ПОЗЫВНОЙ “СТЕКЛОДУВ”. ГЛАВА ПЯТАЯ. Возвращение в детство.

Автор: Дмитрий Коптяев. Публикуется на правах литературного черновика.

Все главы.

Мальчик Константин Ятога, девочка Энигма. Село Ботиево – Петербург. За несколько лет до описываемых событий.

---

Все стеклодувные шедевры Константина размещались в трёх больших витринах, каждое – на виду, снабжённое пластиковой табличкой с аккуратно выведенным названием, с инвентарным номером; и специальными светодиодами они были подсвечены, искрились, сверкали в общем таинственном полумраке подвального помещения.

Вот и все детские воспоминания – то же так!

Костя помнил всё, до мелочей; и это «всё», каждое, было не только ярко и выпукло, и и переливалось светом чудных красок, когда деревья были большими, море – ласковым, с собаками хотелось разговаривать, а кошек – тискать; когда карамельным могло быть только мороженое или сироп, но не соус, и когда любая еда после полдневной беготни по улице казалась настоящим пиршеством…

Он помнил Энигму. Помнил так, как будто они расстались ещё вчера.

…Ему – двенадцать. Лето девяносто второго, страна уже пережила нескольких генсеков, путч и деноминацию, но что до этого Косте, какое дело? В Ботиево всё также в районе автостанции стоит толстая, крикливая, но добрая мороженщица тётя Маруся, в ДК крутят «мультпрограмму» по субботам и воскресеньям, перед дискотеками, удаётся посмотреть старые любимые серии «Ну, погоди», да и какие-то иностранные, с суперменами и чудовищами.  В универмаг, что, что за сельсоветом, завозят новые игрушки, всякие разные, стрекочущие, кричащие, мигающие, но, так как народ тут до городских забав не охочливый, да экономный – а стоят они. По бабкиным словам, «как крыло самолёту», очередей за ними нет.

Он идёт босиком; как обычно, он разувается в самом начале весны, когда земля уже начинает отдавать теплом. Так мать приучила, работая с ним на огороде, с наслаждением разминая крупными своими, крестьянскими ногами комья свежевскопанной земли. «Мам, а тебе не холодно?» – поначалу спрашивал он, и мать, смеясь, объясняла: голые ступни, даже мокрые, не могут мёрзнуть, если не стоят, а находятся в движении. А замерзают и дают простуду ноги мокрые или скованные жёсткой обувной колодкой. Константин прекрасно помнил, что в школу, удивляя одноклассников, он зимой ходил в валенках на босу ногу – как мать научила, и носки надевал только в раздевалке. А как-то она пришла его забирать, он как раз фасонился перед мальчишками, и она его, озорно – за рукав: «А давай, им, покажем?». И они оба, и мать, нестарая ещё, чернокудрая и черноокая красавица, и он, вихрастый, скинули свои валенки, сунули под мышки и с гоготом и визгом припустили по главной улице, из-под красивых ног материнских летели снежные брызги, из-под его – тоже… Одноклассники рты пооткрывали, бабы ворчали: «Бесится Машка и пацана приучает!».

Он идёт у самых заборов, где поставлено формальное ограждение от канавы для стока весенней воды, постукивает прутиком по железным кривым перильцам. Голыми ногами, уже сильными, тренированными, уже за лето не раз сбитыми до ссадин за игрой в футбол, в беготне по камням или выгоревшей, секущей пятке траве, загребает пыль – он это также любит, как мать, которая не стесняется этой серой патины на своих ступнях и чёрной каёмки на краях круглых ногтей. «Да в бане отмоем всё, Коська!» – смеётся одна и распирает от счастья, от её этого смеха заливистого, от доброго свечения в глазах… Мать рассказывала: когда отец предложение ей делал, он настолько нелепо выглядел в костюмчике не по росту, в болоньевом плаще без одной пуговицы, с тремя гвоздичками, что на мать напал смех и она смеялась, не могла остановиться; а смеялась она на всё Ботиево,  так он не выдержал, обиделся, гвоздичку выбросил и пошёл – а ей пришлось вот также, босой, как была, выскочить из дома и по осеннему ледку догонять его – мириться, да соглашаться.

За Костей идёт коза Глашка, соседская коза, добрая, но задиристая. Любит неслышно подойти да как дать под зад головой! Поэтому мальчишка оборачивается время от времени, сурово говорит Глашке: «Ме-ме-ме!», то есть «Смотри у меня!», а коза, покорно пожёвывая что-то, соглашается: ме-ме, вроде как что ж с тобой делать, раз ты шуток не понимаешь…

Костя идёт за дрожжами, которые в магазине специально для бабули оставили – по нынешним временам и это дефицит, и во что бы то ни стало эти дрожжи принести. А вот на велосипеде, на новеньком «Школьнике», едет по улице Снежана. Она на два года младше Кости, но какая пава и дива: чёрные волосы завиты колечками, бантище – на полголовы. Шорты, как на Косте, только модные, джинса с заклёпочками, до самых круглых коленок и икры – хорошие, рельефные икры с нежно-розовой кожи, а потом эта розовость уходит в резинку белых югославских носочков, да в кроссовки польские тоже белые. Дядя Осип Снежану балует, она у них с тёткой Марьяной – единственная дочка. В отличие от Кости, Снежану никогда и ни за что не увидишь босиком. Один раз в своём доме он предложил ей – ну хотя по двору пройди! Та с гримасой страха стянула с молочно-белых, аккуратных ножек – пальчик к пальчику! – эти свои кроссовочки, прошла с кривой улыбкой метров пять наверное и заорала: ай, меня укусил кто-то! Оказалось, на муравья наступила, на букашку, а слёз-то было…

Девочка сигналит ему, звенит серебристый велосипедный звоночек, и удостаивает его кивком гордой головки. Нечего. Она – королева, он всего лишь один из её поклонников. И не важно, что полсела её уже посватали в невесты Косте, она – недосягаемая, вся из себя Мисс Совершенство.

