ПОЗЫВНОЙ “СТЕКЛОДУВ”. Часть 2. Глава седьмая. Галина уходит в тоннель.
ВСЕ ГЛАВЫ
Затопило дождём Ботиево, так закрыло, что ни прорешинки на небе, ни просвета в сплошном ковре из фиолетово-свинцовых тут; оттуда то и дело мечут вниз злые молнии – у одной селянки убило корову, ударив молнией в надетый на рог колокольчик, а в ругой раз, шарахнуло молнией аж в “люстру” патрульной машины Строгановского РОВД – заискрила, вспыхнула, как коробок спичек, патрульные два выскочить успели, на дном форма обгорела…
Галка лежала в палате. Несколько раз вставала, превозмогая боль в правой части тела, под бинтами, но потом поняла – себе дороже. Дефектная немецкая койка сама собой после этого складывалась в сидячее положение, и её приходилось мучительно передёргивать, переламывать, что было ещё больнее – а в полусидячем положении Галка не могла находиться. Пару раз всё-таки подошла к окну, в которое били меткие, тяжёлые капли. Приникла лбом к холодному стеклу. На улице – серая завесь дождя; тополя стоят, как грибы-сморчки, отёкшие, впитавшие воду каждым листиком. На подъёме к мосту в Строгановку буксует чей-то грузовик; ревёт, вымётывает фонтаны грязи и глины колёсами…
Женщина в который раз с некоторым изумлением смотрела на голые ступни свои – на тёмном велюре люксовой палаты. Что такого Борис в них нашёл? Обыкновенные, намозоленные, растоптанные лапы бабы средних лет… Галка обувь никогда не любила, может, от матери это пошло, мариупольской актриски, привезённой отцом-шофером в Ботиево: ей тут не нравилось ничего – и грязь, и навозом пахнет иногда, и куры по улицам ходят, и асфальта мало. И она нарочито всегда – “по-городскому”, на каблуках. И в магазин, и в клуб, везде. Дома – только тапочки. Галка воевала, как могла: каблуки купленных туфель ломала, зимой, когда ей модные ботики привезла, оторвала подошвы и голыми пятками по снегу! Аж зубы стучали от холода, но она так гордо – в школу. А там можно и снять, полы деревянные, тёплые; у них класс маленький, по большей части пацаны и учителя особенно внимания не обращали. Ну а дома скандал, конечно. Мать, конечно, привыкла потом и к сельской жизни, и резиновые обрезанные “галоши”, как многие ботиевцы, стала носить, но всё равно, нарочитая дочерина босоногость её бесила. Обуйся! Куда голопятая опять! Пока не обуешься, не выйдешь!
Галка и себя испытывала. Пацаны, видя как она всё лето босой гоняет, как ступни её, гладкие, крепкие, наливаются загаром, силой, решили “проверить на вшивость”. Один, Гоша, балагур местный – галка а по битым стёклам слабо попрыгать?! Ей – да слабо?!
Он – и шарах пустую бутылку из-под портвейна об стену гаража, за школой сидели тогда, где сейчас спортплощадка, тогда это скопище гаражей было сельпромовских. И она голыми ногами туда, раз! – шагнула.
Больно. Чувствует – порезалась. Два осколка – один под пятку, другой в мякоть за большим пальцем. Стоя и чувствуя кровь под подошвами, зло спросила: довольны?
Ну, а потом села, ногу подняла и выковыряла оба стекла. Последнее зубами пришлось вытаскивать – глубоко село… пацаны одурели.
Ну, а потом прыгала с забинтованными ногами, дня четыре в тапках резиновых ещё. Потом с Гошей, который раскаивался, любовь завязалась; на этом е месте, в гаражах, он её и трахнул. Галка впервые попробовала минет, а потом он её распялил на штабеле досок и вошёл в неё сопя… До сих пор помнит: тугие удары в тело её, до нутра достающие, его хрип, матерки и свои босые, грязноватые ноги в грязных же бинтах, колышущиеся на фоне синего неба. И стыдно ей было от этого положения своего, от склизкой влаги на губах, которые только что облепили что-то чужое, остро пахнущее мужиком; от этой своей унизительной распяленности и одновременно сладко-бесстыдно от вхождения во взрослый новый мир.
