ПОЗЫВНОЙ “СТЕКЛОДУВ”. ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Назад, в СССР!

Автор: Дмитрий Коптяев. Публикуется на правах литературного черновика.

Все главы.

Мальчик Костя — девушка Энигма — Фёдор Иванович Ятога и другие. (Зеленогорск Ленинградской области, санаторий). За много лет до описываемых событий.

---

Санаторий «Остров детства» заложили ещё в сороковом году, когда эта территория вошла в состав СССР – он предусматривался, согласно постановлению СНК, как филиал «большого». Но достроить не успели, грянула Великая Отечественная. А вот уже в сорок седьмом, по прежнему проекту архитектора Мейера Кноцке, санаторий достроили. И получился вполне себе «сталинский ампир» с пышными, обрамлёнными разными гроздьями да плодами, колоннами, чугунными оградками, квадратными столбами с шарами, арками и прочими архитектурными излишествами. Напротив выстроили примерно такой же, только размером поскромнее домик главного врача, совмещённый с приёмной регистратурой, а между главным корпусом и домиком поставили фонтан «Цербер» с трёхглавой собакой. Легенда гласила, что фонтан открывали аж три раза – первые два вода почему-то не пошла – то ли трубки неправильно проложили, а на третий, раздвинув толпу праздных зевак, вышел к фонтану человек в тряпье и рванье, косматый, страшный, ударил посохом о парапет фонтана, да сказал: «Пока фонтан жив, санаторий будет!». И исчез. Кинулись ловить милиционеры в красных околышах, но его след простыл, а в народе перешёптывались: Сам Кнут Всезнающий с Зелёного Острова явился, стало быть, не зря про фонтан сказал…

---

Фёдор Иванович Ятога, старший брат отца Кости, был не в пример тому могуч, величественен и бородат – как Лев Толстой. Ходил в крестьянской поддёвке, препоясанной офицерским кожаным ремнём, успел послужить начальником Лечсанупра  Второго Белорусского фронта, имел медали и ордена. Грохотал по дорожках яловыми сапогами, опирался на массивную трость, и злые языки поговаривали, запросто мог пустить ту в дело. Костя от вида этого могутного старика даже оробел. Но Фёдор Иваныч нашёл к парню подход. Удержал в руках. Пока бабушка распределяла узлы да чемоданы, сказал в ухо – густо, щекоча бородой:

— Рыбалить умеешь?

— Да! Конечно.

— Вот и славно. Дам лодку. Будешь добытчиком!

Костя обмер. Лодку! Как у дяди Осипа, наверное! Вот счастье подвалило.

И ведь Фёдор Иванович обещание сдержал. Правда, моторную ему не выделили: мало ли, всё-таки бензиновый агрегат, мало ли что! А вот четырёхвёсельный ялик, беленький, с коричневой кромкой – выделил. Теперь Костя важно подходил к сторожке у лодочной станции в конце Пляжевой улицы, отпирал амбарные замки – вёсла доставал. Вёсла, их прятать надо, а по потырят, отвечай потом.

И вот, в один таких дней, когда он планировал выйти в Финский залив, на промысел, услышал за спиной хруст гальки. Кто-то шёл по кромке берега… Но как-то легко. Он резко обернулся.

Бог ты мой! Энигма.

Босыми ногами легко молола эту крупную серую гальку – в джинсиках-капри, в яркой футболке с принтом, а на плечах – рыбацкая куртка. Брезентовая. Костя на ногу замок уронил, бросился на встречу.

— Люс… Энигма! Родная! Привет! Ты как тут?

— Приехала… — девушка особо не укорачивалась от его объятий, уже вполне мужских, даже щёчку поставила.

— А куртка у тебя откуда?

— Дядя Федя дал! – засмеялась она. – Иди, говорит, помогай…

Перед посадкой в лодку ехидно спросила, показывая глазами на его резиновые сапоги:

— Похоже, не рыбак ты… а так, городской удильщик!

Он понял.

— А? Да я щас… погоди…

И начал стаскивать эти чертовы сапоги. Конечно. Рыбаки же босоногие.

---

Спиннингов Костя всегда брал с собой два: и про запас, и с двух порой удобно, один, в режиме удилища, и не дай Бог, одновременно поклёвка будет — тут уж успевай. Один и достался Энигме. Она на удивление быстро научилась с ним обращаться; с крючками и наживкой тоже. Не пищала, как некоторые девчонки, когда червяка накалывала на крючок: «Ай! Он же живой! Он дёргается!». Один раз неудачно махнула и крючком — по щиколотке. Оцарапала, даже кровь выступила, по узкой пятке маленькой струйкой потекла. Девушка даже не смутилась. На панику Кости спокойно сказала: «Отстань! Ерунда!». И потом поплевала на ранку, выгнув ногу, растёрла… И правда — царапина кровить перестала. Замахиваясь второй раз, Энигма сообщила:

— А бабулька моя, между прочим, в этих случаях… Просто писала на ноги.

Костя растерялся.

— Как — писала? То есть, как эта… ну, как…

— Как писают! Писей! — расхохоталась Энигма. — А ты чего, не знал? Моча — антисептик, если здоровая, ранки очень хорошо заживляет. Я тоже так в детстве делала.

— Но… ну, да.

— Что, стыдно? Дурачок. Это же моча собственная… да и если не собственная. Всё естественно. Она, кстати, совсем сначала не пахнет.

