«ШКОЛА КАК ЕЁ НЕТ». Мемуары режиссёра. Тамара Литвиненко.
Как мы уже писали, новосибирская Студия ораторского и театрального мастерства Валентины Ворошиловой сейчас проводит кастинг на роли в пьесе писателя и драматурга Игоря Резуна, “ШКОЛА КАК ЕЁ НЕТ”. А пока он сам продолжает рассказ о том, как эту же пьесу пыталась поставить другая театральная труппа в далёком 2014 году. Тогда и у него самого, и у многих артистов опыта было гораздо меньше…
НАЙТИ ЖЕНЩИНУ
Вот какой мне виделась Тамара Семёновна (модель студии RBF, Tanya Red Brick, более всего напоминает реальную Литвиненко из прошлого нашего автора!): с большими, немного мечтательными глазами, крупным лицом и большим ртом. Обратите внимание на эти губы – они вполне чувственны, они ждут любви, но – плотно поджаты, потому, что их хозяйка давно на всё махнула рукой, в том числе и на себя.
Следующий важный персонаж пьесы – это учительница литературе, Тамара Семёновна Литвиненко. Её я искал очень долго и требовательно, бракуя одну кандидатуру за другой. И на то имелись веские причины.
…Она пришла к нам в класс, когда, кажется, мы только пошли в шестой. Или в седьмой. Но помню точно: были уже достаточно взрослые, чтобы с нами не сюсюкать, но ещё довольно безалаберные – чтобы на переменах кидаться бумажками, скакать по партам и прочая, прочая. Тамара Семёновна зашла в класс (до этого у нас вела литературу какая-то другая учительница) и смачно шарахнула журналом по столу, рявкнула: “А, ну встать всем! Чем вы на перемене занимаетесь? Пыль подняли, дышать невозможно!”.
И вот, несмотря на такое вступление, такое “знакомство”, Тамара Семёновна Литвиненко, царствие ей небесное, стала для меня самой сексуальной женщиной школы, самым главным секс-символом старшеклассной юности, и самым любимым учителем на целом свете, потеснив из памяти даже ту самую, первую учительницу из начальных классов (хотя и её помню хорошо!).
Почему?
Тамара была высокой. Стройной. Худощавой. “Энглизированной” такой; обряди её в жокейский костюмчик с кепочкой, дай хлыстик – стопроцентная англичанка на скачках в каком-нибудь Суссексе. А уж про секс… простите, сам собой каламбур вышел. Если я тогда с кем-то и желал секса – то только с ней.
Меня возбуждали её тонкие гибкие руки; худощавое тело с плотной выпуклой грудью; волосы рыжеватые и модно растрёпанные, чётко очерченные сильные губы, эротично-хрипловатый голос (Тамара курила отчаянно, как паровоз, вместе с моей маменькой, учителем химии, на пару!). Манера поведения – резковатая, немного циничная, провокационная, и вместе с тем какая-то непередаваемо честная. Без всяких недосказанностей и недоговорённости, без жеманности и ханжества. Она очень любила Фаину Раневскую, часто в присутствии одного меня и матери цитировала её, эту великую пересмешницу; и я думаю, что знаменитое высказывание Раневской о том, что “…на свете есть только два извращения – это хоккей с мячом и балет на льду!” – вполне могла применить и к себе. Тем более что у неё была бурная, очень бурная юность, кажется, даже с приводами в милицию, она приехала матёрой девушкой-хулиганкой из захолустного сибирского Камня-на-Оби и сразу почти окунулась в интеллигентно-развратную атмосферу Академгородка семидесятых.
О, Бог мой, сколько раз я воображал её совершенно голой и себя, целующим её грудь, потом подтянутый живот и ниже, ниже… Представляете?! она нам про “Войну и митр” (тогда этот тягомотный роман графа Толстого ещё проходили в школе!), а я сижу и думаю… А какая у неё… Ну, и сами понимаете. Кстати, знаменитую фразу сексуально невоздержанного Толстого – помните? – “…Элен сидела в ложе абсолютно голая”, я использовал в пьесе, я вставил её в уста не очень интеллектуального спортсмена Ильнура Нуметова, а ведь это был мой казус, мой ребус и неразрешимый вопрос: как могла женщина тогда сидеть в театре нагишом?! То, что нудистов в девятнадцатом веке, по крайней мере, в России, не существовало, я уже знал. Но подойти к Тамаре Семёновне с таким вопросом я тогда постеснялся. Точнее, побоялся, что мой пубертат не выдержит и взорвётся. Вот как я представлю её в классе сидящей “абсолютно голой”… сейчас-то я уже знаю, что имела в виду эта чёртова “икона русской интеллигенции”, но это уже даже неинтересно.
