БОСИКОМПОВЕСТЬ. 19. СОНЦЕ И МАТЬ.

ВНИМАНИЕ!

ПУБЛИКАЦИЯ ТОЛЬКО ДЛЯ СОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ЧИТАТЕЛЕЙ.

---

ЛИНИЯ СОНЦЕ – МАТЬ

Сонце никогда не смотрела боевики и триллеры. Та самая Раиса, обожавшая, напротив, всякую кровищу и ужасищу – даром, что художница! – как-то уговорила её посмотреть «Бешеных псов». Где-то уже к первой четверти фильма с Сонцем случился натуральный рвотный приступ, она едва добежала до унитаза, негодуя и на подругу, и на себя – за то, что повелась. Она любила мелодрамы, пересмотрела все «мыльные оперы» восьмидесятых и девяностых, все экранизации «Джейн Эйр», в общем, не её это было, стрелялки, да убивалки, да ожившие мертвецы, напоминавшие бомжей, чудом попавших в массовку.

Поэтому она и не знала, что всякий конспиратор раз, да ошибается и каждый шпион должен быть в любую минуту готов убегать, отстреливаясь, врать на голубом глазу (хотя врать-то она как раз научилась!), а точнее – быть готовым к провалу…

Сонце в этот раз, открывая дверь своим ключом, она уловила запах сигаретного дыма. Ещё не осознавая катастрофу, прошла в квартиру; и тут бы опомниться, впрыгнуть в свои кроссовки, как будто бы и не было акта неповиновения в колледже и прогулки с Миланой, но…

Курить в их квартире могла только мать и делала это крайне редко. Эта мысль запоздало пришла в голову Сонца, когда вопрос: “Юля! Я не поняла. Что это такое?!” индейской стрелой вонзился меж лопаток.

Пепельница на кухонном столике полна окурков. Сигаретный дым плавает под потолком, не в силах уже выбраться даже в открытую форточку. И ещё: там же початая бутылка какого-то алкоголя, материн телефон с большим экраном и какой-то списочек на бумажке. Сонце уже догадывалась, что там, в этом списке. И каменела, так и остановившись перед входом в ванную. Её ноги, запорошенные пылью Щанска, прошагавшие от колледжа до дома, не оставляли возможности сейчас хоть как-то соврать. Ни единой…

Мать, стоявшая в проёме, в проходе, вернулась за стол – даже не глядя в сторону Сонца. Взяла маленькой, но цепкой и жилистой рукой бутылку за горло, отхлебнула; потом, так же не поворачивая головы с распущенными, черными и жёсткими волосами (когда-то они были вообще курчавыми), проговорила глухо и зло, не ожидая даже ответа на свой вопрос:

– Вот так. Врёшь! – горестно сказала мать. – И тогда ни к какой Раисе ты не ходила. Деньги – воруешь… Двести рублей Нине так и не передала. И ещё – какофонию устроила в колледже. Совсем из ряда вон. Мне Вероника Игоревна звонила.

Девушка медленно холодела. Да, в списке телефоны и Раисы, и тёти Нины, и наверняка телефончик «Горя» записан – на будущее….

– Босиком шляешься? И врёшь? Ничего не понимаю… Ты что, дочь, у меня – дура совсем?!

Сердце Сонца сначала, как и положено, ушло в пятки; в те самые голые пятки, которые, казалось, приклеились к полу. Потом прыгнуло вверх, обратно – и взорвалось…

Болью. Обидой. От унижения. От осознания чувства вины; вот к чему сон – в детстве она действительно вскрыла банку варенья, съела-то ложек пять, а варенье засахарилось; и быстро перебарывающая вину обида. Взорвавшееся сердце наполнило её какой-то силой, яростью, краснотой залило щёки.

– Да! – внезапно закричала Сонце отчаянно, чего раньше никогда не делала. – Да, мам! Дура! И ещё раз ДУРА!!! Дура-дурёха! Потому, что достало меня умненькой быть! Ты меня контролируешь, ты меня опекаешь, я без тебя только в колледж и в туалет хожу, ты, блин… Ну ты достала меня, реально! Я взрослая уже! И не хочу я этого! Я сама хочу! Сама, понимаешь?!

Мать вытащила из зелёной пачки – ментоловые! – сигарету, хмуро посмотрела на белую палочку, так же хмуро поинтересовалась:

– Чего ты «сама» хочешь? Замуж?

– Нет! Я хочу гулять, как хочу!

– Босой?

– Да! Босой!!!

Мать хмыкнула. Что-то типа: «Вот блажь же…». И Сонце неожиданно увидала её по-другому. Всегда мать была для неё эдакой отлитой из бронзы или из чего-то там, невыразимо твёрдого и жёсткого, фигурой. Несмотря на то, что по росту она доставала до плеча Сонца, но всё равно она словно бы возвышалась над ней, как монумент, как Родина-мать на Мамаевом кургане: классе в шестом учительница возила их в Волгоград, видела она эту исполинскую статую, давящую одними своими размерами. А вот сейчас, после крохотного взрыва,  мать стала терять… вес и габариты.

Сонце внезапно оценила недорогой чёрный костюмчик на матери: такая подделка под настоящий Panda, с барахолки. И сама мать скукоживалась, и видны были свёрнутые в бок большие пальцы ступней, и красные пятна мозолей у мизинца, и морщинки на запястьях рук, и седые волосы в этой вот пышной шевелюре… Тут и ударило утреннее удивление – мать сидела в своём офисном, но без колготок! Так и ходила, что ли?!

