ПОЗЫВНОЙ “СТЕКЛОДУВ”. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. Прощание с Ботиево: след Анубиса.

ПОЗЫВНОЙ “СТЕКЛОДУВ”. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. Прощание с Ботиево: след Анубиса.

Автор: Дмитрий Коптяев. Публикуется на правах литературного черновика.

Все главы.

Журналист Контарёв, нестеринарка Радка, Галина, и другие – Село Ботиево.


Сутки, которые Борис провёл в автобусе у нестеринарки, могли бы показаться одними из самых мрачных в его жизни – хотя бывало и хуже, в Иркутске как-то пришлось ночевать у натуральных бомжей на свалке! – но, тем не менее, ничем особым не испугали. Во-первых, действительно, в этом грязном, изобилующем пылью, скрипящей на зубах, пропахшей чужим человеческим потом и псиной, жилище, действительно, не обнаружилось ни единого насекомого. Ни одного таракана, ни одного клопа, не говоря уже о вшах, которых Борис опасался больше всего. С нескольких окон закрывающие их панели снимались, для вентиляции и вот он снял одну, сидел на топчане, курил и наблюдал. Стрекозы подлетали к окну, к невидимому пространству, отделявшему территорию Радки от окружающего мира; зависали в воздухе, перебирая серебристыми крылышками, и боязливо улетали обратно. Один раз заскочила компания ос: крупных, чёрно-жёлтых, видимо, самец и самка. Тоже ткнулись в эту несуществующую стенку, покружились, сердито жужжа – ретировались.

А вот собаки приходили, как к себе домой, не зря – вокруг автобуса было довольно много следов их жизнедеятельности. Бродячие собаки, естественно; цепные псы в Ботиево сидели, как положено, во дворах, на цепях, а декоративных терьерчиков никто из нормальных ботиевцев не держал – баловство одно! Лохматые, кудлатые, грязные, в лишаях и следах яростных драк, они появились, когда Борис вышел на улицу, в кустики: брезглив он был особенно к местам общего пользования, в ржавом туалетном отсеке и тесно было для его долговязой фигуры, и грязно – в паутине, хотя ни одного паука он не видел…

Он замер. По себе знал, какие неприятности сулит встреча с бродячими животными. Тем более что один был волкодавом со свалявшейся, клоками висевшей светлой шерстью. Но псы прошли мимо стоявшего столбом журналиста, как будто того не существовало, даже не обнюхав! – вожак направился к миске у переднего колеса, что-то почавкал из неё, потом приглашающе махнул хвостом остальным – дескать, ваша очередь и пошёл, равнодушно исследуя автобус дальше. Поели псы и убрались. Не тявкнув, на зарычав.


Сама Радка тоже не беспокоила Бориса. Ну, если не считать того, что она помешала его грехопадению с Галкой, но, в конце концов, он даже был артистке за это благодарен. Не время сейчас отвлекаться. Он выпил полбутылки, отходя от шока последних суток в плену у Равиля, завалился на эти грязные тряпки в одежде, поспал. Разбудила Радка. Молча стояла в застиранной своей тряпочке перед ним, протягивала дымящуюся пачку лапши «Доширак» и тетрапак томатного сока. Всё чистое, только что вскрытое. Борис понял – это оставила Галина, но как хозяйка поняла, что её постоялец хочет есть? Темна вода в облацех; в конце концов, он в гостях у настоящей колдуньи.

Он украдкой разглядывал её. Если в годы его детства, в девяносто втором этой болгаро-цыганской девочке было пять лет, как сказала Галина, то сейчас ей около тридцати трёх? А что, вполне хорошая себе баба. Если отмыть и отчистить, конечно. Круглые красивые коленки, сильные тренированные икры. И не лишай там совсем, а реально – просто несколько синяков, которые нетрудно получить в тесноте автобуса и грязь, глина. Красивые плечи и руки, женственные, с бронзово-золотистой кожей. Волосы, хоть и спутанные, да, закрывающие лицо, но на вид даже чистые, не грязный колтун. Ну, а ступни… В конце концов, у Галки в детстве тоже были такие ноги, босотой своей собиравшие за день и уличную пыль, и землю с грядок, и куриный помёт со двора – и что? Такая же каёмка чёрная по краям небрежно, по детски обрезанных ногтей. Только она их на ночь мыла, естественно, в бане – а Радка нет, и всё. А то, что она не говорит ничего, а лишь глазищами бездонными зыркает, так это можно пережить.

Вот, действительно, поговорить бы с ней… Но как подступиться? Он не знал, и, откровенно говоря побаивался. Мало ли что. Кто там этих, аутистов, знает… Нет, конечно, он не боялся того, что девушка кинется на него с кулаками или использует одно из своих “тайных оружий”: ну, узлом там завяжет или заставит с воем по земле кататься, но скорее, боялся что-то сделать не так, обидеть, спросить что-то не то… Одним словом, весь “чеховский комплекс” интеллигентных людей плюс естественная боязнь неадекватной ответной реакции.

Перед тем, как бухнуться спать и после эпизода с псами, он, кстати, шарился по этому “двору”, точнее, пустырю, ограниченному хилыми, покосившимися, символическими заборами; увидел на земле стальной лист, ржавый, с ручкой – потянул, отвалил в  сторону и обомлел. Внизу, в полусгнившей деревянной клети – подполе, лежала голая Радка. Скрюченная фигура, подтянутые к подбородку колени, это её платьице-тряпочка под головой. На сырой, каменно-холодной земле: холодом тянуло ощутимо.

Сначала испугался, потом вспомнил про то, как Галка рассказывала про её “медитацию” и “восстановление”; с минуту с ужасом смотрел на её нагое тело, потом поспешно вернул ржавый лист на место…

И вот сейчас она приносит ему еду. Борис принял это; сама девушка, как ни странно, трапезу с ним разделила: чуть отошла, присела на ломаную табуретку и стала грызть ярко-оранжевую морковку. Судя по виду, выкопанную на чужой грядке и только-только отряхнутую от земли. Но такие мелочи Радку не волновали; а зубы у неё – мечта продавцов зубной пасты: крупные, ровные, белые, сахарные… Идеал. Эти зубы крошили оранжевую мякоть.

Этим и решил воспользоваться Борис. Прихлёбывая свою лапшу, скручивая с пластиковой вилки, он показал глазами на морковку, спросил:

– Вкусно? Витамины?

– Да.

