ПОЗЫВНОЙ “СТЕКЛОДУВ”. ГЛАВА ВТОРАЯ. Покойники оживают.

Автор: Дмитрий Коптяев. Публикуется на правах литературного черновика.

Все главы.

Журналист Борис Контарёв и другие. Село Ботиево.

---

Как он лёг спать, не помнил. У него такое было: сознание выключилось мягко, как клавишей кто щёлкнул. Утром проснулся, понял, что спит в одежде, пустая водочная бутылка валяется рядом с кроватью, рядом с кое-как стащенными “берцами”. А к входной двери придвинута тумбочка. Ну, ясно. Опасался.

---

Следы были, никуда они не делись, только высохли – только контур прорисовывался, очертания. Да, похожа ступня на Галкину. Как-то они были на море, чего тут, четыре километра через Богдановские пруды. Купались, костёр жгли, картошку пекли. И Галка, сидя на бревне, ногами упираясь в обгорелые его подпалины, вдруг со смехом сказала: “Ой! Смотри, у меня прям пятки все…”. Чёрные. Совершенно. И тогда ему пришло в голову. Рубашку раздёрнул. Лёг на песок. Галка, наступи на меня… черным этим!

Она подумала. Но наступила. Царственно так, с осознанием своего величия. И эта её мускулистая, жилистая, чуть загрубевшая от лазанья по огородам, голая ступня прямо у его лица. И пальцы, длинные, сильные, с развитыми широкими фалангами, в сантиметрах двадцати от его губ. Что он сделал? Кажется, схватил и целовал. Да! Прямо вот так, влил эти пахнущие песком, жарой, костром, шершавые кончики в рот. Галка от неожиданности трепыхнулась, равновесие потеряла, бухнулась чуть ли не в костёр – сама не повредилась, но платье прожгла. Орала на него: “дурак, чё творишь?!”. А он нёс этот чёрный отпечаток её узкой ступни на теле, как знамя; показал потом Костяну, да. И мыться не хотел, не хотел стирать этот след жаркой, зовущей подошвы… Пока Ольга не увидела. Сначала хохотала: тебя кто топтал, какой такой петушок? Или курочка? Иди в баню, мойся… Он упёрся. Не буду! Она рассвирепела. Иди, говорю! Не пойду! И тогда потащила его. Сначала за руку, он вырывался, она парой оплеух, тяжёлых, наградила, потом за волосы… больно. Втащила в баню, швырнула на полок. Сорвала с себя майку: литые груди с коричневыми сосками, не стеснялась она, длинные ноги в старых трико. Села сверху, прижала его ногами, плеснула холоднющей водой на грудь и давай жёсткой, как стальной мочалкой оттирать пятно.

Бормотала:

– Я тебе, сучонок, щас всё смою… Чо, нравится? Это чьи ноги! Падла, я тебя щас свои в рот засуну! Я те рот порву!

И ведь засовывала. Твёрдые, огромные ступни с мозольной корочкой, с каменными краями пальцев, тыкала ему в рот, матерясь; а он захлёбывался слюной и даже пробовал кусать их – зло; да что ей там кусать… Она же железная, спортсменка. В бане пахло сыростью, вениками, мокрым прокисшим деревом. В лоб пяткой шарахнула, хорошо не в глаз. И только потом, отделав его, больше вымочив, чем вымыв, хоть уголь, конечно, стёрла, сказала:

– Придурок, ты ноги сосать где выучился?! У кого?

– А тебе что, сосали? – сквозь слёзы и сопли тогда он выговорил.

Ольга продумала. Глянула на свои ступни, словно с удивлением, в первый раз, буркнула:

– Сосали… Были такие любители. Не твоё дело, щенок! Пошёл с глаз моих вон!

Больше они к этой теме не возвращались; но, как говорится, пепел Клааса стучал в его сердце, и грело его давно смытый угольный отпечаток галкиной ступни… прямо, как пионерский галстук.