Что-то такое появилось внутри Сонца. Какая-то пружина распрямилась и уколола в низ живота. Мать сидела на скамье «уголка» – кухонного гарнитура, который они купили в год получения квартиры, какой-то постперестроечный; и путь к окошку с раскрытой форточкой оставался свободен. Девушка прошагала туда; в следующую секунду неудобные, но довольно дорогие кроссовки вылетели в форточку.

Как голуби – друг за другом. А грязные ступни Сонца, которые она так и не вымыла, остались стоять на полу кухни. Как будто бы весомо и зримо утверждая новую реальность.

Мать так и не прикурила. В одной руке вертела сигарету, в другой золочёную зажигалку. Смотрела на Сонце. А той внезапно стала легко. Она сначала облокотилась, потом подскочила и присела прямо на плиту, болтая ногами.

– Вот так, мам! – удивительно спокойно сказала девушка. – Я теперь сама… Буду ходить, как хочется.

– Ага… – медленно проговорила мать. – Значит, вот как… Ладно. Убедила. Господи, только бы этими кроссовками никого не ушибла там… Хорошо. Давай разберёмся.

– Давай!

– Что хорошего в том, что ноги пачкаешь о всякое дерьмо!

– Мам! Я потом их мою! И сейчас бы помыла… Мне просто нравится. Приятно.

– Что приятного?

Сонце вспомнила, как выматывающи были занятия с матерью по арифметике в младших классах. Особенно по дробям. Мать, для которой цифры были её средой, её существованием – начинала она главбухом щанского торга, изводила её точным знанием. А Сонцу эти странные значки казались китайской грамотой. А ещё раньше они время изучали: мать притащила с работы неработающие часы, сидели они на диване, и мать двигала стрелки, требуя, чтобы Сонце правильно назвала час. Полвторого или два тридцать. Её, Сонце, тогда даже истерика пробила.

Вот и сейчас мать хотела докопаться до главного: почему?

– Да всё приятно, мам! Ноги свободные… Ощущения разные. Да бесполезно тебе объяснять, ты ведь сама не про…

И внезапно Сонце отважилась:

– А ты сама почему колготки сегодня не надела?! Ты же говорила – в офисе без них нельзя!

Это выбило мать из колеи. Она потянулась к бутылке – только теперь Сонце разглядела: несмотря на надпись Whiskey на этикетке, это какое-то российское пойло, раза в два дешевле настоящего продукта.

Но только схватив бутылку, отпустила.

– Я? Я сегодня…  я забыла.

Она соврала. Чтобы она, начальница в трёх магазинах, забыла про колготки?! Да не может быть. Но Сонце не стала докапываться до истины. Мать снова перешла в наступление.

– Всё равно не понимаю. Грязь. Плевки. Окурки на асфальте. Радость какая?

– Свобода, мам!

– От чего «свобода»!

– От всего! Я тебе говорю: ты просто не понимаешь! Ходишь в этом чёрном всё время…

– Ну, это потому, что я по базам часто езжу, там и запачкаться…

– Да ладно! И в туфлях этих, с узкими носами. Что, не жмут?! У тебя вон мозоли везде!

– Жмут. Дочь, но это терпеть надо. Так принято.

– Кем «принято»?

– Всеми. Это деловой стиль!

– У вас этот стиль в приказе вывешен? Ты что, мам, в армии служишь?!

Мать с неожиданной усмешкой глянула на неё.

– Не сиди на печке. Поджаришься…

– Не поджарюсь! Мам, это не объяснишь, когда босиком идёшь, то… то всё внутри легко! И радуется!

– Радуется… – повторила мать горько. – Ладно. Радуется. А врала ты мне почему? Вот это неприятно.

– Потому, что стыдно было… – нехотя ответила Сонце и слезла с печки.

– Чего стыдно?

– Ну, то что я… такая вот, босая… неприличная. Ведь ты никогда не разрешила бы. Слышишь?! Никогда!

И вот тут мать расхохоталась. Да так, что закинула руки за голову и откинулась на спинку с «уголка».

– Вот оно в чём дело… это я тебя так застращала.

– Да! Потому, что без тебя шагу ступить не…

– Так! Хорош.

Мать оборвала её резким окриком; тучи сгущались – и Сонце ждала приговор. Не то чтобы с ужасом. Топор войны вырыт, лозунги объявлены; если сейчас перекроют кислород, придётся уйти в партизаны. Может быть, и из дома. Девушка впервые поняла, что внутренне готова к такому поступку. Как странно: по поводу хождения босиком. Такая ерунда… Ерунда ерундой, но это была капля, в которой отразилась вся её прежняя жизнь.

Женщина встала, вынула из шкафчика хрустальную стопку; налила себе ещё пятьдесят граммов «виски», выпила, спросила:

– Хочешь?

– Не… – Сонце замотала головой. – Я йогурт лучше, в холодильнике ещё есть.

– Ну, тогда пей свой йогурт быстрее и пойдём гулять! – отрезала мать.

Сонце будто бы была авиапассажиркой, и их самолёт провалился в воздушную яму: сразу и плотно заложило уши.