Это было первое слово, в принципе, ею сказанное за всё последнее время и время их знакомства. И Борис тихо охнул: это был чарующий голос. Настоящее контральто: грудное, идущее из самого-самого нутра, бархатное, насыщенное… Один приятель Бориса утверждал, что, когда женщина говорит таким голосом, мужчина “кончает автоматицки”, сам он слышал только один раз в жизни, и то в опере, куда его затащила очередная подруга.

Оправившись от этого первого, внезапного восхищения, атаку продолжил:

– Кто за мной гонится? Кто мой враг?

– Демон. Он демон, из Обратного мира.

Ясно. Ну, так особо ничего не добьёшься. Галка вон, тоже про нелюдя. А как зовут? Какие тактико-технические характеристики? В логичном мире Бориса всё – и плохое, и хорошее, имело своё имя, название, ярлык и цену. А тут – сплошные метафоры и загадки. Решил зайти с другой стороны.

– Это тот демон, который… убил твоего отца?

На этот раз Радка просто кивнула. Зубы сдирали оранжевую стружку. Грязные пальцы босые ног сплетались диковинными узлами.

– А за что он убил?

– Меня хотел забрать. Отец не давал. Он убил.

Она говорила об этом просто, как будто – ну, уехал в другой город. А Галка говорит – заживо сгорел, факелом. Борис с шумом втянул в себя остатки пряной лапши.

– А ты почему не хочешь… к демону? Он злой?

Девушка пожала плечами: чёрт, ну да, он тут промахнулся. Аутистов нельзя спрашивать “почему”. Да нипочему! По кочану… той морковки. У них этих паршивых наших оправдательных критериев: я это сделал, потому, что… Нет этой политкорректно-извинительной лжи. Борис обдумывал следующий ответ и погрузился в свои мысли, как его ноздри уловили знакомый запах. Фу, чёрт! На этот раз девушка протягивала ему большую кружку кофе. Да! Настоящего кофе. Не какого-то там растворимого говна. А сваренного на плитке из молотых зёрен. Борис поискал глазами, но увидел только плитку, кастрюльку и пакет с кофе в зёрнах. Как она так успела, беззвучно и моментально, смолоть их?

Он уже даже не удивлялся, что в кофе добавлена его любимая корица, гвоздика и в чашку – красную, с трещиной и чуть отбитой ручкой, ровно ложка сахара. Уж если сложное волшебство Радке по плечу, то такие пустяки…

Достал сигареты; закурил с удовольствием, сжимая кружку в руках, откинулся на топчан, думая, что ещё спросить у этой странной девушки. И вдруг она сказала негромко:

– Он Кирсана поднял. Кирсан от него ходит. Зло творит.

А потом закинула одну ступню на табуретку, взяла со стола кухонный нож и стала спокойно подравнивать ногти на ступнях. Так вот, запросто.

…Эта процедура всегда казалась Борису какой-то уж очень интимной: и Ольга, и мать для этого запирались в ванной. Хотя сами ольгины пятки и прочие части ступни для него тайной не являлись. Поэтому он просто пялился на это занятие; потом губы облизнул, поинтересовался:

– Кирсан… а он живой или мёртвый?

– Мертвяк он. Идол глиняный. Пустая колода. Им демон правит.

– А-а… ясно! – и тут его осенила догадка. – А Костю… он?

Опять Радка безмолвно кивнула. Срезанные части ногтей девушка почему-то сначала подносила к носу, нюхала а потом… потом бросала в старую миску с отколовшейся местами эмалью. Почему?! Борис некстати вспомнил дело почти пятилетней давности: о поиске киллера в Питере. Наёмный убийца прожил неделю в квартире, которую в итоге накрыли, но не нашли ни одной частички ДНК. Стриг ногти в полиэтиленовом пакете, ходил в шапочке для купания. Но мозг работал, и Борис задал ещё один вопрос, вспомнив рассказ Галки:

– Египтянин… Это он – демон?

Девушка неуловимо изменилась в лице: бледность хлынула к смуглым щекам и тут же отлила к шее. Контральто чуть охрипло.

Икенту. Чёрный. Птица, голова кошки. Сидит, прыгнет. Ты – его! Надо быть очень тихим…

Ничего, по большому счёту, не разъяснялось, только запутывалось ещё больше. Нет, он не предполагал, что его родные места так густо унавожены нечистой силой. Да, что-то кто-то в детстве рассказывал о девке-привидении на берегу Корсака, о “кирсановской блуждающей могиле”, но ведь это всё казалось сказкой! Бессмысленным ужастиком. А сейчас ужастик добрался до него.

– А зачем ты мне помогаешь, Радка?

Она вскинула голову и посмотрела на него прямо. И от этого взгляда Борису стало не по себе. Она как раздела его догола и на миг прижала к своему горячему, тоже нагому телу: он явно ощутил запал её девичьего пота, её кожи, даже что-то мокрое на губах… Наваждение длилось секунду, исчезло; а Радка, также смотря на него – немигающе, ответила:

– Ты должен… время придёт… Ты поможешь!

А после этого поднялась, забрала эту миску с обрезками ногтей и опять куда-то ушла.

Борис допил кофе. Нашёл ещё одну бутылку на полке в самом низу стола. Достал сигареты, пошёл во двор. Там сел на чурбачок, бутылку между ног зажал, закурил и стал бессмысленно созерцать ботиевский пейзаж, различающийся только изломом крыш, да формой тополей.

Что она, интересно, будет сейчас делать? Ну, “очистилась”, полежала в этой своей яме, что теперь?


Девушка между тем ходила по своему участку. Вроде бы ничем не занималась. Но Борис заметил: нет, она что-то такое творила. То наклонится, вроде как ямку колупнёт. То босой ногой камешек какой-то поправит. То пальцем этой же грязной ступни линию на чёрной земле прочертит… Валялось пара треснувших горшков: подошла, передвинула. А в одном месте реально села и… Нет, за этим наблюдать совсем уж нехорошо. Борис отвернулся.

А вот написать бы… а что? “Один день сельской колдуньи”. Это ведь какой материал! Голая в подполе лежит, “метит” участок. Да и с ногтями этими – вкусный же сюжет получится, ужас, какой колоритный. А потом она зелье будет варить. Ну, точно. Вон, костёр разводит, достал медный таз. Таз сверкающий, начищенный; коськина мать в таком вкуснейшее варенье варила. Из айвы и вишни. Сейчас Радка поставит его на огонь. Нальёт мёртвой воды, набросает толчёных крыс, сушёных змей, вяленых мухоморов; добавит щепотку белладонны, коготь догозубого дракона, перо болотной выхухоли, зерно горемычника могильного… Тьфу! Откуда это всё в голову лезет?

