ПОЗЫВНОЙ “СТЕКЛОДУВ”. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. Побег в Выборг.
То ли Тамара ему что подсыпала – в воду или в водку, фиг его знает, всё может быть! – то ли Радка его «запрограммировала», но с момента обмотки бинтами его головы он и вправду был, как раненый разрывной пулей «дум-дум» на Первой мировой. Не ощущал ничего и не чувствовал. Как бревно, его провезли до Мелитополя, потом на российскую территорию; чуток пришёл в себя в каком-то госпитале в Ростове-на-Дону и опять – вагонная тряска, медсёстры, капельницы.
Как доставили с вокзала в квартиру, не помнил. Очнулся: сидит в кресле перед «плазмой», невключенной, в руке бутылка вискаря. Выпил. Вода водой. Ни вкуса, ни запаха. Да что ж такое с ним сотворили? Теперь и жить станет незачем… Вылил остатки в раковину.
На следующее утро пошёл на работу. Питер плавал в ранней жаре, вода в каналах уже зацвела, хотя случается это не раньше середины июля; от Васильевского исходил удушливый смрад, от Невского и Лиговского – бензиновые испарения. Борис очень переживал за оставшиеся, непотраченные в Ботиево доллары. Он хотел отдать эту тугую скруточку, спрятанную в чехле фотоаппарате, Тамаре, но та жёстко отказала:
– Засунь себе в жопу, а? Я не барыжничаю!
– Да нет, я так. Просто…
– Просто заткнись.
В итоге привёз деньги обратно. Сдавать обратно в кассу не хотелось. В редакции – как обычно, вечный шалман. В новостной комнате на столе сидит Кобылкина, местная прима, болтает худыми ногами в модных босоножках, пьют пиво, анекдоты травят. В корректорской сопят за столами толстые сосредоточенные бабы, щёлкают клавиатурой. В верстальной – Макс-Барабас материт всех подряд, исправляя опечатки в подписях под фото… К Грише решил пока не заглядывать.
В коридоре Контарёва поймал Дима Бочаров, «Бочарик», ведущий рубрику светской хроники. Вальяжный, толстый, панибратский, он хлопнул коллегу по плечу, как обычно делал – запросто.
– Прива, Бориска! Как жисть? Как съездил? Трахнул кого?
Контарёв подумал и просто ткнул Диму пальцем в плечо Ну, так, по приколу. Просто, так: «Пух, ты убит!». Толстяк летел метров пять, сшиб разносчика пиццы, оказавшегося на пути, саданулся головой о дверь кабинета Гриши и затих. Ну, сбежались, привели его в чувство: ничего не помнил.
После этого Контарёва, задумчиво стоявшего перед кофемашиной, вызвал к себе Григорий Эммануилович.
– Ты чё, Боря?! – заорал он сразу – Ты что, там травматический синдром хапнул?! Ты чего людей метелишь?
– Да не метелю я… просто так… как-то вышло.
– Вышло? Дима чуть в реанимацию не угодил! Боря, ты что, реально? Ты в себе, вообще?!
– Ой… я не знаю, в ком я. И кто во мне.
– Больной! Сумасшедший! Иди, отдыхай и в редакции не показывайся! Неделю. Пока вся дурь не выйдет.
– Яволь, майн фюрер! – Борис щёлкнул каблуками своих ковбойских ботинок, хотел ещё руку в «зиге» выбросить, но потом подумал, что это лишнее.
– Клоун! – с ужасом прошептал редактор, показывая на высоком иудейском лбу крупные капли пота. – Иди отсюда, с глаз моих…
Борис вышел из кабинета. Их редакция представляла собой узкий коридор, и по обе стороны его, в комнатках, кипела своя жизнь – обычно он, если нечего было делать, слонялся по этим комнаткам, встревая в разговоры, обмениваясь шутками, занимаясь лёгким трепливым сплетничеством, а то и пропускал стакашек-другой. Сейчас он даже не представлял себе, как ввалится куда-нибудь и что-то скажет: и после случая с Димой, в частности, и после всего, что с ним случилось – в общем. Ну, заглянул к сисадминам, которые должны были мониторить электронную версию, сайт, отслеживать комментарии и прочее, но обычно пили и резались в сетевые компьютерные игры. Двое вихрастых программистов при его появлении выпучили глаза, спрятали что-то под столом, звякнув да уронив – испуганно замолчали.
– Пьёте? – вяло спросил Борис.
Помолчал, напутствовал: «Ну, пейте дальше!», вышел. Даже если бы предложили, бухать с ними не хотелось. Да и вообще не хотелось – бухать. Странная жизнь у него началась. Скучная, действительно.
Вышел на лестницу – огромную, ободранную стенами, со свисающими лохмотьями пыльных обоев, с исцарапанными и местами содранными перилами. Там курили, когда на Гришу нападал очередной приступ борьбы за редакционный порядок и пожарную безопасность. Достал сигареты, закурил, мрачно глядя на обрезанную банку из-под пива, полную окурков. Она жила на подоконнике, пока её существование имело хоть какой-то смысл, а потом отправлялась в мусорку, заменяемая новой. Тихо, пахнет пылью, гнилью и крысами. Сейчас наступит лето, они опять расплодятся…
Сзади послышались шаги, вышел долговязый Лёва, редакционный водитель. Как-то на его старом «УАЗике» Лёва и Борис, бывший «ночным редактором», отвозили макет номера в типографию. Машина, не чиненная по причине скупости Гриши, разваливалась на ходу, барахлила рулевая рейка – по несчастью накануне вечером по случаю дня рождения редакторского племянника они хорошо выпили; на Лиговке чуть не влетели под мусоровоз, перепугались… Лёва был простой питерский парень с Малой Охты, в меру циничный, в меру туповатый, но, в общем-то, спокойный и здравомыслящий. Курил он, единственный из всей редакции, «Беломор». Сейчас вот тоже примял картонную гильзу пальцем, поинтересовался:
– Зачотно ты Димона приложил. А за чо?
– Я и сам не знаю. Да я его просто… с дороги отодвинуть хотел.
Лёва задумался, сделал глубокую затяжку.
– Ну, и правильно. Достал всех уже. Липнет, как муха. Несёт всякую лабуду… как съездил?
– Нормально.
– Чо, как там мирная жизнь? Уже не стреляют?