– Что? Гулять?!

– Гулять.

– бо… боси…

– Да, босиком. Ты ж сама сказала: я этого не понимаю. Попробую понять.

А теперь самолёт вообще вошёл в пике. Сонце глотала ледяной ягодный йогурт, не чувствуя его вкуса.

---

Вообще, для неё,  столь долго подготавливавшейся к первому босому шагу, было настоящим откровением то спокойствие, с которым её мать вышла за порог дома без обуви. Даже офисное одеяние своё, чёрное, не поменяв. Только тонкую золотую цепочку накинула на лодыжку: Сонце и не догадывалась, что украшения мождно так носить! Запирая дверь, шаркнула голой подошвой по бетону, заметила:

– Если так летом ходить, уборщицу надо нашу менять. А то только грязь размазывают…

И больше не слова.

Только, когда выходили из подъезда, мать осведомилась, ехидно:

– Кроссовки пойдём искать? Пока лежат… наверное.

– Нет! – взъярилась девушка; да и думала она, что уже подобрали – окна кухни выходили на «деревяшки», а там такие вещи долго не залёживаются.

– Ну, смотри сама. Учти – на новые самостоятельно зарабатывать будешь, денег не дам.

Во дворе они сели в материну “Мицубиси-универсал” нулевого года. Мать завела мотор, пару раз выжала газ, внуздывая таящиеся под капотом лошадиные силы. Сонце зачарованно смотрела на материну голую ступню на педали: та напряглась, все эти мозольки и потёртости исчезли, она стала казаться бронзовой.

– Мам… ноги у тебя красивые.

– Куда поедем-то? Что ты говоришь?

– Говорю, у тебя ноги… то есть такие пальцы на ногах цепкие!

– В детстве по деревьям много лазила. Дедушка твой мне позволял, а бабка запрещала… Ну, куда поедем?

– В кино! – выпалила Сонце.

– А что идёт?

– Да пофиг!

– Ну, поехали…

Машина тронулась. Глядя на проплывающий за окошком Щанск, Сонце не могла поверить, что какой-то период жизни её ушёл, провалился да рассеялся. Босоногая мать рядом, и не надсмотрщица, не командир или начальник – а как подруга. Весенний воздух пьянил, девушка опустила стекло, он врывался в салон; трепал волосы обеих – и её, и матери. Сонце внезапно вспомнила, как на сорокалетие мать пришла домой из ресторана… в колготках – так и шла, с неудобными новыми туфлями в руках; колготочная ткань полопалась на пальцах, тогда ещё прямых. Мать была навеселе, много и нетрезво смеялась и стыдилась, и это было заметно. Но не того, что выпила на юбилей, а вот от своего шествия в колготках по улице. Как назло, в голову ей тогда не пришло снять их в щанских кустах. А может потому, что нетрезвую женщину в полопавшихся колготках общественное мнение бы оправдало, а босую – заклеймили, как «пьяную».

По пути Сонце решилась спросить:

– Мам, почему ты всегда ходишь на работу в чёрном?

– Удобно потому что.

– Почему?

– Ну, как тебе сказать… я приехала – бумаги посмотрела, а мне то на овощебазу, то на склад, то ещё куда. Чёрное – не маркое, удобно.

– А если бы ты каждый день что-то новое надевала?

– Ну, надевала бы…

– Ну, так у вас же принято! Офисный стиль!

– Дочь… я – начальник, мне можно.

– А другим нельзя?

– Ох, какая ты въедливая стала… Ну, типа того.

– Это нечестно!

Мать засмеялась.

– Слушай, я, старая дура, с тобой босопятая потащилась гулять – это честно?

– Ага.

– Вот и замнём… для ясности.

Машину они оставили у автовокзала – тут была удобная стоянка, а дальше, как объяснила мать, зловредные ГИБДД-шники везде знаки понаставили. Вышли. Мать стояла босыми ногами на сером асфальте и притоптывала. Сонце поинтересовалась:

– Приятно?

– Пока нет. Привыкаю! – честно призналась та.

Потом пошли. В старом универмаге светились витрины со всяким барахлом. Стояли манекены – причём все голоногие; туфли на их пластиковые конечности никто напялить не удосужился. Сонце спросила:

– Мам, а тебе сейчас не стыдно?

– Мне? Почему ты спросила?

– Ну, как мне было первый раз…

– Вот дорастёшь до моих лет, поймёшь, что уже мало что стыдно… – загадочно ответила мать и добавила. – А вот врать – стыдно. Маме врать – тем более.

– Так я думала, ты не разрешишь…

– А ты хоть раз спросила?

Сонце нечего было ответить. Мать хохотнула:

– А я первый раз целовалась… босиком!

– Это как?

– Да так. Хахаль пришёл, мнётся за воротами. Меня из дому не выпускают. Через сени не пройдёшь, там бабка твоя позиции заняла.  Прясть села. Я из спальни в окно выскочила, в халатике и ногами босыми в самую грязь – бац! Ну и понеслась к любимому. Стояли за забором, целовались. Он в сапогах, с работы только, а у меня ноги по щиколотку в грязи, поскальзываюсь. Так я на его сапоги кирзовые взобралась, тогда ловчее получилось.

– А обратно как?

– Да у колодца мылась. Вода ледяная… Думала – простыну, нет, только  для здоровья пошло.