От этих открытий кружилась голова и Костя с трудом переключался на ловлю рыбы, норовя посмотреть, как босые крепкие ступни Энигмы стоят на дне ялика, как макаются в неизбежную гниловатую воду — всё-таки лодка старая; никакого расстройства. Ей везло: пока Костя таскал мелких подлещиков, девушка выловила небольшого щучонка, а во второй раз закричала — едва не сдёрнутая с лодки сильным рывком лески: «Костя, помогай!». Вдвоём вытащили щуку — под метр длиной, матёрую, рыло мхом поросло. Потом взяли пару хороших лещей, и очень много плотвичек, те кидались на наживку, как мухи на мёд, стаей.

Густо, как на всякой рыбалке, пахло рыбой: её чешуёй, её мокрым хвостом и плавниками; отец этого запаха не терпел, даже в комнате запирался, когда мать её чистила, и бабуля — та тоже морщилась. А Энигма смотрелась в рыбацком образе органично. И при этом волосы её чёрные, хоть и растрепались, сохраняют хорошую, стильную причёску. Ловко управляющиеся со спиннинговой катушкой руки посвёркивают лаком на ногтях, таким же перламутровым, но уже с блёстками. Она — красивая фея из сказки, она из другого мира, как по земному скользят босые ступни её по мокрым доскам на дне, как прилипла к «косточке» чешуйка, как художественно запачканы в чём-то чёрном пальцы левой ноги!

Она была снова тут, манящая, доступная и… недоступная в то же время, потому, что даже случившиеся там, в коттедже поллюции не родили у Кости никаких эротических картин.

Ну, разве что тех, которые связаны с этими прекрасными ногами.

Так и пролетел почти весь дней, точнее, его половина, и валик начало увалисто покачивать на волнах; с запада налетел ветер, срывал пенные шапки — оба сразу озябли. Несмотря на лето, стало холодно, как всегда в открытом море. Куртки едва спасали. Энигма, хоть и храбро улыбавшаяся, начла дрожать. Тогда Костя сел на среднюю скамейку, голые ступни-ледышки к себе под рубаху и куртку, и они, подрагивая, приникали к его животу — он грел их. А потом ещё и грести в таком положении пытался. Но девушка не протестовала, и только иногда пальцами ног шевелила, тихонько. А у парня по всему телу от этого шевеления шли волны, практически сейсмические сдвиги; и надо сказать, ножки девушке он согрел, быстро — но почти до берега она не отнимала их от его тела…

В доме у Фёдора Ивановича ужинали. Семья у него была большая, вся почти его челядь в санатории работала — на бесплатные-то харчи в девяностые любой дурак пойдёт! — работали, кто кем. И собирались в санаторной столовой. Туда и заявились Костя с Энигмой, с корзиной рыбы. Но гораздо больше, чем щуки и лещи, чем даже два больших пятнистых камбалы, ужинавших поразил вид девушки и парня, голоногих, презирающих все условности быта.

— Федь, чой-та? — заголосила сестра Фёдора Ивановича, полная тётка из Рязани. — Чой-та у  тебя они бОсые?! Ты што, изверг, зачем?

— Да уж… — насупился двоюродный его брат, инженер по электросетям. — Федя, они у тебя прямо, как бомжи. Ну, нельзя ж так, мы ж люди цивилизованные…

А маленькая семилетняя Зойка показала Энигме язык и тихонько проговорила: «Ты дурочка, у тебя с этого бородавки на пятках вырастут!».

Кто-то охал, да ахал, кто-то предлагал немедленно бежать, доставать обувь «несчастным детям», только одна женщина, тренер по плаванию, лет сорока — поджарая, с короткой стрижкой выгоревших волос, их поддержала: «Правильно! Здоровые ноги — голые ноги. За лето закалку получат, зимой болеть не будут!». Но собрание за столом не угомонилось и Фёдор Иванович хлопнул по столу. Точнее, хватил кулаком — а он иначе не умел, аж стаканы зазвенели. Бороду раздвоил грозно.

— А ну, ша, канистра! Раскудахтались… Дети всё правильно делают. Не хлюпиками растут, неженками городскими. Так, оба, рыбу вон отдайте Егоровне, и за стол. И супа сразу, горячего, быстро!

А суп куриный, с клёцками; бульон наваристый, кухарка Егоровна раньше в санатории ЦК КПСС работала, дядя Федя переманил…

Наелись они от пуза. И, как тогда в коттедже Энигмы, Костя отяжелел. Рано их спать отправили: за столом появилась водочка, и, хотя Фёдор Иванович пил очень умеренно, присутствие детей не поощрялось. И вольницы такой, как в семье Хохлова, не было — отвели им две разные, пустые палаты в корпусе, в главном. Косте досталась большая, двенадцать кроватей, ярусами, а Энигму поселили в вожатской — маленькая, но с зеркалом и умывальником. Друг от друга помещения отделяла лишь штукатуренная дощатая перегородка.

Конечно, сон на кровати с металлическим панцирем не шёл. Точнее, сначала он приголубил Костю, помаял в своих мягких руках, а ближе к полуночи вышвырнул в явь. Лунный свет ходило по палата широкими шагами. Колыхались от лёгкого ветерка в форточки невесомые тюлевые занавески. Никелированные кровати посверкивали спинками в полумраке, как копья неведомого войска. Косте не спалось. Как там Энигма? Что она делает? Спит или нет?