Ужасно, до ломоты  в теле, до зуда в голове, хотелось кофе; но где его взять? ни кипятильника, ни приспособления. Главное, он не помнит, куда дел это всё, порушенное – в урне-то нет, где? Засунул впопыхах за шкаф, обнаружат ведь при уборке, скандал будет.

Промучавшись минут пятнадцать, принял решение пойти в кафе. Как оно? «Центральное». Ну, да. На ресепшене – та самая пухленькая с кудряшками.

– Ой, а вы куда?

– Кофе пить. Фёрст морген пайп.

– А-а… А вы ключик оставьте.

– Зачем?

– Ну, не положено выносить. А я приберуся.

Борис ощутил нервную дрожь, как нашкодивший ребёнок, но поздно – положенный на стойку ключ с деревянной грушей – машинально положенный, спросонья ведь ещё, за себя не отвечает, вот что значит не выпить кофе с утра! – ключ этот уже прибрали цепкие маленькие ручки с накладными ноготками. Пришлось смириться.

– Вы только учтите… – хмуро предупредил мужчина. – У меня там «Кэнон» с объективом за четыре тыщи баксов и ноут последней модели. Не дай Боже!

– Да что вы такое говорите, мужчина!

– Что думаю.

Кафе «Центральное» вывеску не сменило: такая же блёклая. Только окна прорубили панорамные в стене модной в восьмидесятые «бетонной крошки». И жалюзи металлические появились. В кафе за стойкой орудовала какая-то серая, усталая баба с испитым лицом.

Борис глянул в коряво напечатанное на дохлом принтере меню.

– Американо, двойной. Два сахара.

– Вам здесь или с собой?

Он потряс головой. Курить хочется. Так что на дощатой терраске. Там свежее.

– С собой.

Официантка достала пластиковый стакан с Человеком-Пауком. Борис взбеленился:

– Да что такое! Дайте вы нормальную чашку! Утащу я её с собой, что ли?

– А в девяностые всяко бывало! – зло отрезала официантка. – И ручки чашкам отбивали, и лаком мазали – всё равно уносили.

– Нате. Залог.

Шлёпнул на стол десятидолларовую. Официантка грубо, некрасиво накрашенными глазами показала за его спину; Борис скосил и свой взгляд. Два мента в жеваной форме сидели в самом углу. Пили кофе. Нет, лучше не скандалить.

Он провёл глазами по полкам, увидел свой любимый «Бад» в жестяных банках; не торгуясь, взял пластиковую упаковку из шести единиц. Водки не хотелось, пиво отлично смажет механизм его странного утра.

Получив свой «двойной американо», он вышел из кафе. Присел на шатающийся пластиковый стульчик и попытался отключиться. Так. Что же с ним всё-таки произошло? Он же не дурак, он же читал про такие разные случаи. Да уж, Шиловой тут не хватает…

С точки зрения био-, и энерго-зауми имел место быть какой-то импульс. Который заставил одного блатного укурка начать блевать, причём безостановочно и до дна кишок – как если бы он проглотил за секунду до этого какой-то яд, а на второго напал внезапный приступ эпилепсии. Но такого ж не бывает! Нет этих мысленных приказов, нет битвы экстрасенсов, всё это чушь, газетно-телевизионная брехня…

С другой стороны, если предположить эту возможность, хоть на миг, хоть на крошечку, то, получается, невидимый экстрасенс его спас? Эти двое урок могли ему не просто морду набить, они ребра переломать могли, а то и пырнуть ножичком в живот – и помирай в Ботиево, или, как минимум, валяйся месячишко в Ботиевской больнице.