Они шли неторопливо, будто и не спешили на сеанс. Сонце и  ощущала: это предлог – кино, по-настоящему причина другая…

Глядя, как босые ноги матери  меряют  асфальт, Сонце попробовала – осторожно:

– Тебе приятно босой идти?

– Ну-у… приятнее, чем на каблуках. Не думаешь, как не споткнуться.

– А ощущения?

– Ощущения? Господи, Юлька… Я всё детство босиком пробегала, о чём ты говоришь.

– А почему сейчас нельзя?

– Взрослая потому что.

– И что?

– Ничто. Заманала! – усмехнулась мать. – Мне хорошо, всё, расслабься.

Дошли до кинотеатра «Молодость». Даже не посмотрели на афиши, вошли в фойе. Сонце ожидала, что мать в этом многолюдном – шёл какой-то очередной блокбастер – фойе стушуется, Но та деловито, ничуть не стесняясь, раздвинула очередь у кассы, стала смотреть на сеансы и даже! – почесала одной голой ногой другую. Совершенно естественно. У Сонца сердце замерло. Мать вернулась:

– Слушай, сейчас какой-то «Бойцовский клуб» идёт… про бокс, кажется. Ну или про  мужиков. Хочешь?

– Нет…

– А комедия только в десять. Это сколько же ждать!

– Ну, ладно…

– Слушай… Да слушай ты!

Мать тронула её за плечо. И Сонце прозрела: она не с мамой. Этот лёгкий тычок в плечо – от подружки. Босая подружка. И ноги  такие приятные, с аппетитными икрами, без всяких чулков-колготок…

– А пойдем в кафе, а? – услышала девушка. – Мороженого поедим. Я уже сто лет не ела.

– Почему?

– Да некогда было…

– Пойдём.

На выходе их поймал какой-то дядька. Пожилой. С усами. Руки раскинул:

– Ай, Оля Иванна! Ка-акие люди! Рад видеть!

– Я не Оля Иванна. Я Маргарита Григорьевна, – отрезала мать.

Ловелас  стушевался, но не до конца; он улучил момент, нагнулся к уху матери и что-то сказал; что можно сказать в эти краткие моменты, Сонце себе не представляла, но мать… зарделась. Чуть, но покраснела.

Когда вышли, девушка не выдержала:

– Мам, чё от тебе на ухо сказал?

– Что я хорошо выгляжу… – с натугой призналась мать.

– И всё?!

– Нет. Ноги, говорит, красивые, босичком и что-то такое…

– Вот видишь!!!

– Да ну, дурак какой-то…

– Ни фига не дурак… Он правду сказал!

Мать посмотрела на неё сожалеющее:

– Юль! У меня даже на педикюр хороший времени нет… Мозоли свести. Пятки отшоркать. Это всё так, слова.

– Мам, они у тебя естественные!

– Господи, нашла тоже достоинство…

Но какое-то зерно сомнения этот шальной мужик в неё посеял. И оно прорастало. Мать уже шаркала по тротуару всей голой подошвой – как когда-то сама Сонце, наслаждаясь. Как раз к кинотеатру подкатил белый джип, водитель, вышел, хотел запереть дверь – но так и застыл с ключами. Девушка хихикнула:

– Мам, он на тебя смотрит или на меня?!

– На тебя. У тебя ноги молодые, красивые а кошёлка старая.

– Мам, не говори так! – улучив подходящий момент, Сонце всё-таки задала отложенный вопрос – Ну почему ты всё-таки без колготок на работу сегодня пошла?

Мать в сердцах ругнулась.

– Да, блин… Секретарша у Главного новая. Ходит в мини-юбке, ногами сверкает. Гладкие, как чупа-чупс. Бреет. Ну, я тоже выбрила и пошла. Показать этой сучке, что не только она крутая.

Сонце залилась счастливым смехом:

– Мам! Это круто! Я тебя понимаю.

– Ну извини…

– За что?

– За «сучку».

– Так она и есть сучка! – захохотала Сонце – Каз-за! У нас  так в колледже говорят.- Ой, горе мне с тобой…

– Почему горе?

Мать вдруг её приобняла. За плечо, легонько, но по телу Сонца прокатился огненный шар.

– Да мы с тобой такие же. Босопятим по улице, на всех насрать, да? Дочь, ты не рано ли в оторвы записалась?

– Мам, я никакая не…

– Да ладно. Я шучу. Мне хорошо.

– Правда, хорошо?!

– Да хорошо, уймись! Босиком хорошо, всё здорово.

Сонце притихла. Никогда ещё мать при ней не говорила про «оторв» и про «насрать». Пару раз случалось ей давать разгон своим не то грузчиками, не то техникам: тогда телефон рукой прикрыла и выдала тираду, почти полностью из трёхэтажного мата, но это было только раз… И ещё какое-то воспоминание было; о смутном кухонном разговоре, о чём-то таком непонятном, происходившем в кухне – это таилось в каких-то секретных уголках её памяти. Она совсем маленькая была, ещё, кажется, не ходила в школу, и к тому же простыла – лежала с температурой. И вот сквозь этот больной, урывочный сон в детской из кухни донеслось: «Хочешь меня? Хочешь?! По хрену мне твоя… Давай по-быстрому. Да насрать, давай тут…». Что-то там падало, что-то скрипело и ухало, и Сонце при других обстоятельствах или маму бы позвала, или пошла туда – но встать с кровати не было никакой возможности…

Конечно, за фотографическую точность этих детских воспоминаний девушка поручиться бы не могла, тем более что по прошествии стольких лет они и вовсе казались горячечным сном, гриппозной галлюцинацией; оно, в принципе, ничем плохим образ матери не раскрасило, но вызвало некий вопрос, который  Сонце хотела бы отложить на самый конец их необыкновенного путешествия.