– Не стреляют… – ответил Борис, внутренне содрогаясь. – Травка зеленеет. Солнышко блестит. Коровки пасутся… Голуби.
– Раньше голубей было больше и гадили они – меньше! – глубокомысленно изрёк водитель. – Да-а… а тут без тебя всякая чертовщина началась.
Журналисту стало совсем нехорошо. Опять?!
– Что? Привидения появились?
– Ну, фиг его знает… – Лёва разглядывал покрытую пылью лепнину на потолке: то ли львиные морды, то ли облупившиеся горгульи. – Кто-то по ночам по редакции ходит. С палочкой. Тук-тут… Недавно наших программеров так перепугало это, что они у Гриши в кабинете заперлись, забаррикадировались. Замок двери со страху поломали отвёрткой.
– И что?
– Да перепились к утру оба. Кресло Грише облевали.
– Интересно… – Борис вяло катал в губах сигарету.
– А ещё Черемисова с ума спрыгнула. Тоже я её застукал… Ночью по редакции шарится… – Лёва как-то странно ухмыльнулся. – …нагишом. Прикинь?! Я тогда за Гришиным ноутом приехал, он его забыл на работе. Приехал, бац! – а камора наша не заперта. Я ноут забрал выхожу – а тут Светка. На лестнице. Голая и со свечой.
– Да ну?
– По грязи, по пыли… по полу холодному. Ноги грязные.
– Невероятно.
– Точно говорю! Причём, смотри… она же мёрзнет всегда. Кутается, носки шерстяные. А тут босая шарится.
– А она что сама… что сказала?
– А ничо. Мимо меня прошла, как зомби, и к себе. А утром смотрит, как ни в чём не бывало. Как не видела меня…
– Угу.
Широкий пролёт лестницы словно стал давить Бориса, сжиматься с разных сторон. Прошлое, казалось бы, оставленное в Ботиево, нагоняло его стремительно, кривлялось из тёмных углов и проёмов дверей, ведущих на нежилые этажи.
Надо валить отсюда!
– Ладно… Пойду домой. Гриша сказал отоспаться.
– И напиться, ага.
Борис только вздохнул. Увы, это ему уже не светит.
В Ботиево – влажная теплынь, а Питер природа властно бросила в удушливую жару. И не только прокисшей водой воняло, и бензиновым духом, даже, казалось, потом человеческим, из подмышек, смрадно растворявшемся в воздухе. Белесая дымка окутала Васильевский…
Дома Борис заварил крепкий кофе. Лёг на диван с ноутбуком. Раскрыл, начал искать в Интернете то, что его мучала и на что ему пока точно не ответили ни Галка, ни Радка, ни Шилова. Где она, мерзавка, кстати? Обещала ведь вытащить. Если бы не эта баба из военной разведки, считал бы он сейчас тараканов в камере Строгановки.
Вот «Энциклопедия демонов». Что у нас тут? Так. Суккуб.
«Суккуб, cукубус (от лат. succuba — «любовница, наложница», от subcubare) — «лежать под», “покоиться”) — в средневековых легендах — демон похоти и разврата, посещающий ночью молодых мужчин и вызывающий у них сладострастные сны, персонаж низшей мифологии народов Европы. Как ни странно, но при описании суккубов средневековыми демонологами слово succuba использовалось крайне редко; для именования этого класса существ использовалось слово succubus, которое относится к мужскому роду, однако по факту существо не имеет конкретного пола и является бесполым. Вероятно, это связано с тем, что, согласно воззрению христианских демонологов, суккуб — дьявол в женском обличье. Часто описывается как молодая привлекательная женщина, однако, при этом имеющая когтистые ступни и иногда перепончатые крылья».
Так. Ну, это не совсем про его случай. По его номеру топал не суккуб, без всяких когтистых ступней, а вполне земная Радка, по берегу шёл тоже не какой-то там демон в женском обличье, а Костя. Да и похожий на глиняную куклу дядя Вова Кирсанов тоже на суккуба не походил… А что тогда?
«Инкуб (инкубон, инкубониус, лат. incubus, от incubare, «возлежать сверху») — в средневековых легендах распутный демон, ищущий сексуальных связей с женщинами, персонаж низшей мифологии народов Европы. В большинстве случаев инкуб описывается как безобразное существо, часто напоминающее козла (один из образов дьявола), хотя такой внешний вид приписывался большинству демонов во времена средневековья».
Нет, это тоже мимо кассы. Разве что эта странная птица с кошачьей головой… если она ему просто не привиделась, в горячечном бреду. Надо искать ещё. Интернет – это большая информационная помойка. Найдётся всё…
«…Технология создания суккуба органического характера доступна любому магу среднего уровня. Правда, в зависимости от квалификации и энергетики создающего получившийся образец может иметь анатомические отклонения, не проявлять достаточной двигательной активности и т. д. Суккуб создаётся ментальным усилием, соединяющем в единую конструкцию органику. При этом в созданном образце нет души, т. е. собственно сознания и он является куклой, действующей по воле создающего. Ближе всего такая конструкция относится к понятию «зомби», хотя в последнем случае используется мёртвое, временно искусственно «оживлённое» тело. Суккуб может обладать большой физической силой, производить различные действия, поднимать тяжести и бросать предметы…»
Ага, вот это уже ближе. Некто создал в подвале дяди Осипа такого вот суккуба, тот кинул нож, убил Костю. Потом, как написано в Сети, суккубы, в зависимости от «запрограммированного» срока их жизни, просто растворяются, превращаясь в тот же самый «набор органических элементов» и воды. А, так вот кем была та самая усталая проститутка! Борис на миг вспотел, отложил ноутбук. Эти огромные ступни в шишках мозолей, с кривыми пальцами, это кривоватое асимметричное лицо. Ну да, ну да. В голове сразу же возникла мысль: похоже, таинственный гость Равиля, которого казачка назвала Анубисом-Рамзесом, создал этого суккуба для удовлетворения сексуальных потребностей равилевской братии… А что? Очень удобно. Кукла. С соответствующими природными отверстиями – хоть вдесятером её трахай. Не устающая и не жалующаяся. А потом она просто и растеклась лужицей.
Но только ли для этого?! Вероятно, она и выполняла роль «маяка», локатора для Бориса; ведь всё время она оказывалась в пределах его видимости. Если допустить существование всех этих тонких материй и энергетик, о которых говорила Шилова, то этот суккуб контролировал Бориса. Как… подслушивающее устройство, как «жучок», что ли.