Константин Ятога тогда совершенно не представлял себе, что этот день, распаренный солнцем, размытый кучевыми облачками над Корсаком, духовитый летний день в Ботиево – последний день его «деревенского» детства. Дрожжи он забрал, отдал приготовленные бабушкой деньги; вернулся. А дома никого. Где бабуля? Костя не тратил времени даром – занялся поисками, нашёл припрятанную банку варенья из айвы и уничтожил её до половины, пока на пороге, на цветастом половике, бабка не появилась. Ну, сейчас ему будет! Но Аксинья Петровна, сдёрнув с головы цветастый платок, выпалила:

– Ох, Касантин! Доигралися мы с тобой, допелися.

– Чо такое, бабусь? – всполошился парень.

Бабка и бухнет:

– Всё! Завтра – в Ленинград.

– Как?!

– Тако вот. Мамке с папкой звонила щас, с почты. Папке работу там дают и квартиру. Кончилась вольница твоя, Касантин!

Он заорал «Ура-а-а!», заблажил, запел, по комнате начал носиться, горшок с цветком перевернул, но странно: бабуля ни слова не сказала. Подошла к серванту, достала бутылочку наливки, налила. Выпила и начала тихонько, по-стариковски, плакать. Беззвучно. Город, в котором предстояло жить его внуку, она называла по-старому, а был он уже Петербург.

А Косте было не до этого. Он игрушки свои собирал. Бабка посмотрела на это занятие, говорит: «Касантин, хорош балабанить-то! Мы што, десять чемоданов с собой поташшым, чоли? Папка тебе такие игрушки в Ленинграде купит – на седьмом небу будешь, с радости-то!».

Так и остался в Ботиево набор железной дороги ГДР-ской компании PIKO, где почему-то была изображена черноволосая миниатюрная девчонка в голубом платье, да жестяной наган, стреляющий сразу двумя  пульками с присосками, и ещё что по мелочи. Действительно, места в чемоданах уже не было. Наутро приехал жёлтый «Москвич» дяди коли, соседа, его ещё называли «Маленькая Волга», со сверкающим хромированным радиатором; погрузились туда. Поехали до Мелитополя, Костю по дороге укачало, вырвало бабкиными пирожками с ливером, отпаивали минералкой… В поезде полегчало, обвык. Всё купе кормило его то курочкой отварной, то помидорками, то картошечкой молодой. Костя с аппетитом ел и щи из металлических судков, приносимых разбитной официанткой вагона-ресторана – необыкновенно вкусно, и сами судки это казались серебряной утварью. А чай с тяжёлых, с какими-то барельефами, подстаканниках? А сахар – как конфетка, два куска в обёртке?! Счастье только начиналось.

---

На платформе Витебского вокзала прибыли поздно – уже почти ночью; пронизывающий ленинградский ветер сразу же объял их, кое-как вышли в вокзал. Стояли там, у входа, среди гомонливых цыганок и курящих командированных; метро не работает, сейчас отец приедет… Рядом странно и даже как-то зловеще светились окна повала с насосной станцией – там гудело, пыхало паром. Подъехал отец – строгий, уже рано поседевший, в новом шерстяном костюме и галстуке набок: никуда не умел носить его грамотно. И поехали в Дом Специалистов на Лесном проспекте. В ту самую новую квартиру, за номером шестьдесят один!

Костя знал – эту квартиру раньше по службе занимал их ботиевский сосед, дядя Осип. Говорят, трёхкомнатная. И одну комнату, вы слышите? – одну комнату! – Косте отдадут. Будет «детская». Ничего себе. Детская комната. Ох, чего только там не придумает…

Ехали долго, в обход разведённых уже мостов. Костя знал, что диковинные эти мосты поднимаются, как хоботы гигантских слонов, на ночь – читал всё-таки о Ленинграде, теперь Петербурге. Единственное, что понял – сразу во дворе дома большой парк, горят в листве фонари, музыка орёт из какого-то летнего кафе. Сонный был уже, и пока пили чай на кухне с бутербродами, с никогда не еденной им «коньячной сырокопченой» колбасой – кстати, какая-то противная, солёная! – то сал уже клевать носом за столом. Его и уложили спать…

А утром – в этой самой «детской» солнце слепит в раскрытые двери «французского» балкончика с деревянным ящиком там: вьющаяся какая-то зелень. Ветерок дует, прохладный. На полу – паркет, наборные плитки «ёлочкой» блестят, лаковые. Босыми ногами прошёлся по ним – красота, ещё лучше, чем дома, где просто крашенные доски. Покрасовался перед большим зеркалом, мускулами поиграл, гантелями помахал – спорт он любил. На тумбочке обнаружил записку от бабули: «Каша на газовой плите, уехала на Свинячий рынок за окороком».

Ох, тогда он посмеялся. «Свинячий». В Ботиево было рынка два – «Колхозный», который все называли «Болгарский», потому что там больше всего болгары и торговали и новый, у моста, в Строганову, это «Казачий». А тут Свинячий. Только потом Константин узнал, что рынок этот находился на Светлановской площади, за Удельным парком, а рядом, на месте нынешнего лицея Политеха, располагались свинобойни; сейчас уже нет этих боен, да и рынок потом, в юность Кости, снесли, пустив новую трамвайную линию.