Ноги – тоже важная деталь образа, ведь Литвиненко будет так присутствовать на репетициях и даже гулять по школе, уходя с них. И у нашей модели Red Brick тогда, на съёмках, именно такие ступни были – “усталые” (она даже смущённо извинялась: “ой, у пятки совсем нешорканные!”). Вот именно эту “нешорканность” нам и надо было; Литвиненко, конечно, не неряха, но на гламур у неё нет ни времени, ни желания. Посмотрите, как нервно напрягся, дрожит прямой мизинец-торпеда, характерный для людей взрывных, долго могущих терпеть, что угодно, но выстреливающих потом ракетой.
Характерное брезгливо-устало-саркастическое выражение лица Литвиненко – именно таким оно должно быть; это из серии – “ой, чем вы хотите меня удивить, я всё уже видела в этой жизни” и грустной присказки: “…я стою у ресторана, замуж поздно, сдохнуть рано!”. Остаётся добавить, что режиссёр всё-таки сделал Татьяне предложение и она, конечно, отказалась: и ездить далеко, и работы на Бердской студии телефильмов было навалом.
Да, кстати, я никогда не видел её ступни. Но уверен – это были роскошные ступни, моей формы, любимой, узкие, длинные, с развитыми цепкими пальцами и продолговатыми ногтями, с напрягающимися, как струены, сухожилиями… К сожалению, эту великую женщину без обуви я увидал уже очень и очень в зрелом своём возрасте, за пару лет до её кончины. И, конечно, там уже смотреть было не на что…
До, но, кстати, оторвался в самом последнем, выпускном классе. Писали мы итоговое годовое сочинение по роману… роману Максима Горького, “Мать”. Более уродливого по стилю, убийственного, тухлого и отвратительного произведения я просто не знаю, хотя Горький – прекрасный журналист, именно журналист – талантливый, острый, прекрасный стилист. Но этот роман “о рабочем движении” меня просто ломал, реально. И вот я подхожу к Тамаре Семёновне и, краснея, излагаю робкую просьбу: написать сие сочинение не по “Матери”, а по роману “Жизнь Клима Самгина”. Не читали?! Зря. Это тоже вроде как роман и жизни русского человека меж двумя революциями, но это, простите, русский Мопассан (которого я прочёл ещё раньше). Герой романа, Клим Самгин, в перерывах между думами о свободе да народе, успевает, простите, перетрахать с десяток женщин; то есть практически всех, кто ему там, по пути романа, попадается, из разных слоёв общества. Я доподлинно не помню деталей, но запомнились такие вещи, как “…её круглые крепкие пятки”, “бедра расходились, открывая мощный тугой зад” и “…голые груди свешивались набок и болтались, как спелые груши”. Каково, а?
Короче, я написал. Через несколько дней Тамара Семёновна залетает в лаборантскую кабинета моей мамы, и грозно говорит: “Татьяна! Дай закурить немедленно, а то я щас умру!”. Ну, мать поделилась сигаретой, а Тамара Семёновна, нервно затягиваясь, говорит: “Ну, твой сын дал… Ну, да-а-ал! Он такое написал, что… Что я даже показать не могу!”. Мама, конечно, в ужасе и спрашивает: “Так у него двойка, что ли, за годовое сочинение?”.
Тамара фыркает:
– Почему? Пять-пять, за содержание и грамматику.
Мать робко просит тетрадку – ну, почитать, чё её сын там “дал”. И следует ответ Тамары Семёновны, эпохальный:
– Ты что? Я сожгла эту тетрадку, сразу же! Это же скандал!
Помилуй мя, Господи, я даже не помню, что там написал и в каком океане эротических дум плавал… Кстати, этот пассаж про “хрустальный сосуд, попавший в жернова судьбы” в пьесе, он откуда? Из моего сочинения по пьесе Островского, “Гроза”.
Моё многословное описание отчасти искупается тем, что сама пьеса посвящена светлой памяти Тамары Семёновны Литвиненко. И я ничуть не кривлю душой да, она была для меня секс-символом. Да, я хотел её, как Женщину! И при этом она была Учителем, воспитавшим мой литературный вкус, бережно охранившей желание писать, она была талантливым педагогом – ребята, всё, сейчас таких учителей не делают, это была штучная работа, гениальное творение.