…Огонь девушка, и правда, развела. Пламя пожирало старые доски. И даже поставила что-то варить: две рогатины, закопченный котелок. А а сама села посреди пустыря. Да, в таз воды налила. Табуретку принесла – из автобуса, на которой сидела. Устроилась и босые ноги туда опустила.

Бориса как шатнуло. Водки успел хлебнуть – бутылку как вырвало из рук. Сигарету изо рта вынесло. А вода в тазу – кипела!

Он видел это совершенно явственно: она булькала, паром исходила. Ноги Радки должны свариться, до костей. А она сидит с закрытыми глазами, руки плетьми повисли. Тряпочка сползла, почти её крупную грудь обнажила, бурые соски – но Борису дурно, а не как-нибудь иначе. Он поднялся; шатаясь, пошёл к девушке, не понимая, зачем. Приблизился. И тут рухнул на колени.

Мычал, задыхался – в голове прошёл, как будто телефонограмма, голос Шиловой:

ОСТАВАЙСЯ ТУТ. ОНА ТЕБЯ ОХРАНЯЕТ. НИКУДА НЕ ХОДИ. ЖДИ МЕНЯ!

И его вырвало. Прямо в этот таз, на голые, непривычно чистые ступни Радки.

Пока сдирал с себя испачканную одежду, пока матерился, пока умывался почти ледяной водой, прошло минут пятнадцать. На голое тело куртку напялил; нашёл бутылку. Хорошо, ведь, пробочку навинтить успел – а говорил же дядя Осип: водку закрывать надо! Не пролилась. Выпил хорошо, глотнул здорово. Радка стояла у костра, варево помешивала. А потом начала разливать по мискам. Мисками, плошками, какими-то посудинами – все старое, гнутое, ржавое, со свалки. И со всего Ботиево, наверное, к ней потянулись животные.

Это было страшновато. Шли собаки; разномастные, бродячие. Шелудивые, грязные, косматые. Шли, как африканские животные на водопой: беззвучно, не лая, не задираясь. Между ними шмыгали коты и кошки, самого драного и рваного вида. Пришёл козёл с пегой бородой; важно всех раздвинул, прошёл в первых рядах.

Она их кормила. Поварёшкой, тоже явно со свалки, примотанной к длинной сукооватой палке, наливала из котла. В миски. Те ели, фыркали благодарно. Потом покорно уходили; место у миски занимал новый. Кошмар. Армия спасения. Богадельня для бродячих животных. Оссподя, Гринпис отдыхает…

День стремительно падал в закат. Борис пил – водка лилась в горло легко, но отчего-то совсем не брала. Ни крошечки. В селе покрикивали вечерние петухи – робкие, первые ещё. Многие затопили печи и бани; тянуло дымом костров, сжигаемой листвой, навозом, разбрасываемым на грядки.

Значит, сиди тут. Сиди ровно на попе. Но ведь это Шилова сказала, он тембр её голоса помнил отлично. Как она это сказала через сотни километров?! Через Радку? Впрочем, сейчас уже удивляться мало чему можно. Не, материал крутой будет. “Одна ночь с демонами”. Эх, жалко, его “Кэнон” в гостинице. Не постеснялся бы, голую нестеринарку в погребе сфотографировал бы, этот медный таз с её босыми ногами, этих собак чёртовых… Вот почему Равиль не суётся к ней. Да там же по одному её беззвучному зову такая стая прилетит – он и с “калашами” не отстреляется.

Костёр уже не горел. Правда, девушка периодически подходила и зачем-то подбрасывала дров. Как-то странно – мелких; те сгорали быстро, рассыпаясь на багровые угли и круг углей этих ширился. Шесты уже убраны. Опа, на земле появился классический рушник. Чистый, белеющий в сумраке.

Журналист сделал ещё глоток, потянулся за сигаретами и тут его тронули за плечо.

Дёрнулся, как от ожога. Рядом стояла Радка. Вашу ж мать. Совсем голая. Этот мускулистый живот и выпирающий лобок, эти спутанные волосы. Жестом показала на костёр, а потом рванула с его плеч кожаную куртку. Зачем? А далее опустилась перед ним на колени и взялась за штанину.

Борис ощутил нехорошее стеснение. Если это то, о чём он подумал – пошло! – то это совсем неуместно. А если не это? Девушка разувала его, как несмышлёного ребёнка. Расшнуровывала “берцы”. Левый, правый. Носки сняла. Штанины закатала. И, резко встав, потащила за собой.

Впрочем, как “потащила”? Рукой повела. Но рука впереди, Бориса не касается, а его волочит, как автомобильной лебёдкой. Что, жарить Иванушку будем? Баба-Яга нашлась…

И у самого костра понял.

Голые ноги девушки. Чистые – как омылись в кипящем тазу, так и сияют. Круглые ноготки, хорошие, аккуратные; пальцы-амфоры, расширяются к кончикам. И эти вот лапки сделали пару шагов – и на угли!

На горящие, переливающиеся багровым, раскалённые угли. Сразу придавшие ступням диковинный оттенок – расплавленного, и медленно стынущего железа.

Она поманила.

– Я не могу! – запищал Борис не своим голосом. – Я не эта… я не такой, как…

Но всё-таки шагнул. Его тащили. И странно: зажмурившись, он ощутил только росистую утреннюю траву. Как в детстве. Как-то он у Коськи ночевал. Мать утра: “Мальчишки, пойдём босиком по росе?”. Зачем, к чему? Ольге и его бы матери в голову бы такое не пришло. А они пошли, сбивая босыми ногами тяжелые холодные капли. Ступни матери его, сильные, чистые – и такие же крепкие, как у сестры Ольги, но какие-то… добрые, они в память врезались. Ягоды набрали какой-то, кисленькой.

Он танцевал с Радкой на углях, повторяя её плавные движения, ощущал носом гарь – но нет, не палёного мяса, а горящего дерева; чуть ел глаза дым. Как это происходит?

и внезапно услышал свой крик.

Девушка вытолкнула его с углей, упал навзничь; перед глазами тёмное небо, а где-то на западне, за Корсаком, зарево. Что-то горит. Что горит? Где?

Радка сидела над ним и гладила его ступни. Руками. Просто гладила. Неужели обжёгся?! Не похоже… Больно бы было… как спать охота. Только спать.