Попил чаю, согрев в новом электрочайнике, оставшиеся бутерброды дожевал. Сосчитал количество дверных проемов и дверей в комнате, на три проема приходилось целая дюжина дверей. Двойная дверь вела в соседнюю комнату-спальню, точно такая же в узкий коридорчик. А на балкон выходила двойная четыре створчатая дверь-гармошка, так что дверей было восемь. «Вот тебе и раз, ничего себе квартирочка!» – подумал Костя. Но потом более детально обследовал жилище и остался недоволен. Нет, в их ботиевском доме всё было скромно, но крепко; дешевенько, но добротно.

А тут… Стены кухни буквально «дышали на ладан» стоило тронуть пальцем одну из них, посыпалась штукатурка, испуская облако пыли с неприятным запахом извести. «Не случайно дядя Ося отсюда уехал, не квартира, а задыхаловка какая-то, ещё и потолки обваливаются», – подумал Костя. А потом заметил раздвижную дверь на кухне и отодвинул её. За дверью оказалась ещё комната без окон – тогда он не знал, что это кладовка! –  переделанная в мастерскую со слесарным столом, оборудованном тисками, под потолком находился… самый настоящий курятник необычной конструкции, только без кур, оборудованной действующим лифтом с верёвочным ручным приводом для спуска кладки яиц. Поиграв с лифтом, Костя принялся изучать встроенные шкафы в квартире. Сначала исследовал шкаф на кухне под столом, который оказался миниатюрным погребом с вытяжной вентиляцией и это на третьем этаже. В коридоре рядом с кухней заметил еще один шкаф с дверцами и ящиками, внизу которого лежала обувь, а вверху над ящиками кухонная посуда.

За дверцами в коридоре под самым потолком оказался чердак между третьим и четвертым этажом. Дальше – еще несколько шкафов, в одном из которых его ждал сюрприз: вместо задней стенки была ещё одна дверь. Пройдя через шкаф, очутился в том, что может называться библиотекой. Стеллажи и стеллажи, сплошные книги. Некоторые очень старые, переплёты – будто из кожи животных, как «армейские» сапоги дяди Осипа, в мелких пупырышках… в общем, это исследование квартиры прервало возвращение бабули. С окороком. И заплаканной. Почему заплаканной, Костя опять не понял, но по тому, как бабуля считала большие мятые купюры на скатерти, доставая их из портмоне, понял – что не так с деньгами. Да и со всей страной. И с жизнью.

Но, впрочем, как и должно было быть – тогда ему это всё было неведомо.

---

Потекли беззаботные питерские дни. Отец пропадал до полуночи в своей лаборатории, на новой работе, от неё он и получил эту квартиру. Мать тоже на работу устроилась: уборщицей. Да она с малых лет никакой не стеснялась, убирала сейчас кабинеты чиновников в какой-то администрации. Как-то раз принесла домой купюру в сто американских долларов, по нижнему краю обгоревшую. Костя удивился: какие дураки деньги жгут. Мать объяснила: «новые русские» взяли моду – от стодолларовых купюр сигары прикуривать. Спички не устраивают, зажигалки тоже. Такие вот понты. В урне нашла.

Первая неделя прошла в общении с новыми друзьями по дому, девчонками и мальчишками; они разительно отличались от ботиевских друзей. Все очень приличные, дети инженеров и чиновников, они и одеты были преимущественно в джинсы и кроссовки, в яркие курточки-ветровки, а кто и в пиджачки кожаные. Говорили правильно, культурно; никаких жаргонных «ништяк» или «западло». Костя стеснялся своих «Данафиг!» или «Пошлите, ребята!», вылетавших из его рта; как-то вышел во двор, прогретый солнцем, в шортах и босиком и обнаружил вокруг себя чуть ли не толпу. Его сверстники стояли, некоторые жевали жвачку вид у них был, будто из шестьдесят первой, гремя панцирем, спустился динозавр.

– Ты чего, заболел? – осведомился один, деликатно.

Второй хохотнул: «Да он вообще… как колхозник!». Девочка красивая, с первого этажа, пожалела: «Простудится сейчас, воспаление схватит!». Пришла какая-то важная тётка, всех разогнала, а Косте сказала, чтобы он больше в таком безобразном виде во двор не выходил, родителей не позорил. Ещё пыталась спросить номер квартиры, но Костя, вспомнив пыльные босые ноги матери, испугался – а вдруг ей тоже влетит? – и упёрся, ничего не сказал. Стоял, ковырял большим пальцем босой ноги трещину на асфальте.

– Ладно, я с тобой ещё разберусь! – грозно пообещала тётя, у которой над массивной верхней губой угадывались усы. – Понаехали тут.. Деревенщина косматая, голожопая!

После этого общение со сверстниками у Кости как-то сошло на нет. Да и разъехались многие. Кто-то аж в Турцию, кто-то – в загадочный и неимоверно далёкий Таиланд, кто-то в какие-то «скаутские» лагеря, пришедшие на смену пионерским. Парень сидел дома, читал. Ну, по музеям с бабулей походили, на речном трамвайчике покатались…

Отец пришёл вдруг с работы рано. Кроме портфеля – ещё сумка. Попросил: иди в детскую, а когда я скажу, дверь открой. Парень ушёл, и, услышав его голос, дверь на себя рванул.