Он прикладывал ухо. Странно. Топ-топ — её голые пятки по половицам. Потом какое-то шуршание. Потом непонятный стрёкот. Что за стрекот, что за механизм? Опять стук пяток, опять шуршание…

Под утро забылся на пару-тройку часов. Вскочил спозаранку, торопливо, в коридор, к умывальниками, лицо холодной водой ополоснул… Какое — там зубы чистить. Скорее в вожатскую. Ну, постучался деликатно, не дожидаясь ответа, распахнул. И обомлел.

Девушка крутилась у зеркала. И тихонько напевала: «…за крашеные губки, коленки ниже юбки, за что мы приливали свою кровь!». А коленки её, точёные и вправду, ниже коричневой, почти форменной юбочки, потом идёт белая подшитая рубашечка с хрустящим, плотным воротником, а на шее… пионерский галстук. Точно, именно такой, с двумя алыми, режущими глаз, концами.

— Ой… Привет! — сказал Костя. — А это что такое?

— Галстук. Пионерский… — Энигма пританцовывала бронзовыми голыми ступнями на досках, красовалась. — Ты что, пионером не успел побыть?

— Не-а. В пятом классе я был, нас принимать должны были. Но классная сказала, что пионеров отменили.

— Ах, да… Ха! А я побыла. До восьмого! — девушка засмеялась. — Ну, что ты стоишь столбом?

— Красивая ты…

— Спасибки! — ножки эти изогнулись, книксен сделали; Костя прошёл в комнату, сел на кровати.

Вот что она делала. Шила юбку и ушивала рубашку. Вон обрезки ткани, огромные ножницы, и машинка — такая у бабули есть, «Чайка» — чёрная с какими-то золотыми хохломскими узорами.

— Лю… Энигма, а зачем это? Мы просто типа как играть будем?

Поправляя галстук, девушка ответила:

— Нет. Хотя, может и так. Сегодня вечером дяде Феде детей привезут. Какая-то спецсмена. Ему вчера звонили, вечером. Спал ты уже.

— А ты?

— А я купаться бегала. Ну, и слышала.

— И что… а пионеры зачем?

Энигма обернулась. Встала по стойке «смирно». Прекрасные ступни с крупными косточками сомкнулись. Рука взлетела к голове:

— К борьбе за дело Ленина будь готов! Всегда готов! Ой, чёрт, пилотку-то надо раздобыть… Back in to USSR. Слыхал?

— Да. Ну… «назад в СССР».

— Да. Это будет точно, спецсмена. Они такого не ждут. А мы им сделаем… я с твоим дядей договорилась. Он поддерживает.

— Правда? То есть мы будем, как… ну, как пионерский отряд?

— Ага. Вожатыми. Ты и я. А старшей вожатой Марина Александровна будет. Помнишь, вчера… Ну, эта, по плаванию.

— Ну, хорошо… А что мы будем делать?

Тёмно-карие глаза Энигмы полыхнули:

— Закалять, развиваться и… и, короче, всё что в пионерских лагерях делали.

— И зубной пастой мазаться?!

— Посмотрим… так, давай на завтрак, а потом дядя Фёдор на склад поведёт, там, он сказал всякие штуки пионерские.

В пустой, светлой столовой позавтракали яишенкой с салом, напились какао. Подавала Егоровна, костистая баба с тёмным лицом и кривыми, как у старого кавалериста, ногами. Ругалась:

— Барчуки приедут, мать их яти… Биватуалеты им привезут, по санаторию натыкают! Они, вишь, в обычный сортир-то ходить не могут, гадёныши. И биду какую-то делают.

— Биде, — поправила девушка. — А почему барчуки?

— Да потому! Компания какая-то крутая отдых устроила. Родителев — в Швейцарию, на лыжах с гор кататься, а этих — сюда. Зачем они родителям-то, в этой Швейцарии?!

---

Дядя Фёдор позвонил куда-то, кому-то и вот уже Энигма с Костей шли по улице Териоки, болтая и норовя попасть босыми ногами в лужи — вода радовала, под утро прошёл лёгкий дождик, набрызгал. И Косте было необыкновенно хорошо. От чего? От того, что юная девушка, уже казавшаяся «взрослой», идёт с ним по улице, меряя голыми ногами старую кладку мостовой, в этой юбочке чуть выше колен, в белой рубашечке и галстуке? От того, что она сексуальна? Да Костя и слова-то такого не имел в обыденном обиходе, он его знал, конечно, но — не думал. Ему было хорошо от сопричастности. Их голые пятки ступали по одной и той же земле, расплёскивали одни и те же лужи; и вообще, казалось, что часть Кости поместилась куда-то внутрь Энигмы, а частичка её — в его сердце. И это было круче, чем любое соитие, чем любая картина, которое могло бы придумать взрослое сознание…

На них оборачивались. Дошли до здания дома культуры, нашли заведующую, усталую тётку с выжженными перекисью волосами:

— А чего без шлёпок-то? — удивилась она.

— А мы пионеры! — это Энигма звонко отбила.

Тётка дала им ключ от подвала и проворчала:

— Ну, и дураки. Нормальные люди уже об этой пионерии забыли, а вы туда же… Нет, чтоб деньги зарабатывать.