А может, это она метнула нож в спину Кости? А кто тогда дядя Вова?!
А-а, это понятно. Читал… Голем! «Мифическое антропоморфное существо в еврейской мифологии, полностью созданное из неживой материи, обычно глины или грязи. В Псалмах и средневековых писаниях слово «голем» использовалось как термин для аморфного, бесформенного материала». Да, это история о ребе Иуде Лёве Бен Бецалеле, известная. Но тот оживил его с помощью свитка Торы, шема, или тетраграмматона. А дядю Вову кто вылепил и как оживил? Тот же Анубис-Рамзес? Борис скользил глазами по строчкам на экране. «Голем — это очень изменчивая метафора с, казалось бы, безграничным символизмом. Он может быть как жертвой, так и злодеем, мужчиной или женщиной, а иногда и тем, и другим…». Хм. Почему именно потомок купца Кирсанова – уж в каком колене и по какой линии, неизвестно, это ясно. Кирсанов с приказчиками убил предка отца Рады, Мироковича, вот поэтому лучшей кандидатуры для того существа, который, возможно, нейтрализует и саму нестеринарку, постоянно путавшуюся под ногами у Анубиса и разрушающую его планы, не придумать…
Борис напрягся и вспомнил: точно, когда атаманша расстреляла глиняное существо из помпового ружья, она потом в машине оружие ещё раз зарядила. И сложила в магазин какие-то странные пули. Похожие на самодельные. Серебристые, что ли…
Вот! Серебро. И наверняка, серебро православного креста. Кого убивают серебряными пулями? Правильно. Вурдалаков, вампиров, оборотней и прочую нечисть. Големов, наверное, тоже – впрочем, в истории о пражском чудовище об этом сказано не было. Что ж, прогресс на месте не стоит, магическая наука тоже должна совершенствоваться.
Журналист вспомнил, как в те годы, когда подвизался ещё по линии питерской криминальной хронике, писал о бандах и рекетирах. Соскочил с дивана, пробежал в кухню, поскальзываясь ногами в носках на паркете, схватил салфетку, фломастер – те всегда валялись где попало, сел за стол, начал чертить.
Итак, в центре, глава «преступной группировки» – Анубис-Рамзес. Логично, что он появляется в Ботиево, в месте рождения и Бориса, и Кости. Так сказать, на родных гробах – дед Бориса там похоронен, на старом кладбище, он даже помнит, как они ходили туда с бабкой, её сестра. Этот старый родственник-алкоголик. У Кости там лежит брат его бабули и дядька по матери, умерший совсем молодым, от какой-то запущенной болезни. Затем Рамзес «подманивает» Костю. Почему Осип наткнулся на Костю в госпитале? Почему вдруг появилась в его жизни эта Тамара и возникла идея передать дом именно Константину? О том, почему снаряд попал именно в комнату, где тётка Марьяна, Борис и думать не хотел… А дальше Костя неминуемо спустится в подвал за старыми игрушками: ностальгия, то-сё. А в Ботиево внезапно приедут большие шишки и кого, как не Осипа, известного спеца в своём уловистом деле, утащат на организацию рыбалки?!
С точки зрения обыденной логик – ерунда, цепочка простых совпадений. Ничего странного, так бывает. Но если НЕ совпадения?!
Дальше подманивают Бориса. Он представить себе не мог, почему и отчего в тот момент, когда сидел в кабинете у Гриши и тупо рассматривал это календарик-перевёртыш с датой «1 января», ему захотелось поехать именно в Ботиево. Сентиментальностью никогда не отличался. Галку давно забыл, как и дядю Осю. Опять – совпадение? Просто так пришлов голову?!
Не-ет. Он уже хорошо знал, что «просто так» мало что бывает, а что с ним было – совсем не просто.
Дальше – Черемисова. Она находит этот спецборт. Тут, вероятно, не обошлось без Шиловой. Но, с другой стороны, Рамзес своей чудовищной силой влияния и внушения, создания «белковых организмов», мог и этот спецборт организовать. Зная, кстати, что Шилова с фургоном полетит туда. За трупом Кости. И «подсадить» туда Бориса. В гостинице тут же подсунуть свою куклу-проститутку; ведь не зря же Борис, не страдавший ни слепотой, ни шизофренией, заглянул именно в тот номер, где очередной боец из хусаиновских её пялил! Контакт установлен, «заякорили».
И вот тут вмешивается Радка – третья сила. Отчего – гадать и гадать, но если она, условно говоря, «на стороне светлых», то одно лишь появление этого демонического чудовища в Ботиево заставило её вступить в игру. А он этого не ожидал…
Борису стало не по себе от всех этих мыслей и картины, набросанной чёрным фломастером на салфетке. Сбегал в ванную, сунул голову под ледяную струю душа. Спокойно, Боря, спокойно… Подошёл к окну. Его привычный двор. Цепочка обгрызанных кустов у противоположного края, у забора. Два алкаша из крайнего подъезда на своём месте, у ржавой детской лестницы-лазалки, выпивают. Дворник их, татарин, всё так же метёт. Три девочки играют в «резиночку»; одна обутая, вторая в пёстреньких носочках, а прыгающая – босая, и её маленькие, беленькие ступни мелькают на серой корке асфальта. Совпадение? Просто так?
Он вернулся в кухню, залпом выпил кружку воды из-под крана, чего обычно не делал. Вода касалась кисловатой, как больничная микстура.
Думай, Боря, думай! И не такие ребусы решал. Потеряв труп Кости, с которым, очевидно, что-то не успел доделать, Анубис решает воздействовать на Бориса и Галину. Этот призрак Константина в форме десантника… какое значение имел этот фокус? Ну, во-первых, напугать. До смерти напугать Галку, «выбить» её из связки. А может, и убить?! Не исключено, что Радка в этот момент тоже пряталась где-то в кустах, со своим умением оказываться всегда в нужном месте в нужное время. Вот и схлопнулся призрак, пузырём мыльным… Потом Анубис заманивает – через дурочку Яну! – Бориса в логово Равиля, ну, для «сохранности». Тот ведь проговорился: его о визите Бориса «предупреждали». Тоже логично. Опять Радка, которую нашла Галина. Вызволили. Он у неё, вне досягаемости чудовища. Теперь понятны все эти манипуляции девушки с камушками-горшочками: это своего рода «контрольно-следовая полоса», локаторы какие-то, что ли… И животные. Кошки и собаки. Безмолвные пограничники её территории. Козёл, кстати – генерал их, наверное.