За его спиной тяжело, царапая краем за бетон, проехала дверь. Менты вышли из кафе; они допивали кофе – да, из пластикового стакана, от которого надменно отказался Борис и говорил, досадуя:

– …не, я не врубаюсь, чо он дурной так резко стал? И как он, реально, боли не ощущал?! Он же себе башку так раскурочил об этот бетон, что там черепно-мозговая открытая, ему эта, вживляют… как это херня называется…

– Пластинка. Титановая. Так, может, он окуренный был? Они боли не чувствуют.

– Да ну! Скоряков его ж сразу по анализам прогнал. Никакой наркоты и оба трезвые.

– Ага. А ты знаешь, что этому, второму, Тиме Шкалику вообще, весь желудок выжгло?

– Да ну?

– Ёптить, как серной кислотой. Выблевал всего себя.

Полицейские царапнули глазами Бориса, застывшего с чашкой у губ, упаковку пива рядом – но ничего не сказали, пошли прочь; вскоре из-за угла палисадника выехала их раскрашенная патрульная машина, умчалась.

Борис сидел, ошарашенный.

Вот как прилетело.

Прямо так, как он и думал.

---

Приближение грозы он ощутил ещё в холле; слишком как-то эта златокудрая  фифа нежевывала свою резинку, обиженно; а увидев его, то ли за пухлую щёчку вставила, то ли вовсе проглотила. И заверещала:

– Ну, и не стыдно вам, гражданин Контарёв Борис… Николаич? Я ж вам говорила: не пользоваться самодельными электроприборами. Вы нам тумбочку попортили, стакан треснули, сожгли, чуть пожар не устроили! Ну, какое свинство-то, а?

– Милая… – Борис ощутил некоторые угрызения совести: всё-таки нашли! – Родненькая. Могу ли я чем-то искупить свой грех?

– Искупить?! Да вы заплатить за порчу имущества должны…

– Всенепременно. Готов.

– Готовы они! Ну, разве можно так?! И ещё, как маленький, под матрас-то зачем это всё спрятали?!

– Что? Под какой матрас?

– Кроватный! Прямо под подушку! Все эти железяки горелые и стеклдо! Там в копоти всё теперь!

– Погодите… да не прятал я. Нет, я заплачу, базаров нет. Сколько с меня.

Разобиженная девица какие-то бумажки за стойкой перекладывала. Зло шлёпнула на дерево – бумажку:

– Анкеты пришли. Заполняйте! И главное, тапочки ведь украли! А обещали не воровать!

– Какие тапочки? – взвыл Борис, ошпаренный её этими словами донельзя. – Да не видел я этих тапочек вообще! В гробу, то есть видал! Не пользуюсь!

– В гробу, может, и видали. Потому, что они у нас белые, и с логотипом гостиницы… Мы их в Приазовске в рекламной фирме заказывали. Спрятали, уже, небось, в чемоданчик-то… вот! – и девица добавила, как ей казалось, убийственное. – А ещё культурный, типа как.

Борис понял, что это полный провал. Достал бумажник. Положил на стойку стодолларовую купюру. Вздохнул покаянно:

– Это… покроет расходы вашего заведения? И вообще, как вас зовут, милое создание?

– Нечего подлизываться! Тоже мне… Яна меня зовут.

– Яночка, что вы делаете сегодня вечером?

– А шо?

– Ну, предлагаю культурно посидеть. В кафе. В ресторане. Или в кино… вообще, у вас тут кино есть?

– Кина нет, в «Охотничьем доме» танцевалка!

– Вот и чудесно. Сходим? Угощаю. Как провинившийся.

Так и или иначе, не мытьём, так катаньем, но он её умаслил. Наскоро заполнил анкету. Отдал, прижал к груди упаковку с пивом и рысцой побежал в номер. Вот он дурак-то пьяных, вот дурак… Нет, с ним бывало всякое, но зачем засовывать этот порченый скарб под свою подушку? Своей постели?! Или он начал тихонечко сходить с ума? Как мама?