Галка была переростком. В школу пошла уже, когда до восьми лет оставалось полтора месяца, поэтому её первое грехопадение случилось уже в неполные восемнадцать, Гоша мало чем рисковал, однако со свадьбой решили подождать – да и мысли такой поначалу в голову не пришло. Впереди был ещё год, она мутила с Гошей. Ездили на мотоцикле, купались нагишом в речке, как она всегда любила, а потом возились на берегу, в глине, друг на друге, дурея от собственного бесстыдства, нагих мокрых тел и пьянящего, будоражившего кровь, бешеного соития: Гоша любил «погорячее», лупил её с оттяжечкой по голым ягодицами, выламывал жёсткими руками ступни, а она ставила ему засосы, впивалась зубами в его плечи – он только кряхтел. Терпел… Последний раз она отдалась ему на январских каникулах. В жарко натопленной бане; благодаря расплавленному банным паром телу и крему познала сомнительную прелесть анального секса, вкупе с остальными развлечениями двух молодых людей. Тогда-то и залетела.
А впереди – шумный выпускной. Родители расстарались, купили в Мелитополе платье роскошное, чтобы дочь была «не хуже других»; Галка на барахолке подобрала туфли, влезла в них с лёгким отвращением. Конечно, они начали жать ещё на торжественной части, на сцену местного ДК девушка босой выходить постеснялась, но уже ковыляла – и рухнула прямо у сцены, на ступеньках, до крови рассадив коленку.
А потом уже не могла терпеть и разулась в автобусе, когда поехали в заказанный родителями мелитопольский ресторан… На неё косились неодобрительно: ишь, и тут выпендривается! В ресторане – мраморные полы, золочёные люстры и зеркала. Босая Галка, с саднящей, хоть и пролепленной пластырем коленкой, чувствовала себя неуютно, а уж после того, как пришлось сходить в туалет, на удивление не очень чистый – и того больше. Сидела в уголке. Рекой льётся шампанское, грохочет музыка; её товарки подвыпили. Разулись, но это-то понятно. В чулках да колготках по ресторанному полу, это ведь, как на свадьбе, когда угар оправдывает всё… И вот, когда она сидела в креслице у окна, грустно смотря на мелитопольскую мостовую, медленно темнеющую от накрапывающего дождя, к ней подсела «англичанка», Агния Сергеевна. Чуть ниже Галки, тоже жгучая брюнетка, но ухоженная, модная; в брючном костюме, с ниткой жемчуга в вырезе белой дорогой кофточки.
– Что скучаешь, Галина? – засмеялась она. – Размышляешь, куда теперь? Да. Школа-то закончилась, теперь всё по-взрослому…
Может, это и сыграло. Теперь всё по-взрослому. Внезапно ощутив этот миг прощания с детством, неожиданно, Галка начала глотать слёзы, пробормотала: «То-то и оно… что всё по-другому… теперь!». А женщина, ласково-усмешливо глянув на свежеиспечённую выпускницу. Вдруг предложила:
– А пойдём. Погуляем?
Галка удивилась. Не себе, учительнице:
– Но вы ж… вымокнете вся, Агния Сергевна!
– Ну, и пусть!
Она усмехнулась, под скатертью стола гулко стукнули о мраморный пол сброшенные туфли.
– Пойдём?
– Ага!
Они шли по улице, обходя ресторан. По неровному мелитопольскому асфальту; и дождь припустил, словно ждал их выхода – вмиг измочил и изумрудно-зелёное платье Галки и тёмно-коричневый, с золотыми пуговицами брючный костюм Агнии. Они легко шли по лужам, расплёскивая их, вода сверкала на широких, не по годам сильных ногах Галки с «домашним», неуверенным педикюром, с лишь слегка поровненными широкими ногтями и на белых. Как алебастр и тонких, как листок, ступнях учительницы – там на ногтях мерцал нежный перламутр, и серебряное колечко. Обхватывавшее длинный «указательный» палец.
А одноклассники одноклассницы, выглядывая из полуоткрытого окна второго этажа ресторана, смотрели на них со смесью страха, удивления и жаркой. Завистливой ненависти…
Они гуляли долго; вымокли обе, Агния сняла жакет, и не обращала внимания на то, что мокрая ткань облепила её тело, обрисовав символический лифчик, оттопыренный двумя острыми грудками; тёплый июльский дождь совершенно не холодил, он был ласков. Купили маленькую бутылочку виски в винной лавке и выпили её на скамейке, хохоча, как безумные и по-хулигански показывая прохожим мокрые, озорные пятки. Зацепились языками с банковским охранником, вышедшим покурить на крылечко: нагло, дерзко – и пригрозили облить его, обрызгать, стоя в луже. Тот проворчал: «Бешеныя!», да ретировался.
Когда вернулись в ресторан, выпускное веселье уже стихло. Кто-то, перепив для своего возраста, маятно спал на диванчике, кто-то, морщась и стараясь сдержать рвотный рефлекс, дул минералку. Девчонки, неумело ругаясь, выясняли, какая сука бросила туфли одной из них в ведёрко для шампанского с растаявшим льдом: и туфли испортили, и как теперь домой ехать.
