Бл*дь. Вот те на, козе яйца. Колокольцев, ты к Пафнутьеву тоже так врываешься?

– Да я…

– Какая «Варя», хрен те в печень?!

– Варвара Михайловна!

Слушая их, Степанов улыбался деликатно, потом встал:

– Ну я тогда пойду, не буду мешать…

– Иди, Игорёк. Потом договорим.

Ни на тон этот, ласковый, ни на что другое опер внимания не обратил. Плюхнулся на стул, нагретый капитаном. Копытова как раз вставила в рот «беломорину», хотела прикурить – за этим занятием опер и припечатал её вопросом:

– Варвара Михална, вы босиком ходить любите?

От волнения он даже перешёл на официальное «вы». То ли вопрос, то ли это обращение изумили женщину; она уронила папиросу на стол, выругалась, но ответила – по инерции:

– Да. Дома и на огороде… Тьфу! За каким лешим ты это спросил, нелюдь?

– За тем, что сейчас за это убивают! – брякнул Колокольцев с ожесточённым вызовом. – Вот. Посмотрите. Прям щас…

Он положил перед ней флешку. Ту самую, которую извлёк из каблука-тайника туфель Тамары и содержание которой он уже видел – на копии, переданной Марией.

– Где я те посмотрю, дурачок?!

– В компьютере!

– А куда её совать, я знаю?

– Я сам. Щас…

– Вот ты свалился на мою голову…

У неё, как и у всех начальников, ноутбук стоял, новёхонький. Опер нашёл сбоку нужное гнездо. Вставил. Сам защёлкал мышкой. Делал это, нависнув над женщиной; от неё пахло дешёвыми приторными духами и ещё – женской страстью, но этого Колокольцев предпочитал не замечать.

– Вот! Смотрите.

– Да что смотреть… Хм. Что за ерунда…

Но, пока она следила глазами за экраном, он, захлёбываясь, всё рассказывал ей. Всё, что знал сам, что рассказала ему Мария; от пропавшей девчонки на снимке до странного бизнеса московских гостей.

Копытова хмурилась. Потом выключила видео, нахмурилась. Закурила всё-таки.

– Ну что? – азартно выкрикнул опер. – Достаточно материала для возбуждения?

– Дела, чудила, прокуратура возбуждает! – огрызнулась Копытова. – Но интересно… Оссподя, сколько уже работаю, а такого не видела ещё. Так эту, твою Якубову, за это, что ли, избили?

– За это. Она отобрала флешку в супермаркете, а люди, которые снимали, хотели забрать. Она рогом упёрлась. Вот и результат.

– Говна кусок… – с неподдельным ужасом высказалась Копытова. – Из-за этого? На тяжкие телесные?! Прямо не верится… Ну, и что ты из-под меня хотишь?

Колокольцев выпалил – аж дух у самого захватило:

– Командировку в Новосибирск. По той девке. Четыре дня. Могу за свой счёт!

Копытова поморщилась. Так же морщась – неуклюже вытащила флешку. Стряхнула пепел. И угрюмо резюмировала:

– Ладно. Выпишу я тебе завтра у начальства. А ты давай, свои дела подсобери… По хате Глезера что-нибудь есть?

Квартиру начальника финуправления вынесли начисто; побывавший там следователь Петровский начитал штук пять аккуратно вскрытых тайников. Но сам Глезер в заявлении указал весьма скромную сумму украденного – и как подступиться к этому делу, Колокольцев не знал. Он сглотнул.

– Работали двое, профи. В перчатках, два замка вскрыты махом. Отмычки суперские… Ну, и явно наводка. Из ближнего окружения, не иначе. От того, кто там бывал, всё знал-нюхал.

Копытова прищурилась. Нервно потёрла шею, стянутую воротничком рубашки.

– Он же вдовец у нас…

– Ну. Лет шесть уже, жена от рака умерла.

– А Петровский мне говорил, у него полшкафа обнаружили бабских туфель и ношеного белья.

– Знаю.

– В память о жене, что ли, хранил?! – Копытова сумрачно помолчала, при этом ковыряла глазами флешку.

А потом шумно руками всплеснула, отскочила от стола – вместе со стулом:

– Вот началось, а? Вот на пустом месте! Эти босоногие на митинге, тут ты со своими фильмами, туфли у Глезера. Вы чё, сговорились?

– Тенденция какая-то, Варвара.

– Тенденция, бл*дь! Иди отсюда, тенденция. Иди с глаз моих!