В подвале пришлось ходить по грязному, липкому полу, пахнущему кошачьей мочой. Но Энигма не жаловалась, Костя тоже. Раздобыли пыльное, тяжёлое знамя из красного кумача с вышитой головой вождя, пару вымпелов, пионерский горн без нагубника, сумку медсестры для «Зарницы», два свистка…  прихватили даже большой медный котёл с ручками — для походов, и два неплохих муляжа винтовок со стальными стволами. И главное — большой красный барабан. Целый! Энигма взяла его в руки и тут же исполнила:

— Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал! он проснулся, перевернулся, всех фашистов разогнал! Ой… тьфу!

И зачихала от поднявшейся пыли.

Всё то, что они набрали, в руках унести было проблематично. Девушка во дворе ДК поосмаривалась, потом сказала: «Погоди тут!» и убежала. Вернулась через десять минут, везя перед собой большую садовую тачку на колёсах от мотоцикла; от тачки густо пахло чем-то не очень приятным, да и босые ступни Энигмы оказались тоже перемазаны маслянистыми черными подтёками.

— А это… почему так воняет?

— Ерунда! — отмахнулась Энигма. — Она в куче навоза у дядьки одного там стояла. Да не бойся, я пленку для теплицы взяла, сейчас завернём. Сама тачка-то чистая!

— И ты прямо в навоз?

— Ой! — девушка забавно почесала одной ступней другую. — Придём в санаторий, вымою в море.

И вот они шли обратно, и на них глазели уже все, и оборачивался каждый — пионерская форма, грохочущая тачка, босые ноги. Прилично одетая дама сказала спутнику: «Смотри… моду взяли — босиком ходить. Скоро голышом по улицам бегать будут!». Он поддержал: «Молодёжь совсем сдурела, точно!».

А вот Марина Александровна совсем не удивилась сочному аромату от тачки и от голых ног девушки. Поморщила носик, понимающе кивнула:

— Навоз? Где взяли?

Услышав рассказ, рассмеялась:

— И правильно! Кстати, он очень ноги лечит. Там же масса микроэлементов… у меня мать дояркой была, этот навоз босыми ногами на ферме месила — так до старости лет никаких артритов не было.

Остаток дня готовились к смене «Назад в СССР!».

---

…И вот пришёл он, долгожданный вечер приезда «детей-барчуков». Над Териоки разгорелся чудесный закат; небо стало трёхцветным флагом — ало-розовая полоса, белая дымка и сине-зелёная гладь воды. Серебристый автобус прополз по Пляжевой улице, въехал в ворота, высадил пассажиров у главного корпуса. Там уже было всё готово.

Детей выдавливало из автобуса медленно, как засохшую пасту из тюбика. Все они были полными, сонными: девочки-бочки, некоторые с уже оформившимися вторыми подбородками. Только две — рыженькая миниатюрная девчонка и черноволосая худышка сохранили детскость фигур. Мальчишки почти все из тех, кого сухопарые, прокалённые азовским солнцем ботиевские пацаны задразнили бы «жиртрестом». Стояли, смотрели.

А на верху лестницы, поднимающейся ко входу двумя рукавами, меж белых перил с толстенькими балясинами, стояли наряженные Энигма и Костя: она в этой короткой юбочке, он в шортах. Белую рубашку ему дал дядя Фёдор, она большевата, рукава пришлось закатать. В руках у Энигмы — сверкающий на солнце, начищенный горн с приделанным нагубничком из дерева, у Кости — багровое знамя. На головах — пилотки, который знакомый дяди Фёдора, лётчик, привёз в самый последний момент; на кокардах — звёзды. Ну и ноги, естественно, босые…

— Здравствуйте, дети! — пропела Энигма. — У вас начинается необычная смена. Она называется «Назад, в СССР»! Мы приготовили вам интересные игры и развлечения. Вы не пожалеете! Но с некоторыми вредными привычками вам придётся расстаться. Например, с привычкой к обуви… Но это потом. А сейчас: лагерь, встречай гостей!

И прижала к губам горн. Мелодия его, отдалённо напоминающая саксофон, взметнулась в верхушкам елей. Галки закружились. А Костя прочёл с чувством:

— Ну-ка, солнце, ярче брызни, золотыми лучами обжигай! Эй, товарищ, больше жизни — веселей, не задерживай, шагай!

Приезжие стояли плотной массой, пёстрой от импортного шмотья — ветровок, джинсов, кроссовок, маек с принтами, разноцветных бейсболок. Но казались серой спёкшейся массой. Молча стояли. Потом одна девочка перекатила во рту плотный ком жевательной резинки, отлепила от зубов, спросила вторую:

— Они чо, ба-альные?

— Ага. Клоуны какие-то! — согласилась подруга.

— По палатам — размешаемся! — крикнула Энигма.

У автобуса дядя Фёдор, глыбой нависнув над субтильным молодым человеком в хорошем костюме, сопровождающим, гудел:

— Тут всё в ракурсе современных методик… Так сказать, общее оздоровление, активная терапия, закаливание. Так сказать, по самым передовым лекалам… не беспокойтесь…

— Я не беспокоюсь… — молодой человек заинтересованно наблюдал за голыми коленками Энигмы. — А вожатка-то у вас — ничего-о… Восемнадцать-то есть?

— Да Бог с вами! Дети, помощники мои. Ей шестнадцать недавно только…

Сопровождающий сразу потерял интерес к происходящему. В ответ на очередное дядефёдорово: «Вы не думайте, педагогические приёмы у нас…» — зевнул, сказал откровенно:

— Вы меня извините. Да срать я хотел на ваши педагогические приёмы. И на этих… тоже. Я бабки свои получил. Всё. Теперь хоть ешьте их со сметаной, это ваша ответственность. Ауфидерзейн, товарищ!