От жестковатого, чуть надменного лица до глубокой души.
Второй кандидатурой была Юлия Дудникова, также одна из моделей Студии (FireLady)Всем хороша: глубокие чарующие глаза, прекрасные “женские” ступни, фигура… Но, посмотрев на пробах, решили отдать Юлии роль учительницы ИЗО Глинской – как натуры более творческой порывистой и… более сексуальной.
Она вышла замуж за Анатолия Бурштейна, крупного сибирского физика, тогдашнего “Президента Клуба “Под интегралом” (который тоже, кстати, вошёл в историю босодвижения тем, что советские девчонки и женщин отплясывали нам на вечеринках босиком, скидывая уродливые советские туфли – и это позже заклеймили, как “разврат” и непотребство; первый секретарь горкома ярился: “Сегодня он босиком танцуют, а завтра голышом у нас выплясывать будут?!”). Родила дочь Майю, милую девушку. Потом вместе с Бурштейном эмигрировала в Израиль. Где и скончалась – и похоронена на одном из иерусалимских кладбищ, слава Богу, поближе к тем местам, где бывал и Сын Его.
Ну, довольно. Вот перед вами образ, который вставал в моей памяти, когда я писал образ “сценической Литвиненко”. И при этом я прекрасно знало, что реальная Тамара Семёновна была ленива, как два ведра индейцев; что она в выходные могла дрыхнуть до двух дня, что приготовить ужин или убрать квартиру для неё было редким подвигом; и чёрт с ним! Я пел эту, “мою Тамару”.
Ещё один кандидат, Евгения Лукьяненко. Организатор праздников. В принципе, она могла бы, да… могла. Но где-то всё-таки в образ не попадала. Может, из-за цвета волос: Литвиненко никак не может быть даже русоволосой, только тёмная шатенка. Может, статью – слишком уж она была какая-то такая холёная, спокойная – практически вылитая завуч Зинаида Коломенская. А для роли “физручки” Матильды Дебенгоф ей не хватало тяжести в лице и свирепого выражения глаз.
Вот со ступнями она попадала “в точку”. видите эти шишки нарождающегося вальгуса? Характерная болезнь продавщиц, стюардесс и педагогов. Да, именно такие ступни женщины “очень за сорок” должны были быть у Литвиненко. И что очень важно, именно вальгус. Потому, что, по идее, кому, как ни ей, стеснятся своих босых ног – но она смело идёт вперёд за “новым течением”, плюнув на все предрассудки и условности.
В пьесе она – “загнанная лошадь”. Такая простая советская “училка”, которой в своё время крылья подрезали, а девяностые с их беспределом и вовсе спесь поубавили, дав бесценную пофигистичность. От скуки, от безнадёги, наверное, спала с Ковалёвым – я как представлю себе этот унылый секс в “позе миссионера” (а с рафинированным интеллигентом Ковалёвым как иначе?!), мне аж страшно за неё. Потом и это надоело. Ну, вот, тянет лямку, проверяет тетради, смотрит на всю эту школку с грустной ухмылкой Фаины Раневской (помните пассаж о том, что “нашим детям и вилки боязно давать – заколют!”), переживает, конечно за учеников, но… давно старается никуда не лезть. Так оно спокойнее. Позиция такого “ироничного Экклезиаста” – любимая интеллигентская игрушка!
Но вот начинается этот глупый конфликт: “Представляете, они с учительницей в актовом зале босиком в мяч играли!”, начинается конфронтация и Тамара взрывается. Всё это, годами накопленное, вся эта покорность обстоятельствам, она слетает. Ей хочется орать: да достали вы все, мудаки вы и есть мудаки! Все эти ваши “причитания по Медведеву” (читай – по “по Путину” – пр. авт.), всё это ваше грёбаное фарисейство, все эти ужимки политкорректные, вся эта фальшь… Не зря она буквально ОРЁТ на Ковалёва в одной из сцен: мол, а за каким хером ты, соглашатель, портрет Че Гевары у себя повесил?! Повесил, так, сцуко, автомат в руки и воюй! За идеалы…
И в итоге, при всех очевидных плюсах, именно из-за “крупности” черт лица, колен, и прочих частей тела мы Женю забраковали для этой роли. всё-таки Литвиненко – как “драная кошка” из подвала, худа и менее ухожена.