На паркете стоял… танк! Размером с небольшого терьера или домашнего кота. На настоящих резиновых гусеницах. Рыжего цвета. Точь-в-точь, из польского фильма “Четыре танкиста и собака”, который Костя раза три в раннем детстве смотрел! Что-то заурчало, зажглись впереди фары, башня повернулась, разыскивая цель… И танк поехал. Дуло поднялось. Бах! Бах! Какие-то облачка дыма из дула вылетали. Как будто стрелял.

С Костей едва не случился шок.

Танк этот, как оказалось, отец собрал в своей лаборатории из «бракованных» деталей. Всяких микросхем, светодиодов, маленьких моторчиков. Пульт управления только массивный, целая коробка… Танк стрелял сжатым воздухом, рассыпал перед собой батарею коробков спичек на расстоянии школьной линейки, валил один том «Войны и мира» Льва Толстого…

Вот с этим танком, в царстве раскалённого питерского асфальта и остался наедине Костя в то знаменательное лето.

Отцу дали отпуск, но этот отпуск «ушёл» на дачу: они с матерью купили участок в Зеленогорске, городке со старым финским названием Териоки и рьяно взялись за стройку. Уезжали после работы, иногда там и ночевали. Костя скучал. Бабка на глазах хирела; то давление, то сердце. Умрёт она, когда Константин пойдёт в местную питерскую школу. В аккурат первого сентября, когда он будет с остальными стоять на празднике Дня Знаний.

…Он гулял в парке. Нет, не в том, который во дворе большого, буквой «Ш», здания Дома Специалистов. Бабушка отводила его за квартал по Лесному, за Первый Муринский проспект, в парк Лесотехнической Академии. Тут Костя сразу же стаскивал обувь, какой бы она ни была, оставлял бабуле, та принималась за вязание, а он бежал с танком – играть. Игрушку ему склепали на совесть; отец как-то раз сказал, что ходовую делал бывший военнопленный немец, сотрудник его лаборатории, который во время войны проектировал шасси «Тигров» и «Пантеры»; в концлагере стал коммунистом, женился на русской  – так и прижился в СССР. Танк легко нырял в небольшие лужицы, выскакивал. Бодро преодолевал песчаные преграды. Ломал заграждения из щепок и сухих веток, давя их широкими гусеницами. Работал на аккумуляторе, который, конечно, приходилось заряжать.

---

Этот день был особенным. Не жарким; ночью пошёл хороший, августовский ливень, напоминающий людям о том, что всё когда-нибудь заканчивается, и лето – в том числе. Зеркала лужиц, тороченные хвоёй, блестели на асфальтовых дорожках парка. Деревянные коттеджи за штакетником, ещё тогда стоявшие, с жестяными почтовыми ящиками на скрипучих калитках, умыты свежи, несмотря на облупленную краску. Костя построил в конце аллеи, сбоку, мост через небольшую канавку – деревянный, расставил по асфальту шишки- ДОТы. По стратегическому плану, танк «Руди» должен был внезапным ударом, поворачивая башню, смести все эти укреплённые огневые точки, а затем уйти от ответного удара артиллерии через мост.

Для того, чтобы наблюдать за движением танка, он лёг на сухую траву под деревом. Бабуля, конечно ругаться будет, что он рубашку замарал… ничего, как-нибудь отмажется!

И вот, когда «Руди» поехал, звонкими точными выстрелами просто сметая шишки с асфальта, вперёд поехал, Костя заметил движущиеся навстречу ему ступни. Замечательные ступни! Чистые, умытые лужами, безупречные – ну, или просто как у матери, с бугорком небольшим у большого пальца, такой ярко выраженной косточкой; с тонкой щиколоткой и длинными, цепко касающимися земли пальцами. От неожиданности он выпустил из рук пульт управления. Никто в этом городе не ходил босой, из виденных им людей, никто! Даже матери запретили убирать в кабинетах босиком, как она привыкла: не положено, санитарные нормы! А тут…

По аллее шла девушка. Поразительно: в бирюзовом платье. Как на коробке с железной дорогой. Ногти на ногах крашены перламутровым лаком. Сама точёная, головка чёрная, волосы короткие, но шелковистые. Танк рвался навстречу, замер… а потом вильнул в сторону. Вот он, удар вражеской артиллерии! И не попал на мост, завис на нём, потом вместе с ветками обвалился в ручей.

– Ну что ты, дурачок! – услыхал Костя мелодичный голос. – Ехал бы себе и ехал. Я же тебя не задавлю…

Он сорвался с земли, кинулся к танку. Да. Девчонка в бирюзовом, голые коленки, голые пятки, сойдя с дорожки, погрузив ноги свои босые в ручей, бережно доставала его «Руди».

Поняла чудесные светло-карие глаза:

– Твой, мальчик?

– Да… он…

– Да подожди. Сейчас обсушим.

Встряхнула, аккуратно поставила у своих голых ступней. Костя повернул рычажок – зарокотал моторчик, танчик поехал, ткнулся в красивые большой палец этой голой ступни. С перламутровым ногтем. Девушка засмеялась, отвела ногу.

– А он у тебя боевой! А почему пехоты нет?

– Что? Так… так у меня солдатиков… нету.

С солдатиками тут, и правда, беда была. В советские времена промышленность выпускала убогие пластиковые фигурки, дешевые и никогда не стоявшие ровно – достать металлическую армию считалось огромной удачей. Сейчас о солдатиках дружно за были, в киосках лежали горами роботы, монстры, черепашки-ниндзя и прочая западная лабуда.

Девушка помедлила совсем чуть-чуть; с обезоруживающей простотой присела на корточки, дивные ступни её напряглись, по ним прошли струны сухожилий, прямой мизинчик напрягся… И стал виден прилипший выше острой пятки листик, да всякая ряска из застоявшейся воды канальца.