Колокольцев ушёл. Жаловаться, конечно, было грех: и командировки желанной добился, и по Тамаре дело теперь будет в приоритете, коли уж и Копытова ужаснулась. Но какое-то неприятное чувство сидело внутри опера; чувство такое, будто он хватает змею за хвост, вместо того чтобы размозжить ей голову.

А ведь схваченная змея может и ужалить.

---

ЛИНИЯ НИКИТОС – ВОЛЯ

В то время, когда в ГОВД происходил этот разговор, в пятистах метрах от здания, в кустах на Замарайской, на въезде на Синюшину гору, к интернату, стоял «мерседес» с тонированными стёклами. Паша Воля сидел на водительском месте, увлечённо играл во что-то на телефоне; сзади стриженая девчонка из интерната делала Никитосу минет. Не очень умело, но старалась; он наконец кончил, послышались чмокающие звуки, судорожное сглатывание. Никитос сунул девчонке пятихатку, выпихнул её из машины, открыв дверцу; закрыл, сопел, застегивая джинсы. Завозился, что-то разыскивая в салоне. Потом сказал недовольно:

– Вот шалава… Без тапок пришла.

– А? – откликнулся Воля.

– Без тапок, говорю, ходит! Я думал, это говно у нас забыла, а потом смотрю…

– А ты не видел, что ли, когда я её привёл?

– Нет.

Воля зевнул. Заметил рассеянно:

– На наших дурр, что ли, насмотрелись… На Звёздочку и Энигму. Только где они их видели? Хотя… Вон, недавно рулю по Новой, смотрю – Энигма чешет. Типа бегает. Пятки чёрные, бОсая. Я ей: ты чё, обалдела? А она меня послала. Как Звёздочка наша стала, совсем…

Никитос зарычал. Подстава Лены в клубе до сих пор аукалась ему – где смешками в компании, где кругами доходившими сплетнями. Поэтому сейчас он всё моментально вспомнил и с остервенением саданул коленом в спинку сиденья впереди – заставив Волю чуть ли не подпрыгнуть:

– У-у, сучка! Я бы щас её… Она бы мне не то что минет сделала! Я бы её в какую-нибудь лужу и кол в задницу!

Воля со вздохом убрал телефон. Конфузливую историю с боссом он и сам рассказывал паре знакомых – поржали, но ссориться с Никитосом нельзя было. Поэтому и ответил:

– Да она не только тебя… У неё крышак давно поехал. Она месяц назад мужику одному в рожу соком плеснула и ещё избила, говорят.

– Избила? Звездуля?! А ты откуда знаешь?!

– У моего корефана папаня в фирме при Опытном. Он её в «ПАБе» увидел, понял по описанию…

– По какому, бля, описанию?

– Так я ж чо говорю… Туда, на их фирму, один коммерс прикатил, по снабжению. Чердаков, что ли, фамилия. Расслабился, хотел нашу Звёздочку в «Бункере» снять. Типа он же не понял, кто она такая. Ну она и отмочила ему по полной. А коммерс этот папане рассказал, кореш слышал… ну, они там в бане сидели… Коммерс этот большой зуб на неё имел, так он, прикинь, снова приехал и забыть не может ту подставу.

– Где живёт? – вдруг рявкнул Никитос.

Воля испугался:

– Кто? Коммерс?!

– Корефан твой, придурок!!!

– А… так эта… на Верхушке.

– Звони.

– Кому?

– Бля! Долбарик! Корешу! Пусть меня с этими коммерсом сведёт. Звони, говорю! Прямо сейчас!

Багровое солнце заходило за Синюшину гору, обещая завтра ветреный день и перепады давления; мрачно-багровым оно обливало бронзового Ильича у интерната. Почти двухметровые стебли рано зацветшего, фиолетового чертополоха качались перед радиатором машины, удалялись – Воля сдал назад, разворачиваясь.

Что-то нехорошее разливалось в воздухе Щанска, что-то тревожное.

 

 

Для иллюстраций использованы обработанные фото Студии RBF. Сходство моделей с персонажами повести совершенно условное. Биографии персонажей и иные факты не имеют никакого отношения к моделям на иллюстрациях.

---

Дорогие друзья! По техническим причинам повесть публикуется в режиме “первого черновика”, с предварительной корректурой члена редакции Вл. Залесского. Тем не менее, возможны опечатки, орфографические ошибки, фактические “ляпы”, досадные повторы слов и прочее. Если вы заметите что-либо подобное, пожалуйста, оставляйте отзыв – он будет учтён и ошибка исправлена. Также буду благодарен вам за оценку характеров и действий персонажей, мнение о них – вы можете повлиять на их судьбу!

Искренне ваш, автор Игорь Резун.