Галка приехала утром, часов в шесть. Солнце недавно взошло, огненным шаром каталось по горизонту. Борис непривычно трезвый, сидит на ступеньке входа в автобус, кофе дует. Пробовал, по привычке, опохмелиться – не пошло. Посмотрел на остатки недопитой водки – она почернела на глазах, бурдой какой-то показалась и воняла.

Женщина подошла. Вся в чёрной джинсе. Грубые ботинки с металлическими носами. На голове – почти лыжная шапочка. Это по теплу-то?

– Гостиница сгорела. “Октябрьская”, – глухо сказала Галка.

Кружка красная, в белый горох, упала, покатилась по земле. Борис вскочил:

– Как? Там же… там же моё…

– Не знаю. Давай скатаем, глянем.

– А Радка где?

Женщина оглянулась. И Борис тоже и увидели – по периметру их территории сидят кошки. Те самые, вчерашние, бродячие. Худые и ободранные. Сидят, неподвижно глядя вдаль, лежат… валяются. Словно караул выставлен.

– Как у Стивена Кинга… – вдруг проговорил Борис.

– Что?!

– Да я так… Поехали.

Пространство лобового стекла затянуто полиэтиленом, хлюпающим на ветру. Галка морщится, щурится – дорогу видно не ахти. Едет медленно, бережно.

– Что было-то, Галь?

– Я говорю: не знаю! Равиль с Мелитополя с бойцами приехал, сразу в гостиницу. Какой-то шмон начал наводить. Искал кого-то… или что-то.

– Да меня искал.

– Не важно. Там какие-то быки приезжие, хрен знает откуда, они пальбу начали. Ну, Равель тоже. В общем, загорелось. Едва потушили.

– Так она…

– Да сгорело всё, я тебе говорю. Сейчас сам увидишь.

Увидел. На гостиницу было страшно смотреть. Верхние этажи выгорели почти полностью, зияли дырами окон. Первый – наполовину. Разломанный стенда с объявление о массаже валялся в луже. Выбитые окна щерились. Тут же – крыльце – чья-то порванная босоножка и надорванная пачка презервативов. Пахло кисло – гарью, гнилью, тлеющими тряпками и ещё чем-то, отвратительным.

У Бориса заныло в желудке.

– Галь… Мне надо сходить, посмотреть.

– Куда?

– На ресепшен. Там у меня… в общем, там одну вещь прятал.

Женщина как-то отстранённо смотрела в окно машины.

– Эта, гостиничная… Янка. Она сгорела. Ты её трахал?

– Боже упаси!

– Ой, кобель, ладно… Ну, иди. Я тут буду.

Борис, хрустя обугленными деревяшками, прошёл внутрь. Понятно, почему так горело: обшивка! Тут, как в бане было. Кучи остатков диванов, скамеек, досок. От ресепшена – только чёрный каркас стойки. Оп! Вот он, тот самый ящик!

Его спасло только одно: обрушившаяся стена, отделявшая помещение кастелянной. Белые пенобетонные блоки обвалили ящик; сверху полопались, обгорели, но внутрь жар не пропустили. Пыхтя, Борис раскидывал эти кирпичины. Ага. Вот. Открыл. Точно.

его рюкзак с целым ноутбуком в пакете и фотоаппаратом – тут. Целые. Как раз под простынёй с некрасивыми кровавыми следами.

Он достал это. Закинул рюкзак за плечо. И вдруг понял, что в сгоревшем здании есть кто-то ещё…

Обернулся.

В самом конце коридора, у вывалившейся, обгорелой рамы, сидела та самая. Проститутка. Сначала он её видел в номере – потом на вилле Хусаинова. Кроша осколки и угли, Борис прошагал к ней.

– Ты в порядке?

Она на этот раз в шторе. Да, штора такая зелёная, как в его “полулюксе”. Плотная. По краям палёная. Девка голая, но… Вытянутое лицо, бесцветные глаза. И эти ступни… Длинные, худые, мозоленные. И – он это отчётливо увидел! – со следами-шрамами гвоздей. Прямо там, где можно приколотить их живую плоть к деревянной колодке.

– Вставай! Алё! Слышь, вставай!

Он её сдёрнул с пола. Она только тихо скулила. Что-то ему подсказывало: она ценна. Потащил за собой. Выволок на крыльцо.

Галка рассердилась:

– Боря, ты козёл! На хрена нам эта шлюха?!

– Молчи! – непривычно стальным голосом ответил журналист. – Она может кое-что знать… всё, я сказал! Поехали.

– К Радке?

– Конечно. Не к тебе же?

– Дебил! – с ненавистью отреагировала женщина. – Если б ты эту… не взял, можно было бы и ко мне.

– Поехали!

Они ехали по притихшему Ботиево. Какой-то велосипедист, которого они шугнули сигналом, чуть нее упал и долго смотрел вслед, шевеля губами. Две тётки долго переходили дорогу, тыкали пальцами в машину. Эх, подставляется  Галка. Её тут все знают.

Мимо магазина проехали, женщина тормознула.

– Подожди!

– Галя, у нас нет времени!

– Отсекись! Я должна бухгалтерию взять! Сидите тут…

Ушла в магазин – где та самая говорливая продавщица с коровьим выменем. Борис обернулся. Девка в шторе – молчит, глаза с синими полукружьями под веками – полузакрыты. И голые её ноги, ступни эти большие, вытянуты. У него появилось странное ощущение. Эти икры… Они белые и безволосые. Не то, что у Ольги. Там рос жёсткий длинный волосок. Она тыкала его губами в него, заставляла проходиться – от пятки до колена. А тут… Он протянул руку и потрогал, содрогаясь.

Мягкая, как тесто плоть. Какая-то жидкая, что ли. Такое ощущение, что эта, человечина, таяла киселём, словно мороженое в упаковке.


…Галка вернулась в пачкой бумаг. Хмурая. Села за руль, буркнула:

– Вову-хирурга в гостинице видели. На пожаре. На верхнем этаже, орал что-то.

– А что с ним?

– А я знаю? Никто не видел после этого.

Она завела мотор, тронула машину. Согнутая сталь “кегурина” маячила впереди, пошатывалась. Галка, смотря неотрывно вперёд, проговорила:

– Дурак бы, Борька.

– Почему?

– Я ж по тебе сохла. Позвал бы – на Северный полюс за тобой побежала! А ты уехал.

– Так… мы ж того. Все уехали.

– Вот и дурак! – отчаянно закричала она.- А меня почему не позвал?! Да я бы от мамки и от папки… Да хоть нагишом, с тобой!