– Хм. А у меня вот что… есть!

Из сумочки-сундучка – такие, коробчатые, они только входили в моду! – она извлекла набор солдатиков. Оловянных или нет, может, это какой сплав был, Костя не знал, да ему и неинтересно было. Главное, это был полноценный пехотный взвод, с бойцами-автоматчиками, стрелками-снайперами, двумя миномётчиками на круглых площадках, командиром, часовыми… Набор явно сборный, из разных комплектов: некоторые фигурки огненно-жёлтого цвета – их Костя сразу мысленно определил в почётный караул…

Девушка засмеялась снова. Тонкие черты лица, чуть смугловатая кожа и чёрные, как смоль, отливающие блеском волосы. Глубокие карие глаза, аккуратно вырезанные Природой губы, аристократические нос и подбородок: она была совершенна во всём – от безумно красивых своих ступней до чёрноволосой макушки.

– Дарю. Как же танки без пехоты?

– Ты? Я… – костя задохнулся от нахлынувшей благодарности. – Тебя как зовут?!

– Люсей. А тебя?

– Костей…

Девушка поднялась. В лесу парка, в кронах высаженных тут сосен, перекликались птицы; солнце жарило, но мягко, словно милуя их… Соцветия кашки, какие-то жёлтые цветы застыли по обеим сторонам дорожки, независимо покачивая головками в сторону «приличных» цветов на клумбах.

Новая знакомая посмотрела на часы. На бархатистом запястье – золотой браслет с циферблатом; часы явно дорогие.

– Ну… Сейчас играть пойдёшь?

– Ага!

И тут эта богиня сказала то, от чего сердце Кости ещё раз тонко запело.

– А меня… с собой возьмёшь?

– Тебя? Так ты куда-то шла…

– Да уже не иду. Нет, как хочешь.

– Возьму! – закричал Костя отчаянно, так что воробьи порхнули из кустов.

И когда, ещё не веря счастью своему, направился к озеру, да не асфальту аллеи, напрямки, сначала по траве, а потом  по нападавшим шишкам, обернулся, босые ноги Люси давили эти шишки, эти острые колючие веточки легко, как будто она вообще ничего не чувствовала. Тогда парень и спросил:

– А ты почему… босиком?

Девушка ответила просто:

– Я почти всегда так летом хожу. До самой осени. Так… приятнее.

Она не сказала: чтобы закаляться или «просто захотелось», или ещё не попыталась как-то замаскировать своё искреннее желание – и было откровением.

Много позже она признается ему: шла к однокласснику, мажору, сыну какого-то “замминистра”; солдатиков купила по наитию – тот вроде как любил антиквариат, но… по дороге позвонила из автомата, услышала его надменный, презрительный голос: “Ты что так ползешь, черепаха, а? Давай, быстрей, тут уже отжигаем по полной!”, и решила не идти. Так вот – и получилось.

Он тогда и понятия не имел о цене вещей, знал только, например, джинсовую его рубашку бабуля купила на барахолке, и дорого, и изделие это на серебристых заклёпках то в Индии сотворили, то ещё где – далеко; что у родителей сейчас большие проблемы с покупкой ему приличной одежды в школу, из старой вырос к середине лета. Но даже он понимал, что девушка одета, как фотомодель, что всё у неё – последнего модного писка, и стоит немало от этого изумительно сидящего бирюзового платья до золотых часиков, от сумочки с жёлтым отливающими застёжками ди сияния серёжек с какими-то камешками в маленьких ушах.

У пруда – песчаные берега, но песок здесь глинистый, коричневый, попахивает тиной, хоть и из него как раз удобно строить валы укреплений и прочую фортификацию. Девушка, подобрав платье, бестрепетно залезла голыми ногами в эту глину, откровенно пачкаясь, даже не думая об этом… Когда Костя в очередной раз назвал её «Люсей», перебила:

– Называй меня «Энигма», пожалуйста… Это у меня второе имя и оно больше нравится!

Он ничего тогда не знал про это странное слово, похожее на «буква Сигма» и «звезда». Только потом он узнает, что это название легендарной шифровальной машины нацистов, переносной, выглядевшей, как печатная машинка; шифр, который отчаянно пытались разгадать все противники Германии: в первый раз это удалось в 1932-м году четырём полякам, потом немцы усложнили машины и страны-союзницы начали настоящую охоту за ней. Код «Энигмы» удалось взломать и британским криптографам, а СССР отставал – англичане секретом не поделились. И тогда дед Люси-Энигмы, молодой лейтенант-математик из ЛГУ, в одиночку выполнил это задание, за что получил сразу звание капитана и орден Ленина.

На берегу шли ожесточённые баталии. Гарнизон, представленный пустыми панцирями улиток, укрылся в крепости из глины. Потом на крепость обрушился массированный артиллерийский огонь шишек крупного калибра, а когда в стенах бастионов образовались проломы, в атаку пошёл «Руди» при поддержке пехотного соединения… Костя, кстати, научил Энигму «высаживать десант» так, как это он делал во время игр с ребятами в Ботиево. Закапывали солдатиков в песок, а потом бегали, выливая туда воду из ладошек – и тот, чей десант “прорастал” сквозь тающий песок быстрее, и выигрывал…

Так провозились примерно до обеда. Энигма глянула на часики. Призналась:

– Ужасно хочется холодного лимонада… Или вообще, мороженого!

– А где тут взять?

– Да вон, на углу, кафешка… я знаю.