А они, босые и счастливые, будто бы были не здесь и не отсюда…
Потом был такой желанный для Галины мединститут, приёмные экзамены, которые сдала с блеском – попала «на бюджет», а потом, как обухом по голове, известие о беременности от Гоши.
Конечно, она сделала аборт. Она хотела учиться, а не стирать пелёнки, да и жених оказался нее в восторге от такой перспективы, узнав, напился до невменяемости. Потом, правда, его родители опомнились, всё-таки не по-людски! – начали хлопотать о свадьбе, но поезд уже ушёл.
Галина поселилась в общаге медицинского, попав, как нарочно, в самую гущу «гинекологинь» – девок во всём «меде» самых отмороженных. Впрочем, кому, как не им, обязанным знать все тайны женского детородного механизма, такими и быть?
…Она не собиралась оставаться недотрогой. Тем более, что воспоминания о безудержной любви с Гошей будоражили. А он сам пару раз приехал на мотоцикле, нетрезвый; поговорили грубо, нехорошо, как чужие. Через месяц она узнала: будучи подшофе, зацепил своей новой «тачкой» машину строгановских ДПС-ников. А когда начали разбираться, попёр на них буром, да ещё с ПМ-ом, переточенным под газовый. Ну, и по всем правилам полицейских историй получил две пули – в грудь и голову. Первая оказалась смертельной, а действия ДПС-ников признали законными, ибо в машине Гоши обнаружили и парочку пакетиков свежей «дури».
Поэтому с удовольствием принимала участие в «посиделках» девчонок, когда забредал в общагу тот или иной однокурсник и охочие до мужского естества девчонки передавали его по эстафете, зачастую тут же, в одной комнате, за занавеской; бывала и на совсем уж «безрыбных» мероприятиях, когда за неимением мужика девчонки сначала танцевали однополые «медляки», а после одурев от выпитого и жадности молодых тел, лезли друг на дружку, утешая себя тем, что вреда-то организму не наносят – одни яростно сношались, другие самоудовлетворялись, наблюдая это… всё было, чего греха таить.
Её аж качнуло от нахлынувших воспоминаний. Где был Борис? Потерялся в пелене времени. Эх, если бы тогда Борис, а не Гоша! Всё было бы по-другому. Может, и уехала бы с ним в Питер, жила бы сейчас там. Ну, что толку себя корить?
Завтрак принесли холодный – застывшая блином манная каша, в которой даже не расплавился масляный кружок. И обед тоже такой же, рис с ледяными тефтелями. Нянечка пожаловалась:
– Электричества-то нет, милая! Молния жахнула прям в подстанцию, во всё Ботиево света нету. Так и сидим. А там погорело всё, когда починят!
Аварийный генератор в больнице включили, ненадолго: берегли для экстренных случаев, для приёмного покоя, родильного отделения да реанимации. Вечерело.
Боль в боку стала саднящей. Койка совсем отбилась от рук: не складывалась, а один раз даже сама собой непроизвольно выгнув капризную спинку. Буквально согнула женщину на дворе и та захрипела от резкой боли, глаза выкатила, чуть не потеряла сознание. Кое-как вывалилась пол.
Телефон, по которому она весь день общалась в помощницей-продавщицей, управляя магазинными делами, ругалась с поставщиками, звонила в Мелитополь и сидела в соцсети, разрядился окончательно. Экран померк, а зарядить не от чего.
И вот, когда Галина лежала в койке, бездумно, мёртво, смотря в наспех покрашенный, с разводами, потолок, эта женщина и появилась.
Галина ощутила её присутствие по облаку живого тепла, которое та принесла с собой в палату. Превозмогая боль, вскинулась на кровати:
– Вы кто? Вы зачем… ко мне?
Эта вошедшая её перекрестила. Привычным, широким, нестеснительным крестом: таким батюшки, привычно крестят. И это тоже сразу успокоило. Галина уже многое чувствовала, ощущала, плюс0минус разбиралась в ауре и даже иной раз видела её; но тут было ровное свечение и ровное же тёплое дыхание.
Как, кстати, от Радки!
И она чем-то похожа была на цыганку-колдунью. Такие же тугие, курчавые, плотные волосы из-под края косынки, не потерявшие блеска – хотя на вид лет шестьдесят. Такая же невысокая, хотя фигура уже раздавшаяся в бёдрах, уже более, чем зрелая – и отцветающая, со складками на шее. Коренастая, с крупной головой, черноглазая – морщинки сеточкой, мелкие, на висках, с простецким лицом.