…Барчуки или не барчуки, а готовить Егоровна умела: детей накормили за ужином так, что многие рыгали, не стесняясь, прямо за столом. Порции гречки и рагу из телячьей вырезки, конечно, не доели, а один мальчик додумался делать на столе «вулкан»: под хохот остальных вываливал туда остатки гречки и сверху образовавшейся горы лил компот. Весело. Прибежавшей Егоровне мальчик высокомерно сказать:

— Бабка, вали на хрен, тебе на кладбище пора!

Повариху чуть удар не хватил.

Поэтому и разбредись, сонные, по приготовленным для них апартаментам и заснули. Ну, правда, кто-то с приставкой баловался до полуночи, кто-то в карты играл, понятно, но в общем, сидели тихо. К Косте с Энигмой, немного потерянно сидевшим в вожатской над «планом игр и занятий», зашла Марина Александровна. В джинсовом костюмчике, сверкая умытыми босыми ступнями — сильными, хоть и коротковатыми, но мускулистыми и красивыми, и волосами — тоже мокрыми. Оказывается, ходила купаться.

— Что пригорюнились, вожди? — засмеялась она. — А-а, понятно. Столкнулись с жестокой реальностью. Это наша Родина, детка. И её нынешнее поколение. Им сколько? Правильно, лет одиннадцать или двенадцать, как тебе, Костя.

— И что?

— А то. Когда пришёл Горбачёв, был такой у нас главный по стране, им пять лет было. Кооперативы разрешил. Их начали импортной жратвой пичкать… Сникерсами да фигикерсами. Когда в школу пошли, их учителей по рукам били: двойка унижает достоинство ребёнка, школьная форма — насилие над личностью. У них, почти у всех — шофера и прислуга. Чуете?

— А как же тогда нам с ними, Марина?

Энигма быстро сошлась с этой немолодой, но красивой и сохранившей изящество женщиной. Они были чем-то похожи, хотя одна тёмная, другая — светлая.

Марина отпила компота из кувшина — целый кувшин Егоровна им принесла, не пьют барчуки компот, «колу» требуют! — и заявила:

— А под сраку. Как у нас в деревне говорили: просто под сраку. Раз, два. Потом поймут.

— Но родители?

— Родители у них далеко, это раз. Если приедут в конце смены, вам всё равно прилетит — это два. Но если вы им мозги прочистите за эти десять дней, они за вас горой встанут! — женщина сверкнула нахальными зелёными глазами. — Так что вперёд и с песней. Вам терять нечего, Цэ-Ка распустили, не накажут… по пионерской линии.

И началось. С утра — побудка. Сначала а горн никто не отреагировал, заходили тогда в палату и дудели над ухом. На них орали, визжали, матерились по-детски глупо и неумело, кидались — тапками, кроссовками, огрызками яблок. На завтраке Энигма объявила:

— Сегодня поход на природу. Костёр, жареные сосиски, игра в мяч и закапывание песок. Участвуете — по желанию…

Всех, кто выперся из корпуса в кроссовках или сандалиях, разворачивали обратно. Оставшихся ждал лекторий от местного общества «Знание»: «Наша любимая Родина», скучный, как  доклад на съезде КПСС и долгий, как часы на гауптвахте. В итоге нехотя, с нытьём и охами, с обувью расстались семеро из пятнадцати приехавших. Среди них — толстая Маша, подвижная Милана, худенькая девочка Лера и четверо парней, в том числе горбоносый Марк Котов.

Поход, предпринятый на край пляжной косы, был успешен: костёр с трудом разожгли, сосиски пожарили на путиках, наелись, чай даже вскипятили… Только Лера психанула. Когда спросила, прихлёбывая этот напиток с листами смородины

— А воду откуда брали? Тут колонка есть?

…то Энигма показала на ручей, вытекающий из лесного массива. Лера поперхнулась чаем, кружку с визгом отбросила:

— Вы чо, опупели! Там же зараза всякая!

— Она же кипячёная, Лера. Все микробы погибли.

— Там сикарашки могут быть всякие! — от ярости девочка побледнела. — У меня мама… у меня глава! А вы меня говном  тут поите!

И в слезах убежала.

Марка потом закапывали. Он мужественно терпел. По сценарию игры, закопанную «мумию Тутанхамона» надо легонечко освобождать от песка и между делом щекотать — пока сама не «оживёт» и не вскочит. Маша сделала проще: она просто седа на голову пацану. Энигма  поняла это поздновато, по судорожно бающимся ногам Марка. Подлетела, съездила Маше по уху так, что та откатилась в кусты — колобком.

— Маша! Ты совсем дура или нет?! Он же задохнуться мог!

— Да лана. Продумаешь. А на тебя я папе стукану!

— Он у тебя тоже «глава»?

— Он «смотрящий» по району! — гордо ответила девочка и тоже ушла, переваливаясь на утиных, плоских ступнях.