– Галь, мне двенадцать лет было.

– А потом, – съязвила она. – Уже взросленький. Приехал и блядь эту гостиничную нашёл, Нинку. А я ведь как раз академотпуск брала, к своим приезжала. Тебя ждала.

– Ну, прости.

– Да иди в жопу.

Мост через Корсак, длинный, долгий, через два его рукава – с дамбой, стремительно приближался. Борис подумал, что именно сейчас теряет что-то важное… что-то основное. Вдруг спросил:

– Галка, а ты ноги бреешь?

– Вот, блин… Любитель! – сквозь зубы сказала женщина. – Иногда. Когда в Приазовск по фирмам ехать надо.

– А у тебя потом отрастают?

– Ты совсем идиот?! Да! Отрастают! Волосы на моих ногах его интересуют!

Борис зачем-то обернулся и посмотрел на проститутку. На её длинные белые макаронины, которые только сейчас трогал. Там ни следа волос. Даже бритых. И пробормотал, рассеянно:

– Флешку из фотоаппарата вынешь… Спрячешь, ага?

– Зачем?

– Я говорю, сможешь?! Ноутбук есть?

– Да есть, твою мать! Чего пристал? То про волосы, то про ноутбук…

Галка злилась. Полиэтилен на углу окна отстал, скотч трепыхался. Проститутка колыхалась сзади, как желе… Вот тут их и остановили.


Поперёк моста – две полицейские машины, “УАЗ” и “Лада”. Прежде, чем Борис успел что-то сообразить, увидел короткое рыло автомата, направленное на него. ППС, в полном снаряжении.

– Выйти всем из машины, документы приготовить! Выйти, я сказал, руки в гору, не дёргайся!

Вышел. Мордой на капот, в тот самый полиэтилен лобовика, уже грязноватый. Что там с Галкой делали, не видел. На руках снова затянулись наручники, но только уже не пластик, как в “Охотничьем доме”, а стальные, полицейские. Кто-то спросил хриплым голосом:

– Он?

– Ага.

Борис с трудом разогнулся. Коротконогий, приземистый человек в форме. Погоны – майора.

– Начальник Строгановского РОВД Сыроватов… – представился коротконогий. – Вы Контарев? Борис Николаевич?

– Да.

– Вы задержаны.

– С какой стати?!

Борис знал, что с ментами не надо ругаться, но сил на вежливость – не было.

– По обвинению в поджоге здания гостиницы “Октябрьская”. Вы там пользовались бытовыми нагревательными устройствами… В итоге трое погибшие. Граждане Нечитайло и Магодмедалиев.

– Откуда…

Под нос – бумага. Докладная Яны о том, что гражданин Контарёв сжег кипятильник в номере, злостно нарушал правила противопожарной безопасности. На имя хозяина ООО “ИТАЛИЯ”, Хусаинова Р. Б.

– Блядь!

Сыроватов хрюкнул. Спрятал докладную в карман. И с удовольствием добавил.

– А также подозреваетесь в убийстве граждански Капельской… Вероятно.

– Да вы сдурели все! На кой хер мне было…

Начальник поморщился. Мигнул патрульному: тот врезал дубинкой Борису по почкам так, что тот охнул и на колени рухнул. Потом распорядился:

– Галину в первую машину, его шлюху – ко мне. В отдел везём!

Над Корсаком кричали чайки. Они летели сюда с моря – тут тоже рыбы бывало достаточно.

…Остальное Борис воспринимал плохо. Фрагментарно. Строгановский РОВД, похожий на крепостной замок Хусаинова, только из крошеного бетона. Лязганье металлических дверей. Голос дежурного: “девку в третий. Слышь, смотри, чтобы не обоссалась, сам убирать будешь!”. Стайку тараканов, ползущую по дверному проёму клетки. А Галку-то куда? Неизвестно.

Ни курева, ни выпивки. Странно, второго особо и не хотелось. Сидел, на скамье, как дурак, повторяя: “Это демоны. Я не виноват! Демоны это…”. Ближе к вечеру вызвал следователь. Унылый, сухой мужик с землистым лицом. Прочитал обвинение. Вы, Контарев Борис Николаевич, такого-то года рождения, проживающий там-то и там-то, обвиняетесь в умышленном поджоге гостиницы “Октябрьская”, принадлежащей ООО “ИТАЛИЯ”… в результате поджога погибли три человека, как то… фамилии… имена.

Погибшие в усадьбе Хусаинова – чубатый казак и полукровка, тоже странным образом оказались там, в сгоревшей гостинице.

– Я не был там! – завопил Борис, всё осознав. – Я был это время… у Радки!

– У какой Радки?

– Нестеринарки! Колдуньи! Босиком по углям ходит!

Следователь усмехнулся, показывая всё своё презрение к его дешёвому спектаклю. Бумажки свои лениво посортировал.

– Гражданин Контарёв… не знаю, есть ли смысл в вашем глупом запирательстве, но вот тут такое дело…

– Какое?

Рыбьи глаза глянули на него.

– Гражданка Рада Славовна Мирокович погибла в результате несчастного случая пять лет назад. В 2005-м. Утонула. И все это знают, задокументировано.

У Бориса всё отнялось. Он даже за живот схватился.

– Как погибла? Я же с ней…

– Хотите сказать – состояли в интимным отношениях? Ой, не усугубляйте. У нас все, кто с белой горячкой попадает в больницу, с ней… состояли. Давайте уже правду, хорошо?

– Я… я ничего не знаю… я требую адвоката!

– Да вы что. Правда?

– Я требую!

На лице унылого этого человека появилась ласковое выражение.

– Гражданин Контарев, ну, может, всё-таки, договоримся? Чистосердечное признание, сами знаете, облегчает… Вы же позавчера с гражданкой Капельской в ночном клубе “Охотничий дом” были? Вас там видели.

– Был. Да, был, но это…

– И там у вас случились неприязненные отношения с гражданами Нечитайло и Магомедалиевым, верно?

– Можно и так сказать!

– Нужно, дорогой мои. Так как они случились на почве попытки интимной связи с гражданкой Капельской, которая и состоялась, во время вашей отлучки, в туалете клуба. Вообще, она многостаночница: за пятнадцать минут двоих обслужить, в том числе и в извращённой форме… – следователь скривился. – Ну, не важно. Вероятно, вы об этом узнали, вернулись с ней в гостиницу и в припадке ревности её задушили. А гостиницу, чтобы скрыть следы, подожгли.

– Я не… Что за бред?!