Потом Равиль вернулся и Рамзес посылает его в гостиницу – искать фотоаппарат, флешку со снимками. Зачем?! Чтобы их не «увидела» Радка – а она видела тот образ, который отпечатался на снимках и явно был недоступен для простого человеческого глаза. Да, замести следы. Но что-то пошло не так, Рамзес решил сжечь гостиницу со всем её содержимым, включая быков Равиля, чтобы наверняка. Не нашли они флешку… Вот и пусть – исчезнут. Правда, сам Равиль, судя по информации атаманши, утёк, но это не суть важно…
Кстати, почему не нашли? Неужели этому демону, могущему всё, не удалось увидеть сквозь стальные стенки ящика для грязных салфеток. И тут Борис вздрогнул и подскочил на табуретки.
Салфетки с кровью! Менструальной кровью какой-нибудь девственницы, трахнутой на одной из гостиничных коек!
Смех смехом, а ведь именно она используется во всяких приворотах, обладает магической силой, «метит» землю, покрывает энергетикой, как щитом. И фотоаппарат вместе с ноутом был засунут именно под этими чертовыми испачканными салфетками…
Тогда всё понятно. Всё. И с финальной сценой тоже. Голем этот, начавший вдруг заплетающимся языком дяди Вовы излагать старинную историю вражды Кирсанова и Мироковича, всю эту генетическую память, он был своего рода «передатчиком»; но его разбили пули казачки и… и дух Анубиса покинул поле сражения. Он проиграл.
Там – в Ботиево, его разгромили. Наголову.
…Борис допил кофе, уже остывший, даже не думая его подогреть на плитке. Он был слишком возбуждён для таких мелочей. Он чудом выскользнул из этого капкана, который затягивался вокруг него, а вот теперь – эта ерунда с Черемисовой?! Клубок начинает затягиваться уже в Питере?! Самый главный вопрос – зачем Анубису-демону нужен живой Борис и мёртвый Костя? Для каких целей?!
Он понял: надо поговорить об этом с Черемисовой, с племянницей которой он так «плотно поработал». Может, этот разговор ничего и не принесёт. Может, она тоже – биоробот такой, кукла, а то и… суккуб или инкуб? Опасно. Но надо! Без этого шага он будет тут сидеть и ждать, и маяться, и оглядываться по сторонам. И бояться!
Борис глянул на часы: ого – уже десять вечера. Стремительно наступают сумерки. Сегодня ночная вёрстка? Да вроде нет. Может. Просто сидят, бухают в редакции? Да, вполне вероятно, пятница. И если Черемисова там, то она сидит тоже там, в своей каморке; идти ей некуда – живёт-то одна, в вонючей общажной комнатке, с двумя кошками. Да и на транспорт предпочитает не тратиться, явно кто-то из припозднившихся подбросит на такси.
Борису казалось, что он прямо видит её, в безразмерной кофте, за столом, худые пальцы с сигаретой…
Чёрт с ним. Поедет.
Первое, что он увидел во дворе – это валяющиеся на асфальте сандалики, жёлтенькие и белые смятые носочки. Ага, оставила да девчонка. Журналист растерянно оглянулся на окна квартир, освещенные и тёмные. Потом зачем-то подобрал эти сандалики. Их держал в руке, а носочки мял в руках… И засунул в карман. Для чего? Он сам не понимал.
С учётом того, что он уже сам был «отмеченный», удивляться не приходилось. Кто-то внутри него реализовывал некую программу, непонятную даже хозяину этого тела.
По двору пробежали быстрые ножки. Перед Борисом стояла та девчонка – немного растрёпанная, в синем платьишке. Коленки в ссадинах. Босые маленькие ступни – в цыпках. Как у девчонок его детства.
– Дядь… Это мои сандалики! – сказала девочка тихо.
Курносое лицо, веснушки. Ребёнок, как ребёнок. Борис протянул обувь – девочка выхватила её. Кивнула и убежала в подъезд, смешно стуча пяточками, мелькая ими в темноте, как играя белыми шариками. Ещё постоял, закурил и пошёл в сторону остановки.
А дальше… началось. Уже с середины пути Борисом стало овладевать нехорошее ощущение «дежа вю». Нужный троллейбус не пришёл; решил добраться до метро пешком, всего три остановки. Пошёл по улице и… заблудился. Заблудился в городе, в котором прожил уже полжизни! По знакомой дороге на работу. Силуэты тополей расплывались в сумерках; фонари светили мутно, провалы арок пугали. В итоге насилу выбрел на верный маршрут, и, безбожно опоздав, на одном из последних поездов метро, доехал до редакции.
Темна, глуха и пуста. Только у входа стоит белый «лексус» Гриши. Вот те на! Главред на работе в такую поздноту?! Часы в телефоне Бориса показывали без пятнадцати двенадцать.
Он вошёл в здание. Какие там лампочки… освещал путь телефоном. Больше всего боялся наступить ногой на крысу, но обошлось. Добрался до третьего, своего этажа, толкнул дверь… Отперто! Интересно. Он пошёл по редакции, бесцеремонно зажигая свет.
Сразу в небольшом помещении, которое по причине наличия большого, порядком продавленного дивана и скверно работавшей кофе-машины – да ещё аппарата для продажи «сникерсов», громко называли «приёмной», он обнаружил импровизированный стол из двух коробок от оргтехники и доски объявлений. На нём – бутылки, стаканы, немудрящая закусь; пепельницы с горами окурков. Водка – не допита. Феноменально! Некоторые окурки ещё даже тлели, превращаясь в серые трупики; видно – люди покинули это место совсем-совсем недавно, второпях и неожиданно. Прямо «Тайна Мэри Селист»!
Остановился у кабинета главреда, позвал негромко: «Гриша!». Не ответили. Нажал на ручку нового замка – тот сменил после хамского погрома сисадминов! – и та открылась. Немного труся. Борис и тут включил свет массивной люстры.
…Кабинет сверкал кожей кресел, полировкой стола, стеклянным шкафом с давным-давно прочитанными книгами, холодильничком с минибаром. Никого. Тикали большие настенные часы. Борис тупо уставился на стол Гриши и вдруг понял, что там не так.