И босые ноги. Не такие, конечно, как у Радки – но ещё крепкие, загорелые до бронзовой смуглоты; одета была гостья в простую тёмную юбку и мужскую рубаху, когда-то, видать, парадно-выходную. Старую, судя по круглым краешкам большого воротника. Такие рубашки в шестидесятые носили под пиджаки, выставляя этот воротничок напоказ, согласно общепринятой моде.
– Ты лежи, дочка, только лежи… Не надо вставать!
Женщина проговорила это глубоким грудным голосом: таким в кино говорят примы-балерины и светские львицы.
– Как вас зовут?
– Мать Мелитина я. В честь святой мученицы Мелитины Маркианопольской.
– Монашка?
– Была, дочка, была… Лежи. Я тебя послушаю.
Она проворно опустилась на колени; тёмный край юбки открыл сильные напрягшиеся икры и голые, ровные и гладкие – как пестик от ступки, коричневые пятки без всяких трещин да мозолей. Кожа на подошве собралась в тёмные складки: видно, что передвигаться без обуви чуть ли не круглый год этой женщине привычно, как и Радке.
Галина покорилась. Откинулась на подушку: койка протестующе скрипнула, вздрогнула – сейчас, мол, опять приду в «сидячее» положение, выкину тебя! Но отчего-то не выкинула. Чёрная голова женщины в простой, выцветшей косынке, лежала на талии Галины, как раз в месте ранений – отвернулась лицом.
И Галина стала уплывать. Казалось, под негромкую органную музыку и плеск воды. Как на лодочке. Куда?! В какую-то тихую заводь, где нет ни боли, ни печальных мыслей, ни рвущих душу воспоминаний…
Как толкал кто-то со дна эту лодочку вместе с ней. А видела только тёмно-тёмное зеркало воды.
И шептала ещё эта женщина, мать Мелитина, как положено, называть монашек – шептала молитву. Но какую, Галина разобрать не могла.
Трах! Чёртово сооружение всё-таки сложилось пополам. Какие-то пружины вылетели со звоном, поскакали по полу выпавшие шурупы, Галина, охнув, и вовсе очутилась на полу. Поначалу она даже не поняла, что произошло.
Потом, ожидая режущей болт в подреберье, пронизывающей всё тело от горда до паха, поднялась… Болт не было. Совсем!
– Я шо, здоровая? – омертвившими губами прошептала женщина.
Монашка, отпрянувшая в угол, потемневшая лицом, посоветовала тихо:
– А ты попрыгай…
Галина прыгнула. Как в детстве – через “резиночку”. Раз. Другой! Босые ступни мягко, со шлепком, взмывали и приземлялись. И никакой боли. Ничего. Как раньше!
Она обернулась на монашку:
– Вылечили, да?! Вы целительница?!
– Не я. Бог вылечил. Молитву мою принял…
Галиной овладела растерянность. И что теперь? куда?! Но мать Мелитина подвинулась:
– А теперь надо уходить отсюдова. Зверь за тобой бродит… Найдёт! Давай, пошли.
Женщина рванулась к шкафчику – там её одежда; не в пижаме же – длинные шорты и курка на голое тело! – уходить. Но монашка сурово покачала головой:
– Не бери. Грязь на ней. След учуют… не бери! Так идём.
Галина покорилась и только спросила:
– А как же замки? Тут же все на карточках…
В прошлый год поставили всякие хитроумные электронные запоры: даже нянечка, принося ей еду, причитала и ругалась, по нескольку раз шоркая этой карточкой по зеву замка палаты. Монашка только улыбнулась:
– Так электричества нет… везде.
– А охранник? как он выпустит?!
– Через морг пойдём. Ты, доча, покойников не боишься?
– Нет…
– Ну, и славно. Они не наши. Мы – меж ними покамест.
И то верно. Все замки разблокированы. Охраны – два человека на всю больницу, пенсионеры. Тут они на главный вход и приёмный покой, больше нет.
И пошли.
…Шаги их босых ног шуршали по бетонным полам, как осенние листья в парке. Спустились по безлюдной лестнице, пожарной – на каждой площадке «бычки» от куряк; вошли в холодный морг. Полати, саваны, и такие же ледяные, снежно-белые ступни с бирками, по традиции надеваемые на большой палец. С номерами и другими надписями. Мать Мелитина шла ровно, меж этими полатями – а Галине что? В анатомичке, чай. Насмотрелась на трупе. И целые, и разваленные патологоанатомом. И вдруг монашка остановилась. Сделала пару шагов назад. Положила руки на чьи-то ступни – хрупкие, нежные, романтично-девичьи. Сжала их. Мёртвую плоть, даже склонилась, губами коснулась, поцеловали и прошептала тихо короткую молитву. Поймав взгляд Галины объяснила:
– Страдает душа девичья. Мечется. Ни в Рай. Ни в Преисподнюю не забирают… Сложен грех её.