– А как вы объясните, что гражданка Капельская обнаружена в вашем номере, с многочисленными ножевыми порезами… – следователь заглянул в бумаги. – …да, со сломанными пальцами левой ступни  и признаками смерти от удушения? Номер-то ваш почему-то не сгорел, целёхонький… надо было его поджигать, а не замыкание на первом этаже устраивать.

“Пытали” – понял Борис. Пытали девку, жестоко, как умеют бандиты. Искали… Что? Его хабар? А почему она тогда не выдала?! Ей ломали пальцы, резали её упругое, розовое тело, а она – промолчала? Она же сама в этом ящике прятала… Что-то тут опять не сходится. Опять мистика. И почему именно полулюкс не сгорел?! Чёрт-те что.

– Послушайте… – взмолился Борис. – Ну Галка… То есть Галина… как у неё фамилия сейчас? Она подтвердит… Алиби!

Следователь хмыкнул. Собрал папочку свою.

– Не подтвердит, гражданин Контарёв. В ночь пожара в гостинице она была не с вами, а с… ну, это не важно.

– С кем?! – заорал Борис вскакивая. – С вашим гибдэдэшником?! Вы все тут… замазаны, сволочи! Я буду жаловаться! Адвоката хочу!

– Ну, дожидайся… своего адвоката. Дел у нас нынче много, дела сейчас не скоро делаются.

Он ушёл. Потекли долгие часы в этой бетонной клетке. Боря, Боря, ты что, офигел?! Ты как мог вляпаться?! Ты вообще, где? На территории непризнанной республики, ты даже российского консула затребовать не можешь! Ты вообще как в это говно вступил?! Демоны, нестеринарки, поджог, стрельба… Господи, помоги! Да вытащи меня отсюда!!! Тараканы жадно ползали по прутьям решётки и он боялся спать – набросятся.

Ближе к ночи пришёл этот. коротконогий. Теперь видно: скуластое лицо оспой побито. Велел Бориса вывести, дежурного прогнал коротким “Пошёл!”, за стол его сел. Рот, большой, с набором золотых зубов, открыл.

– Рассказывай…

Борис рассказал. Без утайки. А что было делать? Рябой начальник РОВД скривился:

– У Радки, говоришь, жил?

– Да!

– Так нет её. Официально. Знаешь, сколько раз я туда наряд высылал? Один раз СОБР даже. Нету её там.

– А чего тогда там?! – завопил Борис, не в силах выдерживать эту фантасмагорию.

Начальник поёжился. Проговорил, на него не смотря.

– Болотина. Земля провалилась там… какие-то подземные воды. Бойцы даже зайти не могут. Аварийный участок, одно слово. Мы уже три года от сельсовета Ботиевского  требуем осушить. Но не наша территория.

– Но я там был!

– А чем докажешь?

– Бля…

И тут Борис вспомнил.

-Там тапки!

– Какие тапки?

– Из сгоревшей гостинцы “ИТАЛИЯ”!

– И что?!

– Значит… значит, я их украл и с собой туда принёс! Я там был!

Оспянный фыркнул, черкнул что-то на бумажке у себя. Спросил:

– Так тапки зачем крал?

– Я фут-фетишист! – гордо заявил Борис, вспомнив познания из Интернета. – Имею сугубую ориентацию на стопы. Женские и мужике.

– Гомик, что ли?

– Нет! Фут-фетишист!

– Ох… вот вас, петушистов разных, развелось! – начальник горестно вздохнул. – Тут был один… Из Америки. Говорит, я либераст.  Я думал, он педерас. А оказалось, член Либертарианской партии. Пришлось отпустить.

Борис понял, что разговор принимает не то направление. И выдохнул:

– А вы о террористе из Египта среди хусаиновских знаете?

Вот тут Сыроватов колыхнулся. Волосы у него были подстриженные, “ёжиком” – и блик от голой лампочки под потолком переливался в них, а тут словно вспыхнул. Начальник медленно достал из кармана заношенного кителя пачку сигарет, всё те же “Мальборо”, зажигалку, положил на стол перед Борисом.

– Кури.

Тот не стал отказываться. А Сыроватов, сонно глядя на задержанного,  проговорил:

– Гостиницу я на тебя повешу легко. С двумя трупаками и бабой. Свидетели найдутся… Но это так, по неосторожности. С Капельской, конечно, прямых улик нет. Если, конечно, там сперма не твоя. А вот объясни… что ты в доме Осипа Боровикова делал?

– Когда? Там, где Костю убили?

Это Борис спросил машинально, имея в виду его разговор с дядей Осей в первый день. И тут же понял, что прокололся: ведь он был там и с Шиловой. Труп Кости забирали.

– С бабой из Питера… – тихо, но отчётливо произнёс Сыроватов. – Да, там, где труп Ятоги валялся. До вашего появления.

Журналист молчал. Всё складывалось более, чем отвратительно. Если начать сейчас этому увальню рассказывать о Шиловой, об их, по сути, тайном прилёте на военно-транспортном “борту”, то это будет звучать не лучше, чем рассказ о пребывании в автобусе якобы мёртвой Радки… Как это в психологии? Когнитивный диссонанс? Когда сознание утверждает одно, а бытие – другое?!

Он сдался. Затушил окурок дрожащими пальцами. Откинулся на жёсткую, терзающую лопатки, спинку стула.

– Я ничего больше не скажу! – собравшись с последними силами, отрезал он. – Запросите… компетентные органы. И я ещё раз спрошу: а о том, что среди боевиков Равиля человек из Египта был, вы знали? И если знали, то кому сообщили?!

Сыроватов ничего не ответил. Щелчком подбил к Борису пачку сигарет с дешёвой зажигалкой. Грузно поднялся. Уже в дверях пообещал:

– Вот Хусаинова поймаем… спросим. А ты посиди пока. Дежурный, бля!

В клетке становилось холодно. Она же стылая, мёртвая. Снимать куртку не хотелось – боялся тараканов; а что тогда под голову подложить? По этой же причине и “борцы” не снимал. Потом кое-как устроился на скамье, подложив под голову руки, калачиком свернулся. Боялся только чтобы насекомое в ухо не заползло – читал, такое в СИЗО бывает. И, обессиленный, измотанный, задремал.