На второй день отказавшихся от активной программы ждала поездка в ЦПКиО, где ржавые карусели со скрежетом, но ещё катали детвору, а на «мотодроме» искрили, сталкиваясь, ободранные автомобильчики. Пресыщенной Диснейлендами смене это было неинтересно. Альтернатива — прогулка на катере, с другом Марины Александровны, вдоль берега. Теперь желающих набралось около дюжины…

А погода как будто решила помочь делу Энигмы и Кости. В небе над Зеленоборском солнце просто пылало костром, разгоняя по округе волны удушливой жары. В самом городе два раза в день по улица ездили поливалки, на Вокзальной поплыл асфальт, люди бухались в обмороки. И сам дядя Фёдор разгуливал по прохладным дорожкам под соснами в полотняном костюме и босой, ещё больше напоминая графа Толстого, и своячница его, приехавшая из Ленинграда, преподаватель музыки, разулась, на цыпочках, морщась, переступала анемичными, в мозолях ступнями по траве. Памятуя о своём опыте выхода в Финский залив на ялике и опасаясь теперь уже не ветра, а раскалённой палубы, Энигма с Костей обувь взять разрешили, но только с собой и условием пользования только на катере. Но первой сдернула с ног кроссовки черноволосая Вика, обнажив непривычно мужские на вид, играющие мускулами, ступни. Потом — Милана показала милые худенькие лапки… На катере, кстати, палуба оказалась из лакированных досок, и не обжигала — ласкала теплом.

На третий день, на четвёртый, всё повторилось, только теперь Энигма объявила «День мокрых ножей» и уже все, босые и мокрые, в основном, носились по санаторию с бутылками из-под минералки, пуляя струями в противника. Уговор один: простых отдыхающих не трогать, персонал тоже. Остальных можно. Марина Александровна, с ног до головы мокрая, в топике и шортах, облитая несчётное количество раз, умудрилась струей воды сбить шляпу с головы дяди Фёдора — он только посмеялся, а тот самый родственник его, инженер, хоть его никто и не трогал, трусливо спрятался в летней душевой посреди санатория, заперся и просидел там почти весь, исходя потом в костюме.

А котёл-то тот, медный, пригодился, да ещё как. В нём на третий день варили уху. Картошку, кстати, для ухи, можно было и с кухни взять, но Марина с Энигмой решили сделать хитрее. Нашли в километре от санатория огородик какой-то дачи, с которой хозяева, горожане, уже давно съехали. И закопали кухонную картошку на поле. То есть, чтобы снабдить варево картохой, предложили её… воровать.

С точки зрения чистой педагогики, конечно, это было очень даже и нехорошо, но их убедила Марина. Женщина сказала, щуря свои чуть раскосые, шальные глаза:

— Ну, а что: оставить её в земле, чтобы она сгнила, так, что ли? Да бросьте, ребята. Элемент разбойничьей романтики в детстве должен быть. Яблоки из чужого сада, вишня в саду у дяди Вани… Костя, сам что по чужим садам не лазал?

— Лазал… — парень покраснел. — В Ботиево. Меня один раз поймали и крапивой похлестали.

— Вот и вырос человеком! — одобрила Марина. — Всё, решено. А знаете, стать киллерами или бандитами они и без вас придумают. Фильмов нынешних насмотрятся и привет.

Затея удалась. Воровали якобы у «спящего сторожа»: Костя с сарая старательно изображал храп. Ползли по полю ползком, собирая картохи куда можно — в карманы, в полиэтиленовые мешки. Перемазались, как черти, но потом кое-как картошку почистили, и купаться. Энигма из воды вылезла, смотрит — сидит на песке самый младшенький и сыпет в котелок песок.

— Ты что делаешь?! Уйди отсюда!

Оттащила. Он набрал камней и давай кидаться ими, метя в тот же котелок. Девушка уже готова была «дать под сраку», как говорила Марина, но тут подскочили Вика с Машей и таких оплеух надавали парнишке, что уши у него зажглись рубиновым светом. Попробовал было хныкать, жаловать хотел пойти, но ему пригрозили самым страшным: исключением из «отряда».

Успокоился, даже извинялся. А уху съели без остатка.

Всё это время Костя был рядом с девушкой, бок о бок, целый день; но спали, они, конечно, в разных помещениях и теперь — каждый со своей «половиной», Энигма с девчонками, он с мальчишками. Даже помыслить о том, чтобы пробраться двоим в вожатскую и заняться там каким-нибудь греховным делом, не было: как они могли бросить своих подопечных? Тем более, что оба не строили из себя строгих воспитателей: после отбоя Костя с пацанами играли до полуночи в привезённую Марком «монополию», а Энигма в своей палате учила девчонок правильному макияжу и искусству педикюра, пользуясь и своей косметичкой, и кое-какими подарками Марины Александровны.

Поэтому эти дневные встречи, моменты касаний, когда они что-то делали вместе: или дрова на «пионерский костёр» набирали из поленницы, посуше, или шалаш на пляже строили, касались друг друга поневоле — голыми ногами, голыми руками, чем-то ещё, они были как сверкающие миги счастья. Девушка задумала прикрепить над входом транспарант «Back in to USSR!», и пришлось ей сначала становиться горячими ступнями на сложенные лодочкой руки парня, а потом и на плечи его, и это было наслаждением, он стоял, специально скинув рубашку, чтобы чувствовать пятки Энигмы; стоял, сопел от натуги, аж сопли выпустил — но терпел.