Галина сообразила: это та, которую недавно привезли с отравлением. Изнасиловали её, она и наглоталась. С одной стороны, жертва безвинная, душа непорочная – в Рай? А с другой стороны, самоубийство-то грех… Вот и мечется.
Стальная дверь на улицу распахнулась бесшумно. Пред ними встала стена дождя и Галину в первый раз толкнуло: а как же так? Если мать Мелитина пришла сюда извне, отчего же она суха, как осенний лист?!
Но её тронули за локоть: «Пойдём!».
И они вышли под равномерно полосующий землю, прямыми нитями с неба, унылый ливень. Конечно, обе сразу помокли до нитки. Косынка монашки прилипла в волосам, выпуская лишь мокрые завитки их на лоб.
Они шли не по самой улице, не по ровному, гладко принимающему их голые ступни асфальту с едва заметной белой разделительной полосой; они шли между дорогой, сточной канавой, по которой бежал бурный, выхлёстывающий на берег, ручей, и заборами. Ноги их месили глину. Грязь. Увязали в ней; было щекотно – травинки и корни залезали между пальцами голых ступней, тревожили. Вокруг всё тонуло в сыром мареве.
…Начальник Строгановского РОВД Сыроватов проснулся, как от подзатыльника, от жёсткого тычка. С ночи он, как приехал в свой кабинет, так и остался там – досыпать. Удар молнии по подстанции в Ботиево был не самым ужасным; через час такой же голубой зигзаг шарахнул по распределительной станции в Строгановке, соединённой с Ботиево одним кабелем; кабель загорелся. Станцию обесточили. Пришлось весь имеющийся полицейский сростов направить на охрану сберкассы, местного банка Каро, поссосета. Конечно… И ещё двоих Сыроватов послал на охрану брошенного хозяином коттеджа Хусаинова. Ну да, сбежал владелец, ни одного «быка» своего на охрану не поставил – в Питер. Дай Бог. Чтобы его там замочили, вурдалака. А если нет?! А если вернётся? Вот тогда он счёт Сыроватову и предъявит.
Но этот тычок был особенным. Каким-то острым, режущим. Начальник РОВД отодрал лысеющую голову от стола. Мутным взглядом обвёл знакомый кабинет, початую бутылку водки… и всё понял.
Он рванул к себе телефонный аппарат. Сметая всё со стола, даже дорогой письменный прибор. Сорвал трубку. Заорал:
– Денисов! Все патрули снимай с объектов. Слышишь?! Тревога!
Капитан Денисов, дежурный, ошалело:
– Та это чо… И с банка тоже? И от Равиля, что ли?!
– Бля, мудила, ты не слышишь, чо ли? Всех снимай! До единого!
Общий сбор!
– А где, товарищ…
– В больнице Ботиевской… Давай!
И бросил трубку. По тёмным углам, лишённым электричества и освещаемым только мерцающим экраном компьютера – включился от рёва Сыроватых, работал на своём, накопленном энергозапасе! – клубился какой-то дым. И начальник РОВД понял, что он вспотел. И пот этот был холодным, как изморозь на стекле.
Почему они шли именно тут, в непрогляди сплошного дождя наталкиваясь то на кучу старых шпал, сложенных запасливым ботиевцем у своей калитки, то на старые автопокрышки, а то вообще на остов какого-нибудь микроавтобуса? Правда, собаки их тут не облаивали, как обычно было бы, иди они светлым ясным днём – видимо, дождь загнал всех ботиевских псов в конуры и они только лениво ворчали, погромыхивая пудовыми цепями. По улице было бы куда удобнее. Но Галина об этом не спрашивала.
Она думала о своей жизни. «Я стою у ресторана: замуж поздно, сдохнуть рано!». Вот так и у неё – замуж её. Прожжённую и матёрую, вряд ли кто возьмёт. Побаловалась она года два назад с молоденьким, двадцати лет, мальчиком из Мелитополя – оказался из породы этих современных извращенцев. Которые обожают почти старушек. Ему всё в Галке нравилась: её грудь плосковатая, её шершавые твёрдые пятки и измозоленные пальцы, её жёсткие усталые губы и замазываемые каждое утро морщинки у глаз, а кунилингус он делал с остервенением. Но Галина всё равно ушла. Быть даже обожаемой, но секс-куклой, машиной для похоти, она не хотела…
Тем более, что родить она больше не могла.