Что с Галиной? Её тоже держат или выпустили? Успела она флешку спрятать, Радке показать? Что с этой шлюхой усталой, продырявленной уже во все природные отверстия? А дядя Осип – как его найти? Хотя что он скажет…

Ближе к утру затопали ботинки, грохотало железо, началась кутерьма. Сквозь сон Борис слышал: “А баба где? Где баба, я тебя спрашиваю, гандон?”… “Почему лужа? Потому! Я же говорил, обоссытся!”… “Да хер с ней, с лужей, где баба, ты мне скажи?”. И так далее. Просыпаться не хотелось.

Очнулся только от разговора. Тихого. Где-то рядом.

– Он?

– Да.

– Я его забираю.

– Не имеете права.

– Майор, тебе эти права в другом месте объяснят. Отпирай.

– Под вашу ответственность.

– Да поровну мне.

Открыл глаза. Как будто он на том свете. А это – духи, тени. В мутном свете утра, скользкого, размытого, муторного, увидел Сыроватова без кителя, в спущенном галстуке и с помятой рожей и тётку. Уже сев на скамье, узнал её. Та самая атаманша, или не атаманша – в общем, казачка. Новая жена дяди Осипа. Глаза чёрные, угольками, лицо широкое и скуластое, обветренное.

– Выходи.

Он покинул камеру, пошатываясь. Она остановила его у прутьев, с гримасой отвращения что-то сбросила у него с уха – щекочущее, полураздавленное, но ещё шевелящееся. Распорядилась:

– За мной!

Борис пошёл. А Сыроватов смотрел вслед, как загнанный зверь – со смесью страха и ненависти.


Тому, что на заднем сидении чёрного “Геландевагена” сидит Радка, Борис даже не удивился. Ничуть. Ну, куда без неё? А вот то, что девушка отмыта, от своей вековой грязи, волосы расчёсаны и даже – неужели?! – завиты с две короткие косицы с голубыми бантами, поразило. на ней – коричневое платье с глухим воротом почти монастырского образца. Борис ради любопытства глянул ниже – нет, тут всё нормально. Ступни девушки голы, хоть и тоже изрядно чистые. Как после бани.

Он сам сел рядом с женщиной. Тамара. Да, Тамара. На зеркальце заднего обзора болтался бейдж на трёхцветной ленте: “КИРИЧЕНКО ТАМАРА ОЛЕКСИЕВНА. Кошевой атаман…” – а дальше Борис не прочитал, так как женщина села за руль и резко, на газах, даванула прочь со двора райотдела. Отъехав в сторону моста через корсак километра с три, она вдруг спросила, как и Галка:

– Выпить хочешь?

А Борис, к своему искреннему удивлению, ответил:

– Не хочу… Не тянет почему-то.

– Значит, заговорила.

она резко вывернула руль, и джип выскочил на обочину, вспылив облако. глядя прямо перед собой, Тамара приказала:

– Назад пересядь. Там твой ноутбук. Открой, фото посмотри.

– Зачем?

– Ты слышишь, что я сказала?

Бесполезно спорить. Борис пересел. Эх, если бы на нём не было штанов… чистая нестеринарка была так невообразимо сексуальна, что ему было неудобно кое-где. прямо как молодая, пышущая желанием латиноамериканка. Такой же смуглости, черноты волос и телосложения.

Но внимание привлёк его собственный рюкзак, лежащий у ступней Радки; он же Галине его отдавал! Борис потянулся, но руку отдёрнул:

– Что?! Тут кровь… Что с Галиной?!

– Ранена… – сурово ответила Тамара, не оборачиваясь. – Бежать от ментов пыталась. Стреляли в неё.

– Так, чёрт, всё-таки, как ранена? Тяжело?

– В больнице. Не психуй, фотографии посмотри.

Дрожащими руками Борис раскрыл гаджет, включил. Ишь ты, заряд держит. Осветился экран. Флешка уже вставлена. ну, вот, открыл… что? Мёртвое лицо Константина. Кровавая лужа. Смотреть неприятно. фото, которые он сделал по просьбе Шиловой.

– Теперь вместе с Радкой посмотрите! – тем же, не очень хорошим тоном приказала Тамара.

Девушка рядом приникла горячим плечом и стала смотреть в экран. И Борис похолодел. Взгляд нестеринарки словно проявлял какие-то слои на фото: они обозначалась сначала пятнами, потом ярчели и контрастировались.

За Костей стоял кто-то. С восточными чертами лица, похожий на фараона подведёнными глазами, губами… господи. Рамзес-Кирсанов или этот самый, как его… египетский гость у Хусаинова!

Он маячил позади, всё время позади. Словно наблюдал за убитым.

Убитым – им?!

– Увидел?

– Бля. Да. Ну, и дела. Это же он… это же…

– Анубис. Арабский наёмник. Он же “Скарабей”, позывной. Командир истребительного отряда. Наших положил немеряно, на куски резал. Я лично останки собирала.

До него дошло. Вскинул глаза на Тамару – часть её собранного, стянутого лица в зеркальце заднего обзора.

– А вы кто? Тоже из Эф-Эс-Бэ?

– Почему “тоже”? Военная разведка ДНР, – сухо отрезала та. – Посмотрели, пересаживайтесь. У нас ещё одно дело есть.

И даже после такого: зубы стучали, но выпить не хотелось. Совсем. Машина проскочила мост, дамбу, снова мост и въехала в Ботиево.

Потянулись пыльные сайдинговые заборы и кривые тополя. Полуразобранные “ГАЗы” и “ЗИЛы” у ворот. Кому что досталось.

Машина кружила переулками, тыкалась мордой в большие кучи собранного хвороста – будто Тамара не знала, куда ехать. потом она спросила Радку: “Где?” и та, лаконично, вскинув руку, указала: “там!”. Туда, как ведомая компасом, Тамара и поехала.

У пивного киоска, древнего, заколоченного наглухо, сидел на деревянной приступочке алкоголик. Седая свалянная голова на руках. Тамара достала из бардачка “четушку” водки, протянула Борису.

– Иди. Выпей с ним.

– Меня ж не берёт… Наверное.

– Тебя не берёт, а его да. Иди!

Борис повиновался. Засунул бутылку в карманы джинсов, развязной походкой приблизился. Алкаш очнулся; поднял голову.

– А-а, хаспадинтоварисч, есть закурить?

Борис узнал – это дядя Вова. Кирсанов. Он помнил его строгим, лощёным, в коричневом пиджаке и коричневом же галстуке с искрой; в золоченых очках. Теперь только эта оправа, облезшая, осталась, а левая линза – с трещиной. На бывшем хирурге – жёлтая грязная куртка строительного рабочего, под ней тощая шея обмотана засаленным махровым шарфом. Женская кофта наизнанку, порванные треники с пузырями на коленках, ноги обуты в галоши из обрезанных резиновых сапог.