Тот самый календарик – крутился. Поворачивался. И теперь даты на нём с костяным щелчком менялись… Первое, второе, третье… Десятое, двенадцатое! За те несколько минут, за которые журналист наблюдал всё убыстряющееся вращение металлического пенальчика, тот успел промотать весь январь и приняться за февраль!
Его скрип и движение росли; вот уже пошёл ветер, как от маленького вентилятора, смахнул бумаги со стола Гриши и, наконец, коробочка сорвалась креплений. Взмыла в воздух и распалась, рассыпалась на сотню вкладышей-дат.
Борис кое-что понял. Метнулся по коридору вглубь. Кабинет Черемисовой, пропахший табаком. На полу – её старые боты и стоптанные, со скособоченными каблуками, босоножки. На столе, среди бумаг – тёплые вязаные ночки. На стуле и на полу – остальная одежда, вплоть до дешевенького белья.
Он залетел к сисадминам, прихватил из ящика электрический фонарик: с ним те обычно ползали под редакционными столами, ища поруху в соединениях. С этим фонариком выскочил на тёмную лестницу… и обратился в слух.
Где-то капает вода. Шуршит? Да, крысы. А ещё звук шагов босых ног. На последнем, пятом этаже, где протекает крыша, где в необитаемом коридоре гниют лужи воды, где стекло из местами выбитых окон лежит на полу, а с потолка свешиваются балки. Она там!
– Света! – позвал Борис и её, как главреда.
Молчание. Пошёл вверх. Вот она, последняя площадка с кривыми прутьями перил. Вот коридор. Борис направил луч фонарика туда, как прожектор.
Собственно, он это и ожидал увидеть. Совершенно голая Черемисова стояла посреди коридора с толстенной ароматической свечой в руке. Плоские груди, с мясистыми сосками, давно не знавшие мужских рук, некрасивый складчатый живот с косым шрамом аппендицита; раздавшиеся бёдра с жирком, нестриженый пах… Ноги, большие, плоскостопые. И странное лицо, будто маска. Глаза в одну точку и не мигают.
Она пошла на него. Вообще, как от неё в таком состоянии, чего-то добиться? Не пытать же её… Да и как можно пытать это уставшее от жизни тело, наверняка жадное до любого касания, даже до боли, он себе не представлял, а представить было стыдно. А она шла. Стёкла громко лопались под широкими утиными ступнями с короткими пальцами. Хрустели обломки досок и штукатурка.
– Света! – выкрикнул Борис. – Это я! Алё, ты слышишь?!
И уже понимал, что это не Света. Или не совсем Света. Он решил пойти ва-банк. Заорал, зарычал с яростью:
– Эй, Анубас-Барабас или хер-тебя-знает-кто! Чего привязался ко мне? Что тебе надо?!
И обложил “это” самой отборной матерной руганью, на которую только был способен. Помнится, ещё бабка говорила: чертей и прочую нечистую силу надо материть, нещадно, они матерков боятся и исчезают.
Но Черемисова не исчезла. Она страшно оскалилась. И выдернула из своей обычной причёски – неряшливого пучка волос, нож для резки бумаги. Хороший такой офисный нож, им горло перерезать – раз плюнуть; и лезвие плоское, стальное, заиграло в свете фонаря.
Борису стало страшно. Он прыгнул вбок. Там стояла железная дверь. Старая, ржавая, снятая с петел кем-то, да так и не утащенная. Может быть, в обычном состоянии он бы и с места её не сдвинул, но тут почти оторвал от пола и швырнул на женщину, которая была уже рядом; лезвие, тем менее, успело секануть его по пальцам, обжёгши острой болью.
С громом, поднимая пыль, дверь обрушилась на Светлану, повалила её… а потом начала подниматься. Сама.
И Борис только успел вжаться в стену, всем телом, как чёртова махина с рёвом пролетела мимо, волоча за собой мусор с пола, и влетела в проём входа, криво, но намертво заблокировав его, отрезая путь. Выбив из рук Бориса фонарь. В полумраке он видел, как Черемисова понималась с пола, как выгибалось её белеющее тело с ножом в руке. Он попятился, он подумал: вот теперь точно конец.
Но неожиданно женщина пошатнулась. Её, точно гигантским пылесосом, стало втягивать в проём двери слева. Она хрипела, пыталась зацепиться руками с облезшим лаком на ногтях, за косяк; трах! – вырвала этот косяк вместе со штукатуркой. Борис осмелился заглянуть – туда, в эту пустую комнату.
Черемисова висела в окне, почти вывалившись туда, держать только на исцарапанных пятках и руках. И глаза у неё были почему-то теперь совсем человечьи: испуганные и жалкие.
– Э, Светка! Ты кончай, ты чего?!- завопил Борис.
Но она уже сдалась. Её вытянуло; буквально полсекунды повисела в воздухе, а потом ухнула вниз. Без крика. Только внизу, в пустом дворе, послышался грохот, звон и заполошно завыла сигнализация. Потом смолкла.
Прыгая через ступеньки, царапаясь об изуродованные перила, Борис кое-как в темноте слетел вниз….
Лёва стоял у «лексуса», вытаращив глаза, с брелоком-ключами сигнализации в руке. Рот его был открыт, дымящаяся папироса прилипла к верхней губе и подрагивала. Фары у машины включились, а на её смятой крыше и выгнувшемся капоте скрючилось тело Светланы – с раскинутыми в стороны ногами и пика сломанного «дворника» дико, страшно торчала как раз между ними…
Водитель уронил изо рта окурок. Выхрипел:
– Это… ты… её так?
– Нет! – выкрикнул журналист, показывая пальцы, с которых капало красное. – Она… она сама…
В мёртвой руке упавшей вздымался в небо так и не выпущенный из неё офисный нож с выкинутым лезвием. В крови.
Питерская ночь молчала над ними – угрожающе. Решение пришло само собой. Лёва наверняка приехал на своей – может быть, с «лексусом» что-то случилось, он у Гриши постоянно барахлил, не завёлся снова и Лёва приехал его отогнать в свой гараж, подшаманить. А тут такое…
Борис схватил парня за ватные плечи:
– Лёвка! Увези меня отсюда! Серьёзно! Прямо сейчас – увези!