Тогда, закончив мединститут, сошлась она с молодым врачом по имени Леонид. Был он, вообще-то, по специальности, дерматологом, но увлекся голоданием, сыроедением; галкина нелюбовь к туфлям и привычка ходить босой даже в больницу – на голые ступни просто бахилы натягивала, и всё! –пришлась как нельзя кстати, в его концепцию «духовно-телесного очищения». Он прошёл какие-то курсы диетологии, получил корочки, основал целый центр, или почти секту; голодали, ездили а Сибирь, в Алтайские горы, купались в ледяных озёрах, часами, до полного одурения, медитировали нагишом, ждали «небесного луча истины» – в выбритое темечко.
Там Галина несколько раз покурила травку – к счастью, не втянулась, куда как лучше было хватить полстакана простой водки залпом; но какие-то суперновые, продвинутые «витамины» пила, которые он подсовывал, какие-то средства, «расширяющие сознание». Концом всего, концом определённой части жизни и концом призрачной. Выдуманной любви стало рождение мёртвого ребёнка.
Девочки.
Галина собрала манатки, уволилась и рванула в Ботиево: тем более, что узнала, что у Леонида на тот момент уже две молоденьких любовницы-бисексуалки, с которыми он регулярно устраивает премилые оргии, да и с работы она давно уволилась, обстирывая своего «гуру», готовя «сыроедческие смеси», отвечая на его электронную почту и прочее…
Да, замуж поздно. А сдохнуть? Нет, мысли о самоубийстве пока не приходило ни разу, но женщина чувствовала: эта мысль бродит рядом, караулит, пока не улучит момент полного падения и отчаяния, пока не придёт в образе ванны с горячей водой, с застилающим глаза паром и острым лезвием Gillet.
…В Ботиево у неё всё пошло в рост. Всё получилось. Бизнес тут оказалось вести легко: она на удивление быстро нашла общий язык с людьми Равиля, контролировавшими тут всё и вся; исхитрилась, выплачивала им положенное – первые два года вообще отдавала всю выручку, почти подчистую, сама сидела на хлебе и кефире, а то и вовсе без него, благо что организм привык к таким «диетам». Потом поднялась, начала снабжать равилевских продуктами, особенно когда началась заваруха с Донецкой Республикой и прежние торгово-хозяйственные связи порвались – а она прокутилась, проскочила. Равиль за это освободил её от «налога», она купила микроавтобус, завела новые магазины.
Но душа всё равно чувствовала какую-то пустоту. Галина, не привыкшая ходить в любовницах, сама себе такового любовника-куклу завела – тренера местной качалки, мужика лет тридцати, спортсмена. С телом у него было всё великолепно, с механикой интимной – безотказно; с головой – так себе, умишко – как у семиклассника, примитив. Но и без особых амбиций и гонора. Приезжала раз в неделю в его «качалку», деловито раздевалась валила его на один из мягких топчанов и сама садилась сверху, а дальше понятно – скакала на его твёрдом, как каменный идол, естестве, до воя. До хрипа, до онемения в бёдрах, высасывая всё возможное.
Ну, а начальнику ГИЮДД приходилось «давать» исключительно в порядке коммерческих отношений – чтобы не трогали его дорожные псы.
Где-то рядом протрубила сирена. Две патрульные машины, мигая сполохами «люстр» на крышах, расшвыривая потоки воды. Бешено пронеслись по улице; их они, вероятнее всего, не видели.
Мчались они к больнице…
И что-то изменилось. Псы за заборами ожили – и завыли. Да, не забрехали, а завыли, тоскливо, на одной ноте, словно в общем предчувствии покойника.
И дождь стал медленнее, и тучи наверху пришли в странное движение – куда вперёд, туда, куда они шли, к единому центру.
Мать Мелитина остановилась и стала креститься. Потом сорвала с головы промокшую косынку.
– Держись, доча! – проговорила она. – Начинается оно… Да укрепи нас, Господи!
– Куда идём, мать Мелитина?
– К Двери. За тобой Зверь идёт. А ждут тебя, доча, в другом месте. Для других дел… пропадёшь ты тут.
Галина только кивнула; пошли дальше.
У больницы творилось нечто дикое. Патрульные машины, строгановские, понаехавшие со всех сторон, окружили двор. Между ними метался начальник РОВД. Полицейские с ужасом смотрели на своего начальника: был он растрёпан, левый висок выбрит неровно, торчат волосины и содранная до крови кожа. В одной форменной рубахе, расстёгнутой, в форменных брюках и главное – босой! – он метался по двору, рычал, кидался от одной машины к другой…
Один из полицейских, тараща глаза, спросил у напарника:
– Чо с шефом, а?! Бухой, что ли? Или обкурился?!
– Хрен его знает…Как с ума спрыгнул!
А Сыроватых вдруг у одной машины вскрикнул, бухнулся головой, грудью на мокрое железо капота. Секунд на десять приник, тяжело дыша, потом отпрянул и заорал:
– Все! Туда! Быстро! По дороге… ищите! Старуха-монашка. И баба! Галина! Магазищица! Все! Хер ли стоите?! Быстрее!