Перед кафе «Академия» мать задержалась, оперлась о фонарный столб и подняла ногу – проверяя подошву. Та была совершенно чёрной. Ну, не чёрной: грязь не проникла во все морщинки и складочки, кружками собралась вокруг мозолей, и получилось, что раскрасила эту подошву прихотливо, как художник.

– Видала? – заметила мать с иронией. – Представляешь, две расписные такие… в кафе завалятся! А у тебя как?

Это подкупило Сонце. Ни с одной подругой она не могла похвастаться чернотой подошв.

– А у меня вот! – гордо сказала она, показывая поочерёдно то одну коричневую пятку, то другую.

– Ну, ты тоже ничего…

Нельзя было так. Так просто не должно было быть. Мать просто обязана была понукать, проверять, ругать и всё прочее – всё, чем она занималась в прошлые годы. Поэтому сомнение, закравшееся в душу девушки ещё в самые первые минуты их «похода», сейчас разрослось, как опухоль, и едва ли не мешало дышать. На ступеньках «Академии» она поймала мать за талию.

– Мам! А ты не представляешься?!

– В смысле? – не поняла та.- Ну, эта… не прикидываешься, в смысле? Что тебе это нравится… ну, чтобы мне приятное сделать.

– Да иди ты в задницу! – рассмеялась мать, и Сонце поверила: это была ожидаемая весёлая грубость, и это была мать настоящая. – Я тебя выдеру дома, вот тебе приятно будет…

– Ой-ой-ой! Я уже взрослая!

– А какая ремню разница? – резонно возразила женщина. – Ладно, пошли уже…

В порыве чувств Сонце готова была рассказать про свой эпизод с какашкой, но решила этого не делать – всё-таки есть пошли.

---

Кафе «Академия» славилось утонченной кухней и прямо-таки академическим подходом к десертам; об этом кто-то девушке говорил из однокуросниц-лакомок. Сонце верила на слово, в кафе с матерью она была последний раз в пятом классе, когда её водили на ёлку в горбиблиотеку – и то, кажется, не  в кафе, а в каком-то буфете; а потом ещё на выпускном в девятом, но там не в счёт, там мать оплатила всё, что положено, отстояла на каблуках церемонию вручения аттестатов и, выпив ритуальный бокал сока в столовой, ушла. А тут – вдвоём в кафе.

А вот мать, похоже, бывала в таких заведениях регулярно. И в этом бывала тоже. Она уверенно пошла по проходу к столику у громадного, жаль, бутафорского камина, и голые ступни её сверкали на чёрном полу; особенно широковатые пятки, крестьянские, плоские. Офисная юбка с жакетом в приложении к ним выглядела таким сумасшедшим вызовом, что Сонце стало не по себе: а если их выгонят?! Она даже в страшном сне не могла представить, что пойдёт в такое шикарное место, со всеми  его крахмальными скатертями, и блеском хрусталя, и сверканием столовых приборов, и светильниками – да босая.

Девушка вспомнила свой первый тайный поход по линии и тихо засмеялась…

Дожила, да.

Кроме них, в кафе ужинали две пары, причём все рассосались также, по укромным углам. Сев в кресло, мать дерзко закинула ногу на ногу – и Сонце уже не таким сожалеющим взглядом смотрела на её кривоватые пальцы ступней с мозолями; важно было не это. Начала листать меню в тяжёлой, как крепостные ворота, кожаной обложке.

– Ну, что? – весело спросила мать. – «Чёрное золото», «Московское» или с гималайской солью и оливковым маслом? Или томатное вообще?

Сонце ахнула. Томатное! Она ведь обожает томатный сок. Но высказать свои желания ей помешали.

Девушка, полная и улыбчивая – так казалось издали, подплыла к столику, в своём черно-белом. На серебристой табличке, украшавшей выпирающую грудь, витыми буквами было выписано «Лилия». И вместо привычного: «Что будете заказывать?» подошедшая выдала:

– Извините, мы не можем вас обслуживать…

Даже не касаясь её, на расстоянии, Сонце ощутила, как мать напряглась.

– А что такое? Вы закрываетесь? Вроде ещё рано…

– Извините, обслуживать не можем! – тем же голосом робота повторила официантка, на круглом лице узкие глазки превратились в щёлочки, наверное, тоже от волнения. – У нас дресс-код…

– То есть? Мы что, в спортивных костюмах?

– Нет. Но без обуви мы не можем…

Сонце, всегда требующая справедливости, готова была восстать, но тут ощутила под с толом своего рода дружеский толчок босой ногой. Он был словно  сигналом «SOS», но читаемым наоборот: «Сиди спокойно!». А сама благожелательно осведомилась:

– То есть где-то у вас это написано?

– Нет. Но у нас есть приказ…

– Принесите, пожалуйста, этот приказ, мы распишемся.