– К-куда? Домой?!
– Сначала домой, а потом… в Выборг! – выпалил Борис. – Лёвка, мать твою, умоляю… я тебе заплачу.
Ввалился в машину, трясся, зачем-то рылся по карманам – а, конечно, закурить, но сигарет не нашёл, нашёл только дурацкий белый носочек той девочки, со двора… С отвращением выбросил в окно, принял “беломорину” Лёвы, закурил, глотал непривычно горький дым; немного успокоился.
Заскочив домой, он вынул из-за подкладки чехла фотоаппарата так и не потраченные в Ботиево семьсот долларов – всё, что было и отдал Лёве.
И тот помчал его в Выборг.
Почему? Борис сам и не знал. Наверное, всё-таки сработало чутьё. Так раненый зверь, спасаясь от охотников, интуитивно находит пещеру, берлогу, логовину, где можно зализать раны и отлежаться. Он себя больше не ощущал в безопасности ни в квартире, ни на работе. Кошма тянулся за ним, как кровавый след, да становился кровавым всё более.
А там? Он хорошо помнил, как тогда приехал к Косте.
…Тот уже отошёл от своего ранения, как слышал Борис – тяжелого. Шутка ли, в голову навылет. И ожидал самого худшего, несмотря на бодрый голос в телефоне: а вдруг друг только бодрится, а встретит, опираясь на палку, еле двигая ногами? Но Константин встретил на заказанной машине с водителем, жизнерадостный до неприличия. Опять большой, опять бритый, в десантном тельнике, с буграми мускулов под тканью… В голубом берете и дорогой замшевой куртке. Повёз сразу не в свою «студию» на окраине Выборга, в новостройке, отмахнувшись: «Да там не прибрано… Я ж там только ночую. Так, берлога!», а прямо в лавку. Заехали по пути в местный «Бахетле», взяли хрустящего хлеба, румяными караваями, только из печи, свежих овощей, ароматную жареную курицу, и, конечно, много водки. Борис ещё спросил: а тебе можно-то, после ранения?!
Костя снова мотанул головой: «Да лана… Голова – как часики, всё ходит!». «А чего тачку не завёл?». Костя смутился, вскользь упомянул про какие-то обмороки, мол, боится, что за рулём случится, а пьёт он редко, как правило либо в кабаке у какого-то Ореха, где за ним приглядывают, либо у себя, в лавке, так что надёжно всё. Даже если заснёт с рюмкой в руках.
Борис тогда пил азартно, хорошо, лихо; ощущал себя совершенно свободным. Тяжёлая смерть матери, конечно, слегка психику пошатнула, но, с другой стороны, все мы такие вещи в жизни проживаем, у многих и хуже бывает… Сестра свалила в Австралию. Ни детей, ни семьи, ни обязанностей, гормон играет. Поэтому они и пили, рюмка за рюмкой, хрустя хлебом, огурцами, чавкая помидорной мякотью, сахарной на изломе. Речь Кости понемногу смазывалась, теряла чёткость, слова слипались. Борис только помнил, что Костя ждёт встречи с подругой детства, некой Энигмой – а помнишь девушку в голубом платье? А? Да как, я ж те рассказывал… Танк какой-то, потом пионерское лето, потом санаторий с Фантомасом и трагическая гибель его дядьки. Всё это склеилось в голове Бориса в комок; он только хорошо помнил, что друг, показывая лавку, говорил: а тут вот, мол, будет акт вандализма и после этого у меня появится та, давно забытая невеста. Какой акт? Может, с ней акт? Балда ты, Боря! А чо балда? Акт, так он один… кроме конституционного. В общем так и поговорили. В итоге Костя, узнав, что Борис нигде не успел остановиться, по шалой глупости даже гостиницу не забронировал, оставил его у себя в лавке. Из какой-то выгородки в углу была извлечена хорошая раскладушка, современная, упругая, встала на каменный пол уверенно. Чистый комплект постельного белья. «Сам иногда ночую…» – сконфуженно объяснил Костя. – «Не хочется в одинокую конуру свою пилить! А с утречка фартук надену и выдувать. Тут у меня малая печка стоит, для стеклянных миниатюр!».
Утром Борис проснулся, попил заботливо оставленного Костей рассола. На прилавке дубовом – гранёный ключ от лавки, записка: «ЗА СЫРЬЁМ ПОЕХАЛ, БУДУ ПОСЛЕ ОБЕДА, РАЗВЛЕКАЙСЯ!». Борис развлёкся: купил в пивном супермаркете недалеко крепкого эля и хорошо им надрался. Вторая гулянка тоже удалась, добрая, была, спокойная. В подвале горели свечи, пламя переливалось в извивах стеклянных фигур и ваз. Борис выдохнул:
– Хорошо тут у тебя… как в склепе!
Костя заржал: «А это и есть склеп! Православный!».
– Да ты чо?!
Друг объяснил всё про замурованную арку в подземелье и прибавил, щурясь:
– А я ведь дознался! Тут эта… типа монастыря было.
– Монастыря? В городе?! Шутишь… дом вон тридцатых постройки, если не пятидесятых.
– Тю! Его на старом фундаменте после войны слепили.
– А что до этого?
– Тут, короче… Тут такая шняга была. Ещё в двадцатые, когда город под финнами был, тут обосновалась Русская православная миссия. Выстроили особняк. Потом, значит, сделали богадельню, хотели церковь строить. Но тут советско-финская. Потом, того… Потом Советы опять пришли. Но миссию не тронули, она бездомными занималась, голодающими. Потом опять – хряк, и война. Короче, её побомбили хорошо, вот один фундамент остался. А на нём потом дом для политработников построили.
– Хм. Так там что… – Борис кивнул за спину, в сторону спуска в подземелье, по словам Кости, замурованного прежним хозяином; там, в ниже, сейчас стояла его чудо-печь. – Кладбище, что ли?
– Не. Краевед один сказал: алтарная, типа. Ценности туда сносили перед приходом Советской армии. Иконы всякие и прочее.
– Так ты разломай. Офигенные бабки получишь.
– Я что тебе, варвар, что ли? – обиженно буркнул Костя. – Тебя за эти слова дядя Ося бы крапивой выдрал. Пусть лежит. Своего часа ждёт.