Да, Новороссийской, где сейчас здание МФЦ, на первом этаже тогда открыли кафе-мороженое. И Энигма, нимало не смущаясь, прошагала босыми ногами с серо-зелёными разводами по белым шпалам пешеходного перехода, за ней шлёпал Костя с танком и пультом в охапку… В кафе проявление девушки произвело фурор. На неё оглянулись все – и манерные обесцвеченные девицы с кавалерами, и пары пожилые, и двое бритых, в коже, явно под столом употреблявшими нечто покрепче лимонада… В ответ на слова «Нам с собой, пожалуйста!», пожилая продавщица вызверилась:

– Милочка! Мороженое шариками, тока в вазочки и тута!

К удивлению Кости, девушка не стала спорить. Эти порция из трёх шариков стоила, как пять буханок хлеба – целую десятку! Положила на блюдечко купюру в двадцать пять рублей, а потом быстрым, незаметным движением вытряхнула из стоявших на прилавке пластиковых стаканчиков салфетки и на глазах ошалевшей, наливающейся яростью продавщицы вывалила туда обе порции из вазочек.

– Спасибо! – вежливо кивнула девушка, прихватывая две деревянные лопаточки. – Сдачи не надо…

И пошла. Грязные ступни её, тем не менее с превосходным лаком на ногтях, мелькали по кафельному полу…

Шли обратно. Ели мороженое. Болтали? О чём? Сейчас Костя вряд ли вспомнит. Но Энигма обнаружима редкий дар, редко встречавшийся у девчонок его окружения и его поколения. Она умела слушать.

Костя взахлёб рассказывал ей о рыбалке с дядей Осипом, о том, как ходили на моторной лодке на середину Корсака, в заводи редких островков, как он учился насаживать червяка на крючок, не насаживая собственный палец; что такое «мормышка» и что такое «блесна» и что из старых грузил можно отлить на костре натуральную «серебряную» пиратскую монету. Потом осёкся:

– Тебе… тебе это, вообще интересно?

– Интересно! – она склонила изящную головку, влажными карими глазами глянула на Костю.

– Но ты же… как-то странно, у нас девчонки вообще таким не интересуются.

– А я всю жизнь с мальчишками… – призналась его спутница. – По деревьям лазали. В войну играли… Ну, и по крышам гаражей бегали. Босиком. А они горячие, ужас! Но если быстро бежать, даже волдырей нет.

– А-а… Слушай, а ты после школы кем хочешь стать?

– Детским воспитателем. В педагогический пойду.

Парень тихо ахнул: в педагогический! На «нищенскую», как говорили взрослые, профессию, учиться. Большая часть его сверстниц, таких, как Снежана, видели себя фотомоделями, точно,  или актрисами, на худой конец. Икра, шампанское, подиум, поклонники… Бриллиантовая корона. Толстая Зинка хотела стать бухгалтершей, как её мать: это же бабки! Только Галка, кажется, тоже что-то из этой серии – думала  профессии хирурга.

– Почему?

– С детьми люблю возиться. К отцу прошлым летом племянники приезжали, я всё лето с ними была.

Эх, была бы у Кости такая «тётя»!

---

Они дошли до коттеджей. Они занимали всю восточную часть парка; по рассказам дяди Осипа, там раньше жили учёные-агрономы и академики-лесотехники, но после войны их почему-то всех расстреляли, а опустевшее жильё отдали той лаборатории, в которой работал раньше сам Осип и сейчас – отец Кости. Коттеджи – так себе: скромненькие, кирпичные, разве что под оцинкованными крышами, штакетники старые, сотню раз крашеное дерево, деревянные веранды, кое-где увитые хилым декоративным виноградом. Скрипящие калитки. Единственное достоинство – внушительный приусадебный участок с теплицами, если кто завёл; да гараж с асфальтовым подъездом. Говорили, что на коттеджи нацелились уже новые богатеи, скупают, только шум стоит, приватизируют, скандалы – один за другим.

Но семья Энигмы как-то держалась. Девушка отомкнула калитку.

– Зайдёшь?

Костя мялся. А бабуля?!

– Сейчас… я только сбегаю. Щас!

Бабуля подрёмывала. Поворчала, отдала Косте обувь, разрешила «пару часов», поковыляла домой. Вернулся. Энигма терпеливо дожилась у калитки, сидя на траве. Её ступни на изумрудном ковре травы – произведение искусства.

Уже из-за штакетника видна была просторная веранда. Какой-то высокий человек в расстёгнутой рубашке, с жёстким лицом и курчавыми седеющими, но ещё сильными волосами – чёрный каракуль! – сидел на диване, ворошил синеватые рулоны чертежей. Обернулся:

– Ага, гулёна наша пришла! Вовремя. И с гостями.

– Па, это мой друг новый. Константин. Костя, а это мой папа, Валентин Людвигович.

– Очень приятно, юноша… – внимательные серые глаза изучили Костю, его рубашечку, штаны и, конечно же, танк, прижимаемый к груди. – Так! Люля и Константин, ноги помойте.

И всё – ни слова  том, что дочка пришла чумазая, что платье немного запачкано, что красивые точёные игры в следах озёрной тины.

У них, кстати, почти все ходили дома босыми. По этим полированным доскам веранды, в доме. Сама Энигма и её мать, хрупкая, тонкая женщина с длинными волосами русалки, в очках. Только домработница, женщина лет сорока с твёрдым лицом немки и сам Валентин Людвигович были обуты; первой, видимо, служба не позволяла, а папа Энигмы приехал на обед с работы, должен был туда вернуться – поэтому только пиджак с галстуком снял, и расхаживал в красных сафьяновых домашних туфлях.