Сонцу эти слова про «приказ» что-то напомнили, а в глазах официантки отразилась вся глубина менеджерского отчаяния. Она зябко повела полными плечами под белой кофточкой.

– Простите, но приказ у директора…

– Прекрасно. Тогда приведите директора. Или принесите.

– Но его сейчас нет…

– Тогда приказ!

– Но он у директора! – беспомощно моргая, проблеяла несчастная девица.

– Тогда пригласите человека, который может показать нам этот приказ! – в голосе матери  появились знакомые Сонцу, металлические, используемые для телефона, нотки.

– Но у нас только старший менеджер…

– Пригласите менеджера. Желательно с приказом.

Официантка открыла было пухлый ротик, чтобы снова сказать,  что приказ у директора, а директора нет, но сама поняла, что это будет безнадёжный цугцванг, и осеклась.

Тут её спасли. За спиной вырос тщедушный молодой человек с затейливой причёской рыжих волос, каким-то гребнем: у него табличка была посолиднее, с именем да отчеством и указанием должности. Он и представился, оттеснив полную официантку на второй план.

Мать одарила его обворожительно-ядовитой улыбкой. Сонце хорошо знала, что такая улыбка может означать…

– Простите! – менеджер даже нахмурился для пущей важности. – В нашем заведении запрещено находиться…

Сонце с жадным любопытством смотрела на мать; а та, вертя в руках – кстати, в очень ухоженных руках, с колечками, одно из которых, как знала Сонце, с бриллиантом; в руках с ногтями, хоть и не длинными, но выкрашенными дорогим лаком с блёстками – вертя в этих руках крохотную стеклянную солоночку, спокойно и размеренно проговорила:

– Арсений Викторович… верно? Вы послушайте меня. Значит, первое заявление, которое я напишу, будет в горСЭС. О том, что у вас тут паутина по углам… – мать обвела взглядом сияющее гламурным блеском помещение. – …и тараканы по столам бегают.

– Да вы что такое…

– Спокойно, Арсений Викторович, не перебивайте. Второе – в «пожарку», о том, что у вас тут огнетушителей не хватает. Третье – в Роспотребнадзор, о том, что на кухне вашей продукты просроченные и мы с дочерью чуть не отравились…

– Но вы же не ели ничего! – пропищал менеджер в ужасе, сдавленным голосом.

– А это не важно. Ну и до кучи – жалобу в соответствующий департамент администрации на хамство вашего персонала. Я прекрасно понимаю, что всё это галиматья, ничего не подтвердится, но вы посчитайте, пожалуйста, сколько проверок к вам придёт в ближайший месяц, как они вас, простите, затрахают… и сколько вы отдадите им на карман. Считать умеете?

Всё это мать говорила очень негромко – таким тоном она как-то объяснила Сонцу, что если та не сдаст хорошо летнюю сессию, то лета, собственно, у неё и не будет… Убедительной она быть умела. Арсений Викторович на глазах сломался лицом, рыжий утёс на его голове обрушился, и он попятился. А потом шмыгнул прочь за широкой спиной официантки, бросив тонким голосом: «Обслужи их!»

Они сделали заказ, как будто предшествующей сцены и не было: Сонце заказала то самое томатное мороженое, а мать – ванильный пломбир и бокал белого вина. И, когда вокруг наступили мир да покой, Лилия уплыла, словно белый айсберг, девушка спросила с некоторой оторопелостью:

– Мам… а почему ты вдруг такая стала?

– Какая? – усмехнулась женщина, обозначив горькие  морщинки у накрашенных губ.

– Ну, такая, резкая, что ли…

– Да я всегда такой была, доча.

– Нет, ну ты меня раньше… Оберегала от всего, что ли. Я тебя не видела в таких… ситуациях!

Мать молчала. Поставила на место солонку и стала теребить край скатерти, смотря куда-то мимо девушки. Призналась задумчиво:- Оберегала… ну да, оберегала тебя от этой всей жизни. А ты вон, незаметно у меня совсем взрослая стала. Зубастая… Хотя я в твоём возрасте ещё похлеще была.

– Похлеще?!

– Не то слово. Пепельницу хрустальную помнишь? На кухне стоит, на полке.

– О, да! Тяжеленная.

– Так вот, твоя бабушка в меня этой пепельницей кидалась… – новая усмешка была доброй, ностальгической. – Хорошо, в голову ни разу не попала.

– За что?

– За всё хорошее, доча…

Принесли мороженое. Сонце, забыв про всё, накинулась на диковинное мороженое. Оно оказалось удивительным: кисловато-сладким, более всего напоминало персик; нежно-розовое, пирамидкой в вазочке, с дольками то ли апельсина, то ли лимона…

Держа бокал в руке, мать с улыбкой за ней наблюдала.

– Я в восемнадцать лет вообще из дома убежала… – вдруг сообщила она. – С цирком.

– С цирком?! Как это?

– А так. Мы в Свердловске жили, тебя не было ещё. Приехал цирк шапито. А там молодой дрессировщик, Гриша. Вроде как цыган или полуцыган. Втрескалась я. И уехала с ними… – она чему-то улыбнулась. – Между прочим, босиком уехала почти: туфли одни были, я их берегла, да Гриша нескоро новые купил.