Галину, владелицу магазинчика и в Строгановке, напротив поссовета, многие знали.
…Это случилось на перекрёстке с окраинной Александровской. В конце улицы заблистали в дожде красно-синие вспышки. Две машины мчались им наперерез.
Монашка остановилась. И беззвучно шевеля губами, читала какую-то молитву. Вдруг в тополь, стоявший за оградой, с грохотом и голубой вспышкой ударила молния. Дерево вздрогнуло, разломилось и обе его части с рёвом, треском повалились поперёк улицы; они опрокинули забор, какой-то контейнер-сарай, пришитый к заборном столбам – он лопнул, оттуда высыпался на дорогу какой-то хлам.
В дожде мелькали фигуры. В чёрной форме. Послышались крики:
– Пашка, стреляй! Мочим, говорю!
– Может, в воздух?
– Шеф сказал – обеих мочить, слышь?! Давай!
Автоматная очередь хлёстнута совсем близко – над головами.
Монашка стояла и вода текла по её слегка одряблому старческому лицу.
Вот и второе дерево, с другой стороны закачалось, тоже повалилось на улицу, медленно; оно зацепило провода, повисело на них – да распласталось вместе с телеграфным столбом. Оборванные провода грянулись оземь, рассыпая синие искры…
Видимо, патрульным не хотелось рисковать жизнью, пробираясь через этот завал, впереди ещё были деревья.
– Пошли… – поджала губы монашка. – Скоро уже.
Тучи, как это любят показывать в кинофильмах, будто сбегались эшелонами к дому дяди Осипа. Именно там в небе набухало чёрное пятно, откуда беспрестанно ударяли в землю молнии, похожие на бело-голубые вены. Потоки воды под ногами стали жёсткими, злыми – они цеплялись за ступни, они тащили их в разные стороны, словно течение тут было горное, дикое.
Подходы к дому дяди Осипа – перекрыты.
В пелене дождя полыхают мигалки на крышах машин. Видны черные силуэты. Мать Мелитина остановилась.
– Раздевайся. Дочка, – просто сказала она. – Совсем. Как на тот свет если собирамшися…
Галина сделала это без всяких раздумий. Бросив больничную пижаму в грязь, стояла под дождём. Как будто готовилась искупаться в Корсаке.
– И этих, живых, тоже не бойся! – проговорила монашка. – Они Тьмой посланы, а с нами – Сила светлая Божья.
Они пошли прямо туда, в это скопище, между машин, ощетинившихся «калашниковыми» полицейских. Неожиданно Галка услыхала – через мегафон, голос своего вынужденного любовника, начальника ГИБДД. Откуда-то вытащенный Сыроватым, он взывал:
– Галина! Опомнись! Галина, это я, Яков. Галина, брось это! Сдавайся, и тебе ничего не будет…
Женщину передёрнуло от омерзения. Чаще всего он пользовал её на своём служебном столе, уложив лицом на груду бумажек, протоколов и пыльных папок. Но любил и на четвереньки поставить; в этом кабинете она неизменно оказывалась лицом у урны, откуда воняло кислым запахом окурков, какой-то другой гадостью, а как-то раз даже его ношеными носками…
Она стискивала зубы, терпела – он любил и анальный секс.
Женщина обернулась в сторону голоса, показала средний палец и выкрикнула:
– Пошёл в жопу, придурок! Что тебе сдохнуть!
– Галина! Я прошу тебя… Это я, Яков, слышишь? Я гарантирую… Сдавайся, и тебе ничего…
Сыроватых вырвал мегафон из рук коллеги, рявкнув:
– Хватит базлать! Огонь! Огонь на поражение!
Автоматный грохот поднялся вокруг, как воронья стая – сразу. Очереди били по хорошо видным фигурам старой и относительно молодой. Практически в упор. Странно. Но Галина ощущала только лёгкие тычки в тело – так с размаху бьётся в плечо одуревший от июльской жары шмель, глупый. Посмотрела вниз, где равномерно ступали по раскисшей земле. По плитам дорожки её босые загорелые ступни – туда падали пули. Странные, тоже похожие на шмелей – расплющенные. А одна такая запуталась в волосах матери Мелитины.
Та вновь остановилась. Обернулась, посмотрела куда-то вбок. И тут же один из «УАЗиков», без водителя, вдруг взревел мотором, сорвался с места с пробуксовкой. И, слегка виляя, но по прямой, хлопая незакрытыми дверцами, покатился, набирая ход, понёсся прямо к воротам. Удар. Грохот. Автомобиль с развороченным передком пролетел метров десять, развалил поленницу, сам завалился набок, затих…
Под грохот стрельбы они вошли в освободившийся проход.