Больше они к этой теме не возвращались. На третий день Бориса повели в какой-то «злодейский бар», где, как муха, лазала по стенам какая-то полуголая девка-акробатша, Лика, познакомили с мужиком в обличье чикагского ганстстера, ментом по жизни. Кажется, те самым Орехом-Джонни. Борис опять надрался, как свинья. Проспал полсуток. Встал. Кости опять нет: мотанулся во Владимир, на какой-то стекольный завод, за какой-то партией товара. Записка настаивала, что если что, ключ надо положить за третий кирпич слева от двери, в четвёртом ряду снизу.
А Борису уже надо было уезжать: и пьянка бесконечная тяготила, и работа ждала. Так он и сделал. Посмотрел на вывеску: «ЛАВКА СТЕКЛОДУВА», мысленно переделал её в «СТЕКЛОДУРА» и поехал на вокзал.
Вот сейчас на этот ключ и была вся его надежда…
Только бы Костя замки не поменял.
В Выборг приехали в цинковых, бледных сполохах утра. «УАЗик» выгрузил Бориса на Акулова: память не пропил, помнит это место. О, баня, напросив. Как была, так и осталась… Журналист кошкой выпрыгнул из машины, попрощался, потом повернул к Лёве воспалённое, помятое лицо:
– Лёв!
– А?
– Забудь меня, слышишь?
– Это как?
– Так. Если даже я, типа, как вот щас стою тут, приду к тебе – сразу между глаз мне.
– Зачем?
– Затем. И обматери. И только потом общайся, понял?!
– Да ты чё…
– Я знаю, что говорю. Тут такая херня, чтобы своей башкой не просечёшь. Реально: тут чертовщина!
И скрылся за углом.
Потом уже, когда машина отъехала, прокрался к лавке. Надо же. Тоже сохранилась. Только часть названия завёрнуто в чёрный полиэтилен, лишь начало видно: «ЛАВКА СТЕК…» и всё. Тяжело дыша, ощупывал кирпичи. Вот! Шатается! Ну, давай, дружочек, давай, ещё маленько… Ломая ногти, вытащил. Ключ за это время оброс мшистым зелёным пухом и нитяной паутиной.
Холодея, Борис вставил его в массивный замок на стальной кованой двери. С недовольным клёкотом, но он провернулся. Борис оглянулся, и не увидев на улице в этот ранний час признаков жизни, скользнул в лавку.
Она поразила его пустотой. Остатки, помятые, витрин в углу – горкой. Туда же сметены разноцветные стеклянные осколки. Прилавок из хорошего дуба вырван с корнем. В стенах – дырки от выдранного крепежа. Что случилось? А, ну да. Гибель невесты, потом эта история с обвинением в убийстве. Менты постарались с обыском. Странно, что упреждающих лент нет…
Он не стал даже искать выпить – не хотелось. Подобрался в уголок за холодной, мёртвой печкой, сел на пол, ноги под себя подогнул и забылся.
А очнулся от того, что по помещению кто-то ходил. Глаза открыл и обнаружил чудесные, почти белые, мраморные ступни с длинным пальцами. Порхали. Выше – леггинсы, юбка, шерстяная кофта и… и золотые волосы Шиловой. Как он помнил, Натальи Георгиевны.
– Вы?! – он задохнулся о ярости – Да вы как… Вы обещали!!! Вы говорили, я вас найду, я вас вытащу!!!
Небрежно ступая по холодным плитам этими беззащитными ногами, женщина сухо отрезала:
– Не ори, не дома! И дома тоже не ори… дурная привычка.
– Да как вы… Да я… я без вас!
– Знаю. Кофе будешь?
– Буду.
На каком-то ящике – походная плитка, маленькая турка и всё помещение заливает запах кофе, свежего, из неё. Тонкие пальцы Шиловой подали красную кружку. Борис ушёл в неё головой.
– Мальчик… – она села на раскладной стульчик; такие рыбаки используют. – Надо тебе кое-что объяснить. Не могла я за тобой в Ботиево приехать. И занята была, да и ты… выполнял часть спецоперации.
– Спецоперации?! То есть вы меня тупо использовали?! Херассе…
– Во-первых, именно МЫ, – она сделала ударение на этом коротком, звучном местоимении. – Во-вторых, не тупо. Мы отвлекли очень важного противника и кое-что тут предприняли.
– Да как вы можете… Вот, бля, цинизм какой!
– Друг мой, цинизм – основа государева интереса. Всегда. Так было и так будет. Ты пей кофеёк, ты мне нужен в здравом расположении рассудка.
Они как-то незаметно перешли на «ты» и это, очевидно, не обсуждалось. Борис зло хлебал кофе.
– Может, тогда введёте в курс дела, чёрт подери? Если я на «спецзадании»?
– Изволь.
– Кто такой Рамзес? – завопил Борис. – Или Анубис? Какого хрена ему от меня надо?!
Шилова заложила ногу на ногу. Откинулась на согнутые локти. Она тоже кофе пила, мелкими осторожными глотками. Красивое лицо – совершенно спокойно, ясные глаза смотрят холодно.
– Ну, «Анубис» – это только наш оперативный псевдоним для него. Потому, что родом из Египта. Вообще, он Моххамед эль-Хатиб Салах Саддари. А энергетическое существо, вселившееся в него – это демон Икенти. Он же – Страж Ворот в гробницах египетских фараонов.
– В бога мать… И как он вселился в него? Когда?
– Неизвестно. Скорее всего, эль-Хатиб был правоверным мусульманином, одним из многочисленных арабских боевиков. Но в предках имел тех, кто гробницы строил… Там история запутанная, многие детали неясны. Икенти вошёл в него и стал его разумом, его сознанием.
– Зачем? Вы мне можете, вообще, объяснить, зачем это всё… этим демонам, надо?
– Могу.
Шилова заложила ногу на ногу. И покачивала голой ступнёй, словно гипнотизируя Бориса. Ох… как бы ему хотелось… вот сволочь, она же понимает что она с ним творит. Эти маслины пальцев, как у Галки, эти удлинённые голубоватые ногти…
– Все демоны действуют со стороны Тёмного мира. Цель любого из демонов – абсолютный контроль над земным. Исходя из их иерархии, способностей. У них разные возможности этого достичь. Но они все – хотят. Это как… ну, как не знаю, обладание мощнейшим ядерным или нейтронным сверхоружием.
– Но – зачем?