А как-то раз Энигма постучалась в дверь их палаты, уже заснувшей. Костя вскочил, в трусах подбежал, открыл. Девушка стояла в коридоре, в каком-то легчайшем сарафане-накидке, явно на голое тело; попросила:

— Кость… Мы с Мариной хотим на берег сходить, надо поговорить. Ты посидишь в коридоре, покараулишь?

— Да…

— Твои спят уже?

— Ага.

— Мои тоже. Ну, на всякий случай.

А в дверях корпуса уже стояла та женщина, тренер, тоже в такой же тряпице, как и Энигме, загадочная и шальная, бронозовоногая и подмигивала. Энигма пришла часа через три, под рассвет и о том, что они там делали с Мариной, о чём говорили, так и не рассказала.

Девчонки льнули к ней. У кости с пацанами так не получалось; а вот худенькая Милана и та Лера, они просто висли на Энигме, обнимались, чмокались и даже толстая Маша норовила быть поближе к своей «вожатке» — похоже, та стала для них настоящей богиней и иконой стиля.

Ну, и костёр… Приехали двое в форме пожарной охраны, порыскали по лагерю; потом Егоровна нагрузила им полный багажник дефицитных продуктов и тот не закрывался плотно, так как мешал не совсем поместившийся ящик водки. Но костёр, естественно строго-настрого запрещённый правилами противопожарной и прочей безопасности, всё-таки разрешили. И вот сидели там, на пляже, у этого пламени, пяткой грязной — в пятке, пихаются, картошку печёную из костра хватают. Милана с толстым Захаром вообще в обнимку. А девочка Лера, у которой мама оказалась главой администрации Смольного, заявила: «А теперь нарочно буду дома босиком ходить. Пусть мои бесятся… Мне понравилось!».

Ну, и конечно, под трёхглавым Цербером купались все. Он работал, не переставая. Маша залезла туда сначала в резиновых шлёпках, поскользнулась, шлёпок наделся на её массивную лодыжку так, что не удавалось снять — пришлось дяде Фёдору натурально срезать его сапожным ножом.

И линейки утренние как-то прижились. Марк стал «командиром отряда», отрывисто рапортовал гортанным голосом, руки вскидывались в пионерском приветствии — уж педалировать тему «дела Ленина» не стали, но символ есть символ. А закончилось всё придумкой Марины Александровны и Энигмы — обнаружили там, где впадал в залив этой ручей, настоящую долину глины. Причём разноцветной — от жёлтой до буро-зелёной. Ну и устроили бои между командами. Среди окружения дяди Фёдора — тихая истерика.

— Фёдор! — говорил родственник-инженер. — Ты сядешь, я те говорю! У них у все родители ох, непростые!

— Федь, они ж как черти, грязные! Это что за срам такой! — вторила ему сестра. — Что люди о нашем санатории подумают?

— Дождёмся, закроют! — охала сухая, как щепка, бухгалтерша. — Вот стуканет хоть один в СЭС, Фёдор Иванович, закроют, помяните моё слово! И штраф заплатим немаленький.

---

Так или иначе наступил последний день. И Энигма с Костей не то, чтобы забыли, что в этот день, кроме автобуса, могут приехать на личном транспорте родители — за чадами, но… но сворачивать всё это, самотёком шедшее, было ужен нечестно. Дети уже «клятву» принесли, стоя голыми ногами на осколках битых бутылок: технике безопасного хождения по такому стеклу, настоящему, ярко горевшему острыми краями на солнце, научила Марина Александровна. Для многих это было страшнее, чем прыгнуть в пасть льву. Но гордились: Захар один осколок «на память» взял, Милана просила «стёкла» каждый день, согнать её было невозможно, а Виктория специально разрезала одним осколком пятку. Не сильно. Энигма забеспокоилась, но девочка, сидя на пеньке и смотря на то, как по розовой коже стекает тонкая струечка крови, подняла на неё горящие сквозь чёлку глаза:

— А я, может быть, хочу знать, смогу ли я боль выдержать! — с вызовом сказала она.

Её, конечно, отправили к дяде Фёдору, там промыли-забинтовали, обули, но Вика всё равно гордо ходила первый день «без тапок». В полосатых носочках…

И вот, когда по Пляжевой снова, преодолевая ухабы, пробирался автобус, к колоннам и перильца «сталинского ампира» приехали разнообразные джипы и чёрные, как жуки, длинные машины. Солидная публика выгружалась, а водители доставали из багажников сумки с мандаринами и полуторалитровыми бутылками «кока-колы».

И в это время — шагает по дорожке с очередного похода на пляж, с «конкурса песочных замков» этот отряд. Стучат об асфальт чуть загрубевшие с непривычки, за эти десять дней босые пятки. Сверкают ссадины да царапины — на них уже никто не обращает внимания. Измазанные костровым углём лица сияют, в волосах растрёпанных — песок пополам с глиной. И репьи.

— Какой кошмар… — одновременно выдохнули несколько глоток.

А впереди Энигма с горном, Костя с вымпелом, Марк с барабаном. Выучился ведь барабанить, как ударник модного биг-бита…

Энигма заметила это скопление пиджаков от «Бриони» и платьев от Армани издали. Скомандовала:

— Отряд, в ногу, раз-два… Раз-два-а-а! Левой! Левой!

Горн к губам. Как дунула. Шишки на гостей посыпались — с сосен.

Марк, поняв, загрохотал отборной, ритмичной дробью, маршевой. Раз-два, левой! Раз-два, левой! Шире шаг!

— Равнение на родителей! — выкрикнула девушка. — Песню запе-вай!