Монашка вела Галину к дому. Верхняя его часть тонула в черноте опустившейся тучи, в чёрных окнах вспыхивали разряды молний. Вот первый этаж… Галина увидела – пол провален. Провален прямо в подпол. А там – среди осколков банок, досок стеллажей и кирпича – какой-то проём в дальнем конце, заложенный наспех, по-новому.
– Спускаемся…
Туда лилась вода, но тонко – ручейками. Галина начала спускаться и удивительно: легко. Босые ноги сами нащупывали нужное место. И вот они уже стоят по щиколотку в мутной воде, а монашка, неотрывно глядя в то, заложенное место, что-то шепчет. Волосы её набухли от дождя. Выпрямились и теперь тяжёлым комом раскатились по плечам…
Полицейские спускаться за беглянками не решались. Окружили провал, ни чёрта не понимая: что происходит. На Сыроватова страшно было смотреть: он обессилел. Упал на колени. Изодранные форменные брюки. Окровавленные от ходьбы, не разбирая, куда – ступни. Дикие выкаченные глаза. Он говорить уже мог, только хрипел, хватая ртом воздух.
Начальник ГИБДД, как старший по званию, принял эстафету, неуверенно сказал:
– Ну, ёп твою… Что делать-то? Стрелять ещё?
– Щас Денисов гранатомёт притащит! – подсказал капитан сзади. – Шеф сказал, они террористки… Приказ на уничтожение!
А монашка всё шептала. Гром молний над головой становился непрерывным, раскат за раскатом, уши закладывало. И внезапно как сноп света ударил от женщин в стену. Та ухнула, застонала каменным своим голосом – и рассыпалась в прах, открывая непроглядную черноту, бесконечный провал.
Наверху уже налаживали гранатомёт «Муха», на плечо приноравливали. Но тут появилась вода. Откуда? Словно цунами накатило на Ботиево. Словно уровень её поднялся выше островерхой крыши «Охотничьего домика» Равиля; вода рванулась потоками из всех щелей, дверей и окон. Она смяла людей, повалила, закрутила; водопады устремились в подвал, закипели белой пеной.
Перед тем, как её и монашку завертело в водовороте, Галина успела схватить с кирпичей старый детский пистолет. Зачем? Сама не знала. Гранатомёт успел выстрелить – снаряд ушёл куда-то в небо, и там грохнуло.
Женщин вертело в воронке. И Галина, как ни странно, в этом потоке, слышала голос монашки:
– Иди, доча… Плыви туда… Это тоннель… переход такой. Тебя там ждут. И не бойся никого.
И источалась мать Мелитина, скукоживалась, усыхала – в своём одеянии. Как тонула. Галина опомнилась, схватила космы её волос – и они остались в руке, как парик. Потянула платье тёмное – оно всплыло тряпкой…
Изошла на нет мать Мелитина, выполнив то ли Божью, то ли чью-то другую волю.
Галина набрала полные лёгкие воздуха, и закрыв глаза, нырнула. Она не видела, куда плыть, но ощущала – именно туда плыть и надо.
А дальше подхватило, понесло и она уже не ощущала себя саму.
Отряд СОБРа из Приморска преодолел путь до Ботиево на вертолётах – из ГУВД по Запорожской области поступил срочный приказ, выделили, на удивление, вертолёт. Выгрузились; через десять минут были у места. Издали слышался неумолчных трест автоматных очередей; увидев пылающие автомобили, командир СОБРа, жилистый майор Головко изумился:
– Мать вашу, что тут у них было? Бандформирование. Что ли, брали?
И отдал приказ:
– Так, близко не подходить… Ждём следующего приказа.
Но приказа не было. Хлестал по каскам и щитам СОБРовцев ливень, грохотали молнии. А потом наступила мёртвая, звенящая тишина – только шум дождя да треск пламени. Головко почувствовал что-то нехорошее, закричал в рацию:
– Всем отходить! Немедленно! Отбой. Отходим!
Он сделал это вовремя. Дом дяди Осипа, со вторым сгоревшим этажом, вдруг приподнялся, как приподымается кофейная корка на турке; колыхнулся, как и та колышется перед извержением… И взлетел на воздух. Кирпичи обрушились на каски, на бронированные машины.
А на месте этого дома вырос гриб, похожий на атомный – чёрный, устремляющийся в небо.
И одного не мог понять потом Головко, которому самому кирпичом до крови рассекло лоб: за что он получил выговор. За самовольное выдвижение в Ботиево.
Потому, что оказалось: никакого приказа СОБРу никто из Запорожского ГУВД не отдавал.
(продолжение следует)