– Для подчинения мира людей – своему. Для полного контроля всех биологических и физических процессов на Земле. Это сверхцель, это логика… Иначе ничем не объяснить.
– А кто им противостоит?
– Светлый мир. Ну, и Божья сила, как мы говорим. Бог есть Добро, Бог есть Любовь… так вот, цель Светлого мира – не допустить господства Тёмного. Как видишь, всё просто, Борис.
– А как они…
– Отвечаю. Демон силён, пока, как паразит, сидит в чьём-то теле, чьей-то душе. Сам он бестелесен… Сила его весьма ограничена – души и тела людей очень разные. С разной энергетикой. Он может приобрести бОльшую дополнительную силу, если физически овладеет артефактом.
– Каким?!
Женщина засмеялась. Заливисто. Как над пятилеткой-несмышлёнышем.
– Ну-у, их много… Щит Эгида, Топор Перуна, Копьё Лонгина, Глаз Гора, индуистский лук Гондива, мезоамериканские зеркала… Серебряный свиток Джераша или Святой Грааль, наконец. Продолжать?
– Не надо. Половину не знаю.
– Не удивительно. Ладно, это так, к слову. В общем, если они их получают, то они становятся плюс-минус всесильны. На какое-то время. Ну, и ещё разные коды информационные, что-то вроде заклятий-молитв. Или допустим, мистические вредоносные программы для мира. Например, которые могут вызвать Третью Мировую. После чего, как известно, грядёт Апокалипсис – решающая битва Добра со Злом.
– Культурненко… – угрюмо проговорил Борис, поднимаясь. – И вы решили, чёрт, меня завербовать во всю эту хрень? А если я не хочу?!
– А миру всё равно, хочешь ты или нет. Ты энергетически связан с Константином Ятогой. Очень дальним потомком волхва Ятого с острова Рюген, родственником князя Гостомысла, с которого, возможно, началась славянская цивилизация Древней Руси. Это всё определяет. Для демонов десять-пятнадцать веков, как для нас четверть часа.
– Проклятье! Но зачем вы меня… да, это вы меня потащили туда, в Ботиево?
– Там ваши с Костей родные могилы. Очень важно.
Борис остановился, выдохнул в тёмный сводчатый потолок:
– Кости фонят, да?
Босая ступня Шиловой качнулась – призывно.
– Надо же. Запомнил! Да. Фонят. Что такое, по-твоему, вот эта моя ступня?
– То есть?!
Он вперился взглядом. Ну… красивая. Но не сказал.
А Шилова легонько смахнула с узкой пяткипыль и какой-то прилипший мусор.
– С анатомической точки зрения – это суповой набор костей, сухожилий и хрящей. Соединительной ткани. С биофизической – определённый биоханизм, по которому пульсирует кровь в определённом ритме. С биоэнергетической – это антенна. Антенна, улавливающая энергетику Земли, снизу. И она часть другой мега-антенны – всего скелета.
– А вы… ты думаешь, скелет, это…
– Да. Потому, что никто до сих пор не смог полностью воссоздать скелет и сопутствующие механизмы человека, полностью, аутентично. Это – антенна. Она принимает сигналы из Космоса и Земли. И за долгую жизнь, представляешь, как она, образно говоря, «намагничивается»? Потом человек умирает. Скелет кладётся в гроб. И оставшееся время до полного распада, а это сотни лет! – отдаёт в землю накопленные импульсы. Размагничивается. Вот поэтому кости и «фонят». Как мы говорим.
– Хорошо… Но всё-таки! Зачем я был нужен этому Анубису? И Костя?!
– Константин, условно говоря, случайно получил доступ к некоему секретному коду, нужному для демонов. Ну… программе достижения власти. Они заставили его убить переносчика кода, чтобы не было утечки. Но код остался в мёртвом теле – и найти его может только сам Константин. Они стараются манипулировать им, через тебя. И тобой.
– Что это значит?
– Если собаке дать понюхать вещь преступника, она возьмёт след и пойдёт по этому следу. Если демон присосётся к твоим «костям», генетической памяти предков, твоему сознанию… – жёстко отрезала женщина. – …он влезет в тебя. И ты станешь им. Без вариантов. Вот поэтому в Ботиево в тебя всё время хотели «влезть».
– Ага. А я отманивал его? От вас?! Вот же вы мерзавцы.
– Работа у нас такая… Так. Давай о другом. Тебе тут больше нельзя. Здесь опасно.
Борис нервно хохотнул.
– Да? Тут вон целый церковный алтарь за стеной… Мне Костя говорил.
Шилова туда посмотрела, сузила глаза. Отставила чашку.
– Нет тут алтаря. Вывезено всё в сорок пятом. А там – останки трёх монахинь, изнасилованных и расстрелянного священника. Это Тёмный Вход. Он, правда, запечатан животворной иконой, но это ненадолго. Тебе нужно отсюда уехать.
– Куда? Блин… в санаторий ФСБ?
Шилова встала. И пошла вокруг него – кругами. Он вертел головой, пытаясь поймать её расположение.
– Есть тут такое чудное место – Выборгский замок. Там Башня Сапожника. Мастерская кож когда-то была… и такая каменная чаша для дубления кожи. Глубокая. Пять метров.
– Ого!
– Да. В 1293-м, в ходе Третьего Крестового похода на землю корелов, тут было разрушено их святилище. Наместник, ярл Торгильс Кнутссон повелел возвести крепость. Оставшихся в живых корелов, в том числе детей и женщин, и колдунов, заживо сожгли, пепел туда сбросили. А уже в пятнадцатом веке построили над этой ямой башню Сапожника. Облицевали яму камнем и стали дубить кожу.
– Вы что, совсем? Я не хочу в яму!
– А зря. Идеальное место для того, чтобы переждать. Энергетика мощнейшая, экранирует всё. Души вопят… нет, ну, ты не услышишь. Они – как стражи.
– Да пошли вы к чертям собачьим! – отчаянно закричал Борис, хватая рукам воздух: Шилова ускользала. – Не хочу в башню! Не хочу в яму! Верните меня, где я был, в нормальную жизнь! Не хочу я этого!
– Глупыш… – нежно сказал женский голос откуда-то сзади. – Ты думаешь, я буду тебя спрашивать?
И она укусила его в шею – острыми зубками.
Сознание погасло.
(продолжение следует)