Ну-ка, солнце, ярче брызни,

Золотыми лучами обжигай!

Эй, товарищ, больше жизни,

Веселей, не задерживай, шагай!

Шок превратил родительское скопище в японский сад камней. У корпуса остановились, потопали голыми ногами на месте, стой!

— Отряд… Разойдись. Умываться, одеваться и собираться!

Первым опомнился большой мужик в малиновом пиджачище, с пудовым крестом на белоснежной майке. Кажется, это был отец Маши. Тот самый, который «смотрящий». Череп голый, шея воловья, щёку перечёркивает косой шрам, а на руках — синие рисунки.

— Эт ты, чо ли, вожатая? — он руки огромные разбросал и пошёл на Энигму, как медведь на тявкающую собаку.

Костя увидел это с крыльца, провожал последних детей в корпус. Бежать уже поздно. А девушка стояла, только побледнела, конечно, губку закусила, голые ноги цепко в асфальт впились…

— Я!

— Да моя родная!

И мужик облапил её, натурально рыча. Тискал и басил:

— В натуре, крутяк! Машка на пейджер мне писала, она в тасках! Ты чо, мать, это же, мля, полный атас! Машка-то… Машка человеком хоть стала! А то колода ленивая была, не разгонишь…

Остальные сдержанно, но благодарили тоже. Особенно, когда дети, уже одетые и обутые — но кстати, далеко не все! — выбежали с плохо смытым со щёк углём, обниматься да целоваться.

---

А за всем эти у домика дяди Фёдора наблюдали три человека. Кислый мужик с портфелем, костяная баба со злыми глазами и милиционер, угрюмый, недовольный. За ними стояла их машина — белая «Волга» с госномерами, а ещё чуть подальше — немного оробевший дядя Фёдор.

— Бардак! — категорично заключила костяная. — Бардак и антисанитария. Нарушение всего и вся. Просто уголовщина какая-то…

Кислый подозвал главврача:

— Фёдор Иванович, подите сюда. Вы понимаете, что это вам так с рук не сойдёт? Это же издевательство над несовершеннолетними.

— Вас сажать надо! — добавила женщина, сжав сухие губы. — Уже вчера — надо!

— Товарищи… Но у меня есть все педагогические обоснования. Видите, ли, методика…

— Вы демагогию не разводите, Фёдор Иванович! — перебил кислый, шурша бумажками из папки. — У нас сейчас демократия, а не тоталитаризм бывший. И то, что вы тут устроили… это концлагерь, а не санаторий.

— И барабан! И марш фашистский! — заорала тётка. — Вы что, совсем рехнулись?! Это разжигание, это статья!

— Простите… но марш-то, эта… пионерский, энтузиастов. И барабан тоже…

— И барабан в протокол внесём! — зловеще пообещал мужчина. — Вот подпишите пока… Вот тут. И идите, готовьте объяснительную. Пока — объяснительную. А потом следователю будете рассказывать. Про энтузиастов.

— Вы изверг! — костлявая всё ещё бесновалась. — Освенцим! Дети худые! Голодом морите?! В какой овчарне они спят, если грязнющие такие?!

— Но они с берега…

— Молчите! Вас из медицины вышвырнем с волчьим билетом. Я вас закрою, навсегда закрою рассадник ваш!

Милиционер решил вмешаться.

— Так, товарищи, хватит кричать… гражданин Ятога, эти так называемые «вожатые» — мальчик, он кто?

— Костя Ятога, сын брата моего… родственник.

— А эта, выдерга голоногая? — опять встряла костлявая. — Проститутка эта с галстуком?

— А эта… это так… она с Костей…

Бедный Фёдор Иванович. Он растерял всю свою могутную силушку, борода обвисла — мокрым веником. Солнце палило, по лбу главврача и из-под фуражки миллионера градом бежал пот.

— Тоже родственница, гражданин Ятога?

— Нет… она просто…

— Родители её где? Они знают, что она тут?

— Нет… не знаю. То есть не уверен.

— Вот мы сейчас просто её задержим, как беспризорную несовершеннолетнюю, — заключил милиционер. — Опросим. И доставим её законным родителям. Вот, товарищ у нас из комиссии по защите детства. Я вы, гражданин Ятога, будете за это отвечать. Где она у вас…

— Да вот… В домик пошла, ко мне.

— Пойдёмте, покажете!

Сороки орали над корпусом возмущённо, шныряя в синем куполе неба. Цербер угрюмо глядел из воды фонтана. У белых перил стояло оставленное Марком знамя: понятно, в суете забыл.

---

…Энигму тогда не удалось ни задержать, ни «опросить». Она всё поняла, очень быстро собралась, мигом, заперла дверь, привалив её тумбочкой. И пока милиционер возился с этой дверью, а члены комиссии караулили вход, вылезла в окно, спустилась по водосточной трубе, ловко работая крепкими ногами и убежала через лес, по сучкам и шишкам. А на трассе сумела поймать попутку.

Косте осталась от неё только надпись помадой на зеркале в вожатской; помаду Марина подарила, уезжая. Алые буквы прощались:

КОСТЯ, Я ЕЩЁ ВЕРНУСЬ, ЖДИ!

А потом очень быстро закончилось лето, как рубильник повернули, как свет в кинотеатре зажигается после фильма — безжалостно, и началась школа. Уже без Энигмы.

(продолжение следует)