– А что ты там делала, мам? Ты ешь мороженое-то…

– Да ем я. Что? Клетки чистила. По колено кое в чём. Только потом мне спецодежду выдали – сапоги и всё такое. А так – юбку на пузо, узлом завяжешь и шуруешь.

– Ничего себе! А с кем клетки?!

– С тиграми. Гриша же дрессировщик…

У Сонца едва ложечка из рук не выпала.

– С тигром?!

– Да он старый был… – засмеялась женщина. – Старый, как чёрт знает кто, в углу клетки спал всё время. И тигрёнок был молодой, вот его я побаивалась. Но главное боялась не поскользнуться голыми ногами не шлёпнуться во всё это. С горячей водой в этом шапито, знаешь, напряжёнка!

– Ну, ты даёшь… – только и смогла сказать девушка. – А ты там сама… чему-нибудь научилась? Жонглировать, например?

– Немного. Учили, но я как-то… у меня любовь-морковь с Гришей. Кстати! А вот карты тасовать научилась – ногами.

– Как так? Это разве возможно…

– Если научиться, да. У нас фокусник был, дядя Афанасий, безрукий. Ну, он и клоун, и фокусник. Он такое вытворял.

– Покажи, а?

– Господи, где я тебе в кафе карты возьму?! Хотя погоди… Дай-ка вилку.

Мать ловко выдернула из салфетки столовые приборы, которые им перепуганная официантка принесла в полном комплекте, прибавила свою чайную ложку. Вытянула в проход босые ступни, вставила приборы между пальцев. Сонце, вытаращив глаза, наблюдала за этим.

– Вот так… раз! Оп… и ещё раз…

Эти вилки да ложки непостижимым образом переместились из правой ноги в левую, так же между пальцев, потом вернулись обратно… Мать орудовала ногами ловко, и даже, казалось, подкидывала мельхиоровые штуки, вот ложечка выскользнула и со звоном упала на кафель пола.

– Ладно, хватит… – мать со смехом обернулась назад, откуда, от колонны, за ней наблюдали вытянутые лица Арсения и Лилии. – Девушка, счёт, пожалуйста!

А потом, устремив чёрно-карие, блестящие глаза на дочь, заметила:

– А через три месяца дед твой приехал… Разыскал  меня. Ну и забрал.

– И всё?

– Не всё. Выдрал, как сидорову козу, несмотря на мои восемнадцать с хвостиком. Понимаешь, я поэтому… поэтому и не хотела, чтобы ты… Ну, ты сама понимаешь, чтобы ты такая у меня вышла. От того я и всё время тебя, значит, в ежовых… Возьмите, пожалуйста.

Она сама запуталась в формулировках, да и официантка с бумажкой на подносе подошла; но Сонце всё поняла. Крупная купюра легла на поднос, и вот тут Сонце больно укололо под сердце: варенье! Варенье из того сна. Она не помнила, из чего оно было, это треклятое варенье, но помнила, что мать купила ведро ягоды – большое или маленькое, Сонце не помнила тоже! – на рынке, конечно же, втридорога. Пёрла его домой, пешком; транспорт ходил тогда плохо, и пришла она домой с ведром, на самом верху которого, на газетке, лежали её туфли. Не выдержала с тяжестью… Тогда, конечно, эти туфли, и то, что мать топала босиком от Центрального рынка на Весенней в их панельку на Лесном проезде, крохотную Сонце не тронуло ничуть. Она этого не отметила, не отфиксировала; да и до шестого класса, кажется, убеждена была, что девочки рождаются сразу с бантиками, в сандалиях и носочках.

Эти деньги на подносике, это воспоминание об испорченной банке варенья, родили в душе Сонца запоздалое раскаяние. Девушка лихорадочно зашарила по карманам джинсов.

– Мам! Мам… У меня тут где-то сто рублей… И полтинник был! Я сейчас… найду…

– Стоп. Не поняла ничего. Что за деньги?

– Ну, тёте Нине… Я же не отдала. Честно-пречестно, я забыла, клянусь! Я даже отложила… – жалко лепетала Сонце, сгорая от стыда, от одной мысли о том, что мать может на секунду заподозрить её в попытке присвоить эти несчастные пару сотен рублей.

Мать остановила её – положенной на руку Сонца горячей, сухой и очень твёрдой ладонью. Шершавой. Казавшейся раньше такой неласковой…

– Юль, доча, родная… – тихо проговорила мать. – Брось это. Всё это ерунда, эти рубли… Только давай теперь договоримся: больше мне НЕ ВРАТЬ. Никогда. Ни про что. Договорились?

Сонце кивала, но слова застряли где-то на середине, остановленные горловым спазмом, перехваченные им; мать истолковала этот промедление по-своему, улыбнулась – одними глазами и морщинками вокруг них:

– И я тебе врать тоже не буду. Обещаю!

– Мам… конечно… конечно, договорились!

Девушка едва вытолкала из себя эти слова, от волнения. Мать кивнула, отправила в рот последний кусочек мороженого, допила вино, промокнула губы салфеткой: «Пойдём?»

– Пойдём.

Они  вышли на воздух, в сумерки, начавшие окутывать Щанск; сразу ощутили непривычную свежесть воздуха, озоновую, щекочущую лёгкие; и поняли, что сейчас последует, только когда грохнуло над головой, совсем рядом, да осветилось иссиня-белым вокруг.