В номере он подвинул стол к окну, раскрыл его, жадно закурил и занялся ноутбуком. Сначала исследовал газету. Итак, «…ский вестник». «Ленинградский» вряд ли, «питерский» тоже… какой ещё? Светский? Да нет. О! «НЕВский». Так, что это за газетёнка? Есть в Сети портал?

Он там оказался. Газетёнка так себе, паршивенькая, он в таких работал – первая и последняя полоса с новостями, остальное – мелкая реклама и объявления. Порылся и нашёл сообщение.

«Зверское убийство приёмной дочери олигарха Валентина Хохлова, молодой женщины Людмилы Хохловой, совершено… в Ленинградской области, недалеко от Выборга… сотрудники правоохранительных органов обнаружили труп Хохловой, получившей множественные ранения из автоматического оружия в голову и грудь. Труп обезображен. Ведётся следствие. Сам Валентин Хохлов, владелец контрольного пакета акций предприятия «Мурмансталь» и финансовой группы «АСК», подал заявление в СК РФ с требованием немедленно разобраться в этом злодейском преступлении… Труп Хохловой, работавшей последнее время воспитателем-тьютором в санатории «Остров детства» в Ленинградской области, обнаружен в лесополосе на Молодёжном шоссе, в районе остановки «Насосная».

Ого! Так, вот она, девушка Кости! Ничего себе, дочь олигарха… Ну да, что-то он про это говорил, но Борис тогда значения не придал. Так. Явно тут должна быть ЕЩЁ информация.

Борис торопился, матерился, остервенело бил по клавишам, материл медленно переключающуюся клавиатуру. Номер заполнялся сигаретным дымом. Опять нарушение порядка… Чёрт с ним. Наконец. Нашёл более-менее серьёзный источник, РБК.

«Сенсационная история с нападением на экскурсионный автобус ОАО «Ленфильм», совершенное в минувшую неделю в Ленобласти, обрастает новыми подробностями. По данным СК РФ, двое пострадавших – водитель и охранник, мертвы, а третий находится в глубокой коме. Кроме того, детей по неизвестным причинам покинула их воспитательница, Хохлова, обнаруженная в нескольких километрах в лесу у Молодёжного шоссе, в районе улицы Отдельной, мёртвой, с огнестрельными ранениями. Дело взяло под контроль управление ФСБ РФ по Петербургу и Ленинградской области. Однако уже в среду представитель СК РФ, Аркадий Спивун, сообщил, что дети найдены и вывезены на реабилитацию в один из санаториев-профилакториев в Карелии. О том, что это так, также представителям СМИ подтвердили члены родительского комитета, организованного после происшествия…».

Ничего не понятно. Люсю убили, охрану и водителя тоже, а кто детей спас?! И куда они делись? Потел, рылся, нашёл что-то в блогах – там порой хорошую инфу можно обнаружить. Некто Sidor.r писал:

«Органы чего-то молчат про то, что водила и охранник были измудоханы так, что у них глаза вытекли. Автобусик-то обнаружили на шоссе. Стоял, шины аж расплавились. Третий терпила вообще не в себе, с катушек съехал, в психушку забрали. Где дети, никто не знает. ФСБ-шники лапшу на уши вешают: дети, типа как в Карелии, видео какое-то крутят, короче опять полный говнотеатер. Самое прикольное, что баба эта реально дочурка олигарха Хохлова, и если это так, то не конкуренты заказали ли это кровавый быдлочай, чтобы вывести главного акционера «Мурманстали» из игры накануне торгов МТСБ?».

…Пиво под этот триллер лилось рекой. Борис опустошил две банки; одну кинул в мусорку – попал; вторую просто поставил рядом. Посмотрел на время. Ох! Отлично! У них – час времени, значит, можно звонить в Питер Серёге Рассказову, корешу его, спецу по криминальным новостям. Он уже точно на ногах.

Набрал номер. Рассказов появился – но не сразу:

– Серёга, вопрос на миллион! – закричал Борис и быстро изложил приятелю ключевые обстоятельства.