Да, допился мужик.

Борис опустился рядом, достал сигареты.

– А можна два, товарищ? – оживился дядя Вова.

Он взял две сигареты, дну вставил за ухо привычным жестом, вторую в рот. Дождался, пока Борис прикурит ему её. Потом следил, как его новый спутник вынимает бутылку. Зажёгся:

– Ой, ёпта. А я думаю: сёдня мне повезёт или как?

– Повезёт. Чё, трубы горят?

– Горят. Ой, горят! Даж не знаю, как сказать…

– А ты не говори. Давай выпьем. За нас с вами и хрен с ними.

Борис отхлебнул водки и точно – вода. Реальная вода, без жжения зыка, без вкуса и запаха. Это его Радка так околбасила?! Передал бутылку ляде Вове, он присосался и худой кадык заходил, как шатун паровой машины – мощно, быстро, Борис едва отобрал. Нельзя же за один глоток.

– Как жизнь-то молодая?

– А? Дык кому жизнь… а кому так-то… – бессмысленно ответил алкоголик.

– Как-то – это как? Бухаешь давно?

– В науке есть многа гитик… Кхе-хе, вот. А я бля, нынче свободный… Сколько народу порезал… своими руками! Херургировал, вот…

– Что ж ты пить начал, дядя Вова? – с искренним интересом спросил журналист; превращение хирурга-“золотые руки” в сельского алкаша интриговало.

Тот, его собеседник, затянулся горьким дымом. Потом внезапно взгляд его сфокусировалася где-то вдали, и он сказал чётко:

– На ярмонке я его достал.

– Где?

– На ярмонке. Третьего дня от Марфы-заступницы праздника. Подхожу сзади… Кистень в рукаве. А он лыбится. Я говорю: оставь девку, Богом прошу. А он, рожа цыганская, опять лыбится. Нож на поясе. Я и ударил. Кистенём-то с руки сподручно. А там гирька-то, поди, двухфунтовая. Рожа его развалилась в брызг. А стоит, варнак.

– Дядь Вова! Ты о чём это?!

Тут только до Бориса дошло, что и голос собеседника поменялся. Он стал чётким, будто с киноэкрана. Впереди из проулка медленно, очень медленно и неслышно, задним ходом выкатился джип. Борис чувствовал, что сквозь тонированные стёкла на них смотрит Радка.

Толкнул алкаша в плечо и поразился – он как каменный!

– …а тута мои ребята подскочили. И на ножи его, с обеих сторон. Кишки полезли. Я говори: ни креста те, ни могилы, сдохни!

Бутылка снова метнулась к горлу. И кадык заходил. Но странно: водка приливалась мимо, плескала на жёлтую ткань куртки, текла по морщинистому, бурыми шрамами истерзанному подбородку. Он пил – и не пил одновременно. И гудел, как репродуктор:

– А Евлаша кричит: убили вы его, тятя! Убили и я вас про то ненавижу. Я её в ремни, она разгрызла. Да убёгла. Только в вечеру Николиного погоста выловили. Я её там и схоронил. У берега.

До Бориса дошло. Перед ним в образе спившегося врача сидел купец Кирсанов – угрюмый, жёсткий, свирепый человек. Тот, кто убил полуцыганга Мироковича за залётную любовь своей дочери.

– Алё, дядя Вова! Ты меня слышишь?!

Алкоголик повернул к нему лицо. Оно окаменело. Неестественно. Левый глаз с синяком закатился зрачком под веко, правый дёргался. Бутылка снова – к горлу. Странно он её держит. как оружие.

И тут начали стрелять.

Он даже не услышал ничего, как оглох. Только какие-то толчки воздуха. Стояла у джипа, широко ноги расставив, Тамара, а в руках – пневматические ружьё. Из которого стреляют американские фермеры. Шыр-дыр – выстрел, передёргивает затвор, шыр-дыр, выстрел.

Первый выстрел разнёс дяде Вове череп. Не весь – макушку. И часть глаза. но алкоголик сидел и даже говорил что-то; и ни капли крови не брызнуло на Бориса. Он был, как глиняный. Бабах! Второй вырвал плечо с частью руки – та, ещё, сжимая бутылку, упала в пыль…

– А-а!!!

Борис закричал, дико; но почему-то оставался сидеть, сковало его некоей силой, как спеленало. А женщина стреляла – и осколки плоти разлетались.  самое дикое: часть лица с шевелящимися губами упала под ноги Борису. и говорила что-то беззвучно, из пыли.

Он ощутил дурноту. Накатывал какой-то мрак. Что-то большое метнулось над головой, поднял глаза и похолодел: большая птица, орлиный размах крыльев и кошачья усатая голова. Скользнула за этот заколоченный киоск. А выстрелы продолжались и теперь рядом с ним сидел только обрубок тела, с двумя ногами в трениках и грязных калошах…

– Уходим! – заорали у него над ухом. – Уходим!

Его сдёрнули с места, потащили, кое-как закинули в джип. Он ударился головой, ткнулся лицом в голые коленки неподвижно сидящей Радки. какая приятная кожица… как хорошо пахнет… лаванда? Джип сорвался с места, а за ним накатывался грохот; потом только смог выпрямится и увидел: на месте пивняка металось ревущее пламя, будто газовый факел из-под земли бил.

как тогда, когда они с Костей взорвали старую водокачку в степи.


Тамара везла Бориса какими-то просёлочными дорогами, избегая шоссе. В направлении Мелитополя. Где-то у Константиновки завернули на станцию; там Тамару ждали двое угрюмых, в камуфляже. Борису зачем-то обмотали голову бинтами, бросили на носилки. На путях – старый вагон с красным крестом.

Радки уже не было в машине, с начала стрельбы. Борис и не спрашивал, куда она делась. Только посмотрел с носилок на литую фигуру Тамары. Та безучастно смотрела вдаль.

– Дяде Осе привет… – услышал он свой голос. – Пусть себя бережёт.

Женщина с усилием повернула голову. Оцарапала его жаркими глазами.

– И ты себя береги, парень. У тебя ещё много будет… впереди.

А потом он просто забылся. Не заснул – провалился в небытие. А думал только о том, что зря он во всё это ввязался. Сидел бы сейчас дома, вискарик пил, щекотал розовые пяточки Ирки…

Зачем это всё? Хотел написать “о мирной жизни”.

Вот и написал, на свою беду.


(продолжение следует)