– Гроза! – крикнула мать. – Бежим…

Конечно, в негостеприимное кафе возвращаться не хотелось. Они побежали по улице мимо старого универмага; быстрая реакция не спасла – ливень обрушил сверху водопадом и капли, сразу же крупные, тяжёлые, как сливы, и к тому же холодные, ударили по их спинам.  Кофточка Сонца промокла сразу, влага поползла по джинсам сверху и снизу – там где по быстро вскипевшим лужам молотили их босые ноги; девушка догоняла мать, взявшую спринтерский темп, и видела только, что и та промокла, хоть это и не видно особо было на тёмной ткани жакета, а вот босые ноги – в каплях воды, сверкающие, почему-то вдруг приобрётшие коричневую налитость загара – были особенно заметны…

Или Сонцу так казалось? А ещё ей казалось, что она нашла нового «инструктора». Всё, времена Василисы закончились. Навсегда ли, девушка не знала.

Запыхавшись, влетели под козырёк бассейна «Нептун». Мать хлопнула себя по лбу мокрой ладонью – шлепок получился звонким и забавным.

– Вот мы дурёхи с тобой обе! Надо было к машине бежать…

– Ага…

– Хотя, может, и правильно, там же светофор, мы бы попали и совсем промокли…

– А мы и так промокли! – радостно засмеялась девушка.

– Ничего… Он скоро кончится. Видишь, какие пузыри на лужах.

Ливень усердно топил Щанск, будто цунами обрушилось на город;  даже лес на Синюшиной горе, казалось, пригнулся от этого водяного напора. Тёмно-фиолетовое небо совсем почернело над ним, кромка неба и леса сливались.  По проспекту Первостроителей уже неслись потоки воды – ливнёвка в Щанске не работала никогда, несмотря на ежегодные ритуальные самобичевания администрации. В ливне проплыла чистая, умытая водой и будто бы стеклянная «единица» с редкими пассажирами. Прошло несколько счастливцев, успевших укрыться под большими зонтами; пробежал мужик, прикрывавший портфелем лысую голову – безуспешно, тоже мокрый, как неизвестно кто. Мокрая, с заглаженными ливнем волосами, пробрела девушка от кинотеатра: ей вообще нечем было прикрыться, разве что сумочкой размером с конверт; шла, поскальзываясь мокрыми ногами в босоножках на платформе – того и гляди, навернётся.

Мир, в котором существовали Сонце и её матиь, изменился. Для девушки он внезапно сжался до размеров околоплодного пузыря, в котором она только появлялась на свет, как все человеки; это пузырь был прозрачным, он почему-то охватывал её, мать, серые ступени здания бассейна, но отгораживал остальной мир. И пропускал звуки. Ни машин по проспекту, ни прохожих, ничего не существовало  уже. Только остро пахло мокрой травой, мокрой землей, жадно выпускавшей в воздух свою силу; пахло мокрыми стволами сосен на Синюшиной горе – горьковато, корой; пахло тиной Щанки, камышами Гнилого Озера даже пахло – или это только казалось? И капли дождя, угасающего, выстукивали по толстенному бетонному козырьку ленивую морзянку, кап… кап… кап-кап… и снова через долгую паузу – кап! Как это Сонце слышала, одному Богу известно, этого не могло быть, но слышала и ей казалось, что так же отчётливо она слышит стук собственного сердца.

Последний раз грохотнуло – уже далеко, уже устало, отсверк молний был слабым. Сонце глянула на ноги свои и стоящие рядом материны: чистые, вымытые лужами, они  стояли вместе на бетоне ступеней и казались неуловимо похожими. У Сонца такая же расширяющаяся к пальцам ступня, такая же крепкая пятка…

И вот в этот момент что-то внутри ёкнуло. Девушка сделала полшага и… прижалась к матери, уткнулась носом в её мокрый жакет, в ткань, пахнущую почему-то сеном, да разрыдалась.

Это был очень краткий эмоциональный взрыв; всхлипывая, Сонце бормотала что-то о том, что теперь будет всё по-другому и что она не будет врать, потому что ты, мам, такая замечательная… и много чего ещё бормотала – мать не утешала, не причитала, не ойкала, а только гладила её рукой по голове.

И вот, когда слёзы прошли, а прошли они почти одновременно с ливнем, который перестал пятнать лужи действительно крупными, быстро лопающимися пузырями, Сонце отняла лицо от жакета и взрослым голосом спросила:

– Мам! Расскажи мне об отце… Я ведь знаю, он живёт где-то!

Это была самая запретная тема с самого её детства.

 

 

Для иллюстраций использованы обработанные фото Студии RBF. Сходство моделей с персонажами повести совершенно условное. Биографии персонажей и иные факты не имеют никакого отношения к моделям на иллюстрациях.

---

Дорогие друзья! По техническим причинам повесть публикуется в режиме “первого черновика”, с предварительной корректурой члена редакции Вл, Залесского. Тем не менее, возможны опечатки, орфографические ошибки, фактические “ляпы”, досадные повторы слов и прочее. Если вы заметите что-либо подобное, пожалуйста, оставляйте отзыв – он будет учтён и ошибка исправлена. Также буду благодарен вам за оценку характеров и действий персонажей, мнение о них – вы можете повлиять на их судьбу!

Искренне ваш, автор Игорь Резун.