Тот как-то странно себя повёл. Отвечал нехотя.

– Да, бля… было такое дело… ну, кто-то на трассе тормознул автобус, двадцать человек школоты и воспиталка. Та типа сбежать, наверное, хотела… ли отвлечь… в лесу пристрелили. А водилу и охранников с «Ленфильма» покромсали.

– Как? Говорят, там травмы какие-то жуткие?

– Да не… ну, типа, умерли все от сердечного приступа, двое. Но ты бы видел… Мне менты, ДПС-ники, рассказывали. У них рожи – как их, эта, в микроволновку засовывали. Глаза лопнули.

– Не фига себе…

– А на одежде и телах – вообще ноль ожогов.

– А третий?

– Увезли его куда-то, он типа умом подвинулся.

– Погоди, Серёга, этим СК-шники занимаются или ФСБ?

И вот точно: началось… Сначала голос Сергея начал булькать. Странно, пропадать: «…ело… ёмное. Там гене… лы… не… скают…». Потом он попытался назвать какие-то фамилии и связь отрубилась.

Борис помнил такое. В 91-м они с матерью были как раз в Москве. Это был вечер 19 августа, первый день ГКЧП, а прилетели они в обед – но Борис, которому было одиннадцать, ничего, конечно не понимал. Они жили в гостинице «АВТОТУР», он с огромным удовольствием исследовал её, катаясь на сверкающих бесшумных лифтах с зажигающимися кнопочками и электронными табло этажей; он катался по большим плюшевым диванам в холле и заглядывал в бар, где стойка сверкала самоварным золотом пивных кранов, хрусталём бокалом и напоминала сказочный чертог… И тут знакомый матери, а точнее, знакомый отца, который должен был их встретить в Москве, сводить на Красную площадь и в «Мак-Дональдс», позвонил: срочно уезжайте из гостиницы! Срочно! Ко мне езжайте, в Чертаново, хоть на такси, хоть на троллейбусе, хоть на ковре-самолёте! Мать бросилась в переговорный пункт – звонить отцу. Борис лез к трубке, жадно прислушивался; голос у отца странно сонный, неживой, отвечает тоже как-то невпопад, точно с глубокого перепоя – никогда он таким не был. И сначала-то говорили о каких-то простых вещах – как устроились, удалось ли матери снять деньги с книжки и прочее, но потом мать случайно обронила слово «танки». Или «положение». В общем, одно слово из тех, которые нельзя было говорить. И сразу же трубка захрипела, закулдыкала, как сейчас а потом связь и вовсе отрубилась – наглухо.

Они покинули отель на одном из огромных бело-голубых автобусов того же «АВТОТУРА», которому гостиница и принадлежала: постояльцев, по желанию, бесплатно развозили по вокзалам, аэропортам; все напряжённые, дёрганые, на заднем селенье звенит посуда – командированные мужики, не стесняясь, пьют… Непроглядная темень в ночи, пустые улицы, нервно сигналя, шмыгают машины. У какого-то моста внезапно остановились. Шли танки.

Танки или БТР-ы, Борис тогда не разбирался в технике. Гусеничные чудовища лязгали  по асфальту, огромные, казалось – мохнатые, полувидимые и невыносимо страшные, совсем рядом, дыша горячим металлом, смертью, опасностью. Мать тогда не выдержала, психанула. Заставила водителя открыть ей двери и выскочила с Борисов в ночь. Спрыгивая на асфальт, сломала каблук и сорвала босоножки – и пошла босиком, побежала, таща Бориса за руку; а у того тоже расстегнулся ремешок на сандалиях – он ныл, но мать волокла его и ругалась, сандалия слетела. Он сбросил и вторую, и так они шли по ночной Москве, и он наступил во что-то липкое, тёплое, скользкое – то ли в кал, то ли в кровь, и мать наступила и не обращали внимания, донельзя перепуганные. А мать ещё своими широкими, крестьянскими ступнями с характерной горбинкой у большого пальца по разбитому стеклу прошлась и у какого-то вокзала таксист не хотел их, грязноногих, пускать в машину; сунул ей бутылку воды и мать, облокотись на бампер старенького «опеля», в свете его желтушных фар мыла свои ноги, сильные, грубоватые, с квадратными пальцами…

Всё это проскочило в сознании Бориса за миг. И в ту же секунду он услышал сбоку странный жестяной треск. Будто кто-то сминал в кулаке пустую пивную банку. Обернулся.