Во время обеда Костя боялся лишнее слово сказать, лишнее движение сделать. Фарфоровая супница с наваристыми щами, сверкающая островерхая кастрюля с овощным рагу; всё безумно вкусно! Посуда с золочёными каёмочками. Отец Энигмы достал бутылку вина, пыльную, большую, налил себе, матери, заметил дочери: «Тебе – вечером!». Потом спросил у Кости:

– Где-то рядом живёте, молодой человек?

– Да в Доме Специалистов.

Чёрные брови выгнулись:

– О! А фамилия ваша, позвольте узнать?

– Ятога. У меня папа работает в…

– Во-от как! Ну, я понимаю. Ваш папа – один из моих самых ценных сотрудников, – добавил перца в рагу, спросил – Не хотите остаться, погостить?

– Ну… я не знаю… там бабуля. А папа на даче, с мамой, в Териоках.

– В Зеленогорске. Домашний телефон свой помните?

– Да…

Продиктовал. Мужчина потянулся к серо-стальному пиджаку, извлёк коробочку сотового, такие тогда мало у кого были; гвоздик антенны вытащил, крышечку откинул.

– Алло! Это Аксинья Петровна?! Вас начальник вашего зятя беспокоит, Валентин Людвигович… О, помню, помню, я всех своих помню, включая членов их семьи. Тут такое дело: хочу вашего внука до утра у себя оставить. В курортной зоне, так сказать… Да. Спасибо. Конечно приглядим. А сыну передайте, пусть он хотя бы на денёк из Зеленогорска приедет. Ну да, тут завал по делам нашим лабораторным… Без него, как без рук. Конечно, оплатим.

---

Дело было решено. После еды отец Энигмы оделся, галстук повязал – ловко, быстро и очень элегантно. Приехала чёрная «волга» – Костя видел, что один вышел, штатский, а второй, в военной форме, за рулём сидел. Целый капитан, в этом Костя разбирался, только петлички почему-то голубые, а не чёрные или красные, как у большинства военных.

Мать девушки ласково улыбалась Косте. Была она милая, но рассеянная: то чашку уронит, то вилку потеряет. Её босые ноги, узкие, длинные и очень тонкие как бумажный лист, перепархивали по половицам. Предложила отдохнуть после еды, под навесом; принесла целую тарелку свежей клубники из теплицы…

Сначала они просто ели эту алую, ноздреватую и необыкновенно сладкую ягоду, потом наелись. Энигма лежала на раскладушке. Ногами болтала. Взяла одну ягодку и засунула её хвостик межу указательным и средним пальцем ступни, сжала. Помахивала.

– Погоди… – внезапно сказал Костя. – Я её сьем.

– Ну, съешь.

И он прикоснулся губами к её ступне, горячей, пахнущей травой, немного сеннной пылью, летом. Съел одну, другую ягодку. Девушка смеялась. Потом позвали выпить чаю.

…У них он провёл время до вечера. Исследовали весь парк, от Институтского переулка до Новороссийской. Лазили по деревьям. Обнаружили рядом в Академией брошенный асфальтовый каток, забирались на него, изображали «бронепехоту», дёргали рычаги. Энигма переоделась в другое платье, попроще, ситцевое, с открытыми плечами. Подошвы голых ног испачкала в битуме, они стали у неё чёрные-пречёрные, хоть отпечатки снимай. А она только хохотала.

Рассказывали друг другу самое сокровенное Костя – о Ботиево, обо всех их проказах и забавах. Она – о том, что родилась в Новосибирске, куда дедушку эвакуировали с его спецотделом; отца позже отозвали в Ленинград, мать осталась, она – скрипачка. Так получилось, что и родилась Энигма в Новосибирске и до трёх лет там жила, пока не перевезли к отцу.

– А ты по снегу босиком бегал? – поинтересовалась девушка.

Костя фыркнул:

– Конечно! С мамкой! Не раз.

– Круто. Такие ощущения волшебные…

Вот это девушка! Костя про танк, отраду его последних дней,  совсем забыл.

---

А вечером приехал Валентин Людвигович с несколькими сослуживцами. Чай из самовара, розетки с вареньем, домашний тортик. Вино. Налили и Энигме, а Косте – специально, из какой-то бутыли, Валентин предупредил:

– Только для запаха, юноша. Молодое вино, его на Кавказе детям  с десяти лет дают. Очень хорошо воздействует на кровообращение.

Отец Энигмы играл на гитаре. Сначала романсы, потом затянули «На улице Гороховой – ажиотажь…». А в конце концов, после долгих уговоров Валентин отпил и бокала, промокнул рот, объявил: «Любимая песня товарища Иосифа Виссарионовича!» и начал:

– С одесского кичмана бежали два уркана, бежали два уркана, в дальний путь… На Вяземской  малине они остановились, они остановились отдохнуть!

Костя сидел, ни жив, ни мёртв. Воровская ж это песня! Её в Ботиево пацаны исполняли, правда, безбожно перевирая текст и нарочито гнуся, а тут – красивые, хорошо одетые, весёлые люди, сидя в освещённой китайскими фонариками веранде, её пели, чистыми голосами… И Энигма раскраснелась, подпевает; открытая, свободная, и резинка платья чуть-чуть с левой груди спустилась – никто не гонит из-за стола; сидит она, подперев головку рукой, а глаза шалые, бархатные, хмельные – и никто замечания не сделает, мол, как ведёшь себя?! И волосами трясёт, и нога её голая, под столом, костиной касается – просто касается, невзначай.

«Товарищ, товарищ,

Товарищ малохольный,

За что ж мы проливали нашу кровь?

За крашеные губки,

Коленки ниже юбки,

За эту распроклятую любовь!».