В повести всё глубже. Там ведь конфликт и в том, что школа может получить грант на восемьсот с чем-то тысяч евро, если будет воссоздана атмосфера “финской школы” с уютными классами, подогреваемыми полами и… босыми ногами учеников и учителей. А что? В школе – “как дома”. Между прочим, вон, в одной из новосибирских частных школ, “Мандарин”, несмотря на полное отсутствие таких полов, почти всё среднее звено до 6-го класса гоняет по школе босиком вообще или в носочках. Чисто, тепло, удобно.
Литвиненко проявляет интерес и доброту к Вике Ковригиной. Ой, как не ей, жизнью изрядно битой, углядеть в этом “подранке”, в этой девчонке-изгое нежное существо Настоящей Любви? За всей мерзостью бытия, за всеми трахами-выпивками.
Одним словом, конфликт Литвиненко и окружающей среды был многогранен и требовалась такая же многогранная актриса.
Интересные пробы были с Натальей, предназначенной для “дублирующего состава” труппы. Бунтарка в душе, прирождённая хиппи, реальный учитель английского языка в обыкновенной школе… В роли директора Ковалёва – Станислав Немировский.
Но с Наташей была другая проблема: слишком молода, это очевидно, грим не поможет. Не чувствовалось в ней той заматерелости, той усталости от жизни, которая должна быть у Литвиненко: ни в голосе, ни в движениях, ни в реакциях. Слишком тонкая.
И ВОТ ПРИШЛА…
Пришла профессиональная актриса, Виктория Гамова. Вот в кого я сразу влюбился, так это в неё… Я не знаю, из какого она была театра, но актриса с опытом – кажется, то ли у Афанасьева играла, то ли в “Старом Доме”. Хватка хорошая. И настолько органично вписалась в образ, что меня, за моим “режиссёрским пультом” в виде старого стола, аж подбрасывало. Как она начала азартно играть! Со всей силой.
При этом Виктория, похоже, приезжала то ли с подработки, то ли вообще – с других репетиций. и эта усталость в ней ощущалась. Тут, понимаете, опять рискну “тему” поднять: женщина может снимать туфли сотней способов. Но вот безошибочно, когда она их так “сваливает” с ног, стряхивает, как кандалы – реально видно, как они её достали, и не только они… А именно этот жест делает Литвиненко, зайдя “перекурить” к Ковалёву, перед её ярким монологом.
Виктория Гамова в образе Тамары Литвиненко. Репетиции сцены в кабинете директора.
В её образе Тамара Литвинёнко – именно та самая, “своя в доску” для директора Ковалёва. Как говорится, семь пудов соли вместе сьели, и спали, и разбегались, и ругались, и плакались друг другу… Стыдиться нечего. Бедный Стас Немировский (на фото), репетировавший с ней сцены разговора в кабинете, потом признавался: “От Вики такой мощный энегетическо-сексуальный заряд исходил, что у меня голова кружилась. Мне казалось – ещё чуть-чуть, и она меня реально трахнет!”. Грубовато сказано, по-мужски, но точно.
Одно из главных внутренних состояний Тамары Литвиненко – в повести, это её внутренняя обида на мир, на Вселенную. всё идёт через задницу, всё хуже и хуже… но если у завуча Шуртис, типичной советской “торговки с рынка” эта обида ядовито выплёскивается на всех вокруг – учеников, коллег, то Литвиненко, как положено чеховскому интеллигенту, направляет эту “кислоту” в себя. Сама себя поедом ест. Типа: все молчат, и я с ними? Ах, такая я, растакая…
Вверху – один из самых ярких кадров репетиций. Обратите внимание, как “эта Литвиненко” НЕКРАСИВА. Она же ведь, как ведьма – эти выкаченные глаза, этот нос-клюв, оскаленный рот… Но и руки! Как напряжена в экспрессии худая жилистая кисть руки, украшенная не модными “дамскими часиками”, а вполне себе таким увесистым, мужским хронометром! Вот этого и требовалось для сцены.
Очень сложная задача: сыграть закованный в броню скепсиса и цинизма, на самом деле ранимый и мятущийся дух… Дух подавленной свободы.
Виктория оставила самую лучшую память о себе, как об актрисе. К сожалению, летом у неё началась другая антреприза, она уехала со спектаклем; потом пришла осень и конец нашей постановочной эпопеи.
Но если мы сейчас будем искать Литвиненко – я, как драматург, хочу именно такую!