Баночка Bud, только что опорожненная и поставленная на стол, стояла смятой. Невидимой рукой – искорёженная, сдавленная, даже алюминиевый язычок отскочил. И ещё тихонько, жалобно потрескивала.

Журналист похолодел. Опять! Опять что-то происходи рядом с ним, дикое, непонятное, зловещее. Страх моментально охватил его полностью, с макушки до пяток, будто впрыснули в его жили новую, ледяную кровь.

Скорее прочь отсюда. Скорее! Куда угодно – хоть в лес, хоть в «дом на дереве», хоть в землянку, хоть под открытое небо. Эти стеновые панели и икеевская кровать дышали страхом, он стекал по ним липкими потоками…

Подхватил рюкзак, в него фотоаппарат, ноутбук, несессер с «походным набором», свитер, всё, что под руку попалось… И побежал, поскальзываясь в ковролиновом коридоре, ударяясь плечами в косяки, как пьяный.

---

Золотоволосой Яны на ресепшене не было. Вместо неё сидела какая-то пожилая казашка, с широким плоским лицом – медной сковородкой. Непонимающе смотрела на Бориса. Швырнул ей ключ, заорал: «Приберитесь! В номере приберитесь!», вылетел на улицу.

…Только тут немного, но успокоился. Вышедшее солнце съело вчерашнюю стынь без остатка. И моментально стало пахнуть близким летом, распаренной землёй, от заборов уже привычно, по-деревенски, пованивало. Стала видна вылезшая тут и там, пронзительно-зелёная трава.

Он шёл, не разбирая дороги. Куда? Наверное, надо на берег Корсаковской протоки. Вода успокаивает, и сама эта протока – вода в ней движется медленно, почти незаметно, противоположный берег оброс бахромой камышей, там – утки.

По дороге пытался склеить напрочь разбитое, на куски разлетевшееся сознание. Создать цельную картину. Не получалось. Какое там «писать о мирной жизни»! Тут и пару строчек он бы из себя не выдавил. Чертовщина и мистика. А может, в церковь? Как и полагается  русскому человеку? Но церкви в Ботиево в его детское время не было – в её коробе без купола располагался сначала кинотеатр, потом отдел культуры сельсовета. Может, новую построили? Сейчас-то точно – везде торчат купола.

И вот, свернув на улочку, ведущую к протоке, он издалека увидел на обочине японский микроавтобус. Высоко поднятый на колёсах, вариант «4х4». Рядом с колесом присела женская фигура: виден цветастый подол, нога в босоножке, на плечи наброшена серая ветровка.

Подходил ближе, черты машины и женщины становились отчётливее, вот запасное колесо рядом, слышно звяканье ключа-баллонника, срывающегося с гаек ступицы…

Подошёл совсем близко.

И узнал.

Она узнала тоже, ключ в очередной раз сорвался, она встала, нелепо держа его в руках.

– Галка!

– Боря…

В плохом романе или дешевом киносценарии ключ бы выпал с мелодичным звоном, а герои бросились бы друг другу в объятия под волнующую музыку. Но в жизни всё не так. Оба понимали, что это как-то… неуместно. Борис дёрнул головой – то ли кивок, то ли поклон, перешагнул через «запаску», забрал у Галки ключ, присел к пробитому колесу. Менять колёса на своём БМВ ему приходилось не раз.