Вино, Косте, конечно. В голову слегка ударил, но честь он не ронял. Дотерпел до конца, когда отложили гитару, стали расходится. Им с Энигмой постелили в маленькой комнатке на чердаке дачи; две кроватки, окошко полукруглое, вкусно пахнет теплым деревом. Простыни хрустят. Свет погасили, друг другу спокойной ночи пожелали и – всё, бай-бай.

Костя не мог заснуть. Ворочался, ворочался, забылся потом ненадолго, а проснулся – Луна заглядывает в это окошко, голубоватым светом заливает комнату, пёстрые половички, пол, постельное бельё. И Энигма лежит, укрытая простынкой, конечно, всё прилично. И только её голые ступни, эта часть ноги от пятки до икры – они открыты, сбилась простыня; и они серебряно-синие, загадочные, зовущие… Свет переливается по тонкой пятке, по изгибам пальцев.

Костя не помнил, как сполз с кровати, подобрался к эти ступням и всем лицом своим – воспалённым, в них.

Он целовал, трогал языком гладкую пятку, тёрся лбом и щеками. Забылся и взял в рот мизинец на её ноге, тот самый жёлудь и как карамельку, его сосал… Господи! Да что же такое делал… Почему-то именно в этот момент припомнилось: в Ботиево, на болгарском этом жаргоне, пальцы на ногах человека – “дети” и кого это он сейчас посасывает?!  Остановиться не может, голова дуреет, пьянее от этого… Она ведь наверняка проснулась. Невозможно так. Но лежала тихо, позволяя ему играть своими ступнями, пока… пока Костя не ощутил прилив некоего нового ощущения.

Этой ночью, уже на своей кровати, у него случилось то, что случается при переходе от детства в юношество. Да сильно так, что перепачкало всё на нём. Он страдал; ну, что делать? Вскакивать, вытираться?! Чем? Дождался, пока само не высохло. Утром задремал, а Энигма раньше проснулась. Стоит одетая в халатик серый, с кисточками, у окна, волосы прибирает, а точёные ножки на жёлтых досках играют пятнами света и тени, от колышущейся листвы. Обернулась:

– Как спал, Костя?

– Я? Хорошо… А, да, это… сейчас заправлю!

И он топливо стал постель заправлять, сгорая от стыда. То, что из него вылилось, повинуясь велению сладкого и бесстыдного сна, не окрасило простыню, но всё равно угадывалось: матовым цветом, какой-то сыростью… Энигма всё поняла. Всё – недаром старше была. Она вдруг схватила с тумбочки кувшин с поставленным им на ночь вишнёвым соком.

– Кость… хочешь сока?

– Да нет, я…

– Да хочешь, хочешь…

И она уже разворачивала его к себе, властно и наклоняла кувшин одной рукой, а другую прикладывала к своим смеющимся губам, лукавому лицу: тихо! И лила сок тонкой струйкой, на свои босые ступни, на его, и на кровать тоже, прямо туда, на еле заметные стыдные пятна ночной его несдержанности.

На её ногах сок становился багровым, окрашивал эту кожу; и когда лужицей собрался, девушка изобразила испуг, кувшин отдёрнула, побежала из комнаты:

– Ма! Мы тут сок пили и нечаянно кровать испачкали…

– Люсь, ну собери, брось в стиралку. Никакой беды! – ласково, ничуть не удивляясь растяпости дочери, ответила мать.

Позавтракали. Отца не было – с утра уехал на работу. В палисаднике качали головами большие. Сонные мальвы. Позавтракали свежим хлебом, знакомым Косте козьим сыром и бутербродами с маслом и вареньем. Пришёл черёд прощаться…

Энигма вышла его проводить. И он случайно наступил на её ногу, запнувшись, неуклюжий. Замирая от тайного желания, попросил:

– А ты теперь наступи на мою… а то поссоримся!

– Правда?

Говоря это, она наступила. И не просто, а погладила, бархатными и горячими подушечками пальцев по всей ступне Кости прошлась. А тот стоял, часто дыша и чуть “Руди” с пультом не выронил.

– Ладно, Беги! Встретимся!

С этими словами чмокнула в щеку и юркнула в калитку.

А вот дома Костю ждал очень неприятный сюрприз. По дому ходил отец, в полуспущенных подтяжках и что-то искал, хлопал многочисленными дверьми. Бабуля суетилась на кухне. Она и сказала: в Териоки-Зеленогорск приехал дядя Кости и брат отца, Фёдор Константинович Ятога, дачу раскритиковал, заявил, что та либо в один прекрасный день рухнет на их головы, либо они тут уже в конце августа околеют от сквозняков… Жить, мол, тут нельзя! Тем более ребёнку. И предложил Костю забрать к себе в санаторий – до конца лета.

Это звучал, как приговор. А как же – Энигма?! Костя устроил форменную истерику. «Не поеду! Не хочу!». Заперся в туалете. Отец, всегда не умевший ругаться и в таких случаях переходивший на тонкий крик фальцетом, судорожно искал ремень – которого сроду не носил:

– А ну, прекратить! Выкаблучивания!  Ишь ты! Сказано! Поедешь…

Страсти угомонились только к вечеру, когда приехала мать, с деревенскими сливками, которые можно было намазывать на хлеб, как масло, и с любимой Костей молодой картошкой. Отец про Энигму уже знал, бурчал что-то про Валентина, но пообещал: та приедет. Он попросит.

И на следующий день уже гулко лязгнувшие двери электрички выпустили его в бабулей на вокзале Зеленогорска.

---

(продолжение следует)