Галка изменилась. Не то, чтобы она постарела; н заматерела, время повертело её, и повертело хорошо, будто была свежесделанной свистулькой, розово-глиняной, да потом засунули в печку, глина обожглась, обветрилась, кое-где треснула морщинками: у подведённых глаз, у губ, стала бронзовой. Фигура раздалась в бёдрах и плечах, но оставалась такой же сильной и жилистой. И ноги – красивые, рельефные коленки, косточки щиколоток; загорелые узкие ступни в босоножках с коричневыми ремешками…

Он откручивал гайки, подавая их Галке, она помогала – в этой работе не до соплей и слюней, тут по-деловому. Наконец, водрузили новое колесо на положенное место, пробитое Борис отнёс в багажник, отметив – коробки, мешки, упаковки пива. Работает Галка. Как проклятая, работает.

И только когда всё закончилось уже, она вытирала ветошью крупные руки свои – тоже сильные, с длинным пальцами, ногти прилично ухожены, но никакого шика, никакого остроконечного маникюра, спросила – как всегда, чуть с вызовом, задорно, искрясь огоньком в уголках карих зрачков:

– Ты куда направляешься-то? Погулять?

– Да я сам не знаю… вроде того!

– Ну, садись тогда. Мне к «охотникам» нашим заехать надо, товар сдать. А потом подумаем.

Сел. Галка завела мотор; спросила лениво:

– Выпить хочешь?

Борис признался честно:

– Хочу!

Женщина достала из бардачка квадратную бутылку. Какой-то «Old Dog’s». Старая собака.

– Вискарь?

– Да. Наш. Сейчас делают в Ставрополе. Ничем не хуже.

Отхлебнул из горла, жадно. Потом ещё. Галка следила за ним – краем глаза. Ресницы свои остались, пушистые, тушью не измараны. Хохотнул, кряхтя:

– А ты думала, спился друг детства? Не-е, мать, есть ещё порох в пороховницах…

– …и ягоды в ягодицах! – в тон ответила Галка, дёрнула рычаг КПП, выжала педаль – микроавтобус, колыхнувшись, выбрался с обочины.

Борис судорожно искал тему, с которой можно начать разговор. От его давней детской любви веяло такой забористой кручёностью, такой лихостью, что скажи она ему сейчас товар разгружать – таскать коробки будет. С чего начать? Достал сигареты, глянул в её сторону:

– Можно?

– Можно. Я сама дымлю уже пять лет. Сначала держалась, здоровье укрепляла, да с этой работой… Жмут нас, предпринимателей, со всех сторон. Одна нервотрёпка.

– Бандитам платишь?

Галка бросила на него косую ухмылочку.

– Если бы не бандиты… Равиль, вон, как отец родной. Прикрывает, где может. Если бы не одни, одно депутатьё бы обглодало, как косточку. Суки, ненавижу!

– А что у него тут? – Борис уже видел дом-замок с массивными воротами, выходящий явно на протоку. – Клуб развлечений?

– Скорее, госпиталь… Всякие «бойцы» отлёживаются. Да и люди, которым тихо пожить надо… – нехотя ответила Галка.

– А гостиница ж тоже его?

– Да она же под ментами. Там и «жучки» стоят в некоторых номерах. Ну, шушера всякая живёт, бандитская, мелкота… командированные. Её Чердынцев, начальник УВД, слушает. А солидные дяди у Равиля в номерах.

– Ясно. Про Костю слышала?

– Про Костю… – Галка это протянула удивлённо и он понял: не знает.

И начал рассказывать – торопливо, ворота надвигались, он глотал слова вперемежку с солоновато-пряной жидкостью из бутылки, быстро-быстро чтобы Галка поняла; и поняла она – как раздвинулись эти тяжёлые ворота с нарочито «средневековыми» накладками петель! – так прохрипела, горячо:

– Понятно. Потом, потом доскажешь!

---

Новый дом Хусаинов отстроил ещё в более нарочитом, сказочном стиле. Две башни, флюгера, прямо замок Синей Бороды. Почти крепостная стена. Высокие стрельчатые окна. Идиот. На берегу Корсака этот Шато-де-Равиль смотрелся, как пармезан в щах.

Машина въехала, ворота затворились, Галка вышла. Достала пачку «Мальборо»; резко, щелчком выбив сигарету из пачки, вставила в рот, закурила. Подошёл какой-то чёрный, высохший, будто копчёный на огне, в кепке, спросил хрипло:

– Всё привезла? Про списку?

– Всё! – таким же хриплым, напряжённо-скандальным голосом отрезала женщина. – За доставку двадцать процентов, не забудь накинуть.

– А не до хера ли?

– Вам ни хера, а у меня амортизаторы подыхают. Потом на своём горбу таскать будете!

– Ну, лана, лана… Не ори.

Борис слушал и дивился. Да, Галка изменилась. Впрочем, она и раньше была резкая, кто-то из пацанов говорил: ногой бьёт точно между ног, по яйцам. Другие девки пощёчину или лицо поцарапать с визгом, а эта – голой костяной пяткой – бац! – и всё отстегнулось.

Двое с иссиня-бритыми черепами в шрамах начали разгружать товар. Галка курила, поглядывая. На веранде кирпичного замка сидела девка – свесив ноги. Измордованные, с буграми мозолей; старые туфли с побитыми каблуками стояли рядом. Та, из гостиницы, или не та? Ноги похожи, а лица ж не видел. Курила, уставившись в одну точку, куталась в старую солдатскую шинель, наверняка на голое тело, икры худые – в синяках и кровоподтёках.

Заметив его взгляд, Галка негромко сказала – только для него.

– Равиль наказывает по-своему. Лупит ремнём с пряжкой. Исключительно по заднице и ногам. Или бамбуковыми палками по пятками… говорят, больно дико, девки просто с ума сходят.

– А почему они… Это же как…

– Потому, что шлюхи. Их немерено сейчас набежало. Ни образования, ни опыта. За кусок хлеба готовы шиворот-навыворот.

– Не жалко?

Галка выбросила окурок, зло сплюнула – по мужски.

– Всех жалеть, Боря – жалко отвалится. Я и так помогала… Двоих в Приазовск вывезла, в центр социальной реабилитации. Так одна сбежала потом, обратно. А другую к себе в Барановку в магазин устроила: так она в первую неделю нажралась и трах с местными алкашами местными прямо за прилавком  устроила. Чуть не спалила. Вот тебе и жалко…

– Услышал.

Подошёл тот, копчёный, отсчитал деньги. Рубли и доллары. По хитрой какой-то системе. Галка пересчитала, хмыкнула:

– Ладно. Пойдёт.

Садились в машину, когда на аллейке появился невысокий человек. Опирался на трость из хорошего дерева, набалдашник золочёный. В костюме и штиблетах; но шёл боком, кособочил. Женщина усмехнулась:

– Равиль, собственной персоной… не хочешь сходить, поручкаться?

– Да я и раньше… не ручкался! – буркнул Борис. – Поехали.

Доллары он и у галки свои поменяет, теперь выход есть.

От ворот они отъехали на километр. Женщина резко остановила машину, отняла у спутника бутылку, которую он досасывал, хлебнула из горлышка – хорошо. Достала «Мальборо», закурила.

– Рассказывай ещё. Про Коську.

– Ты ничо, что за рулём? – хмыкнул Борис.

– Ничо. Начальнику гайцев даю раз в месяц, строго по расписанию. Так что у меня белый билет и зелёный свет. Давай. Давай, подробности.

– Что-то повторил. Галка слушала. Покачала головой в ответ на вопрос:

– Нет, быки Равиля ту не при чём. Да и вообще из криминала никто.

– Почему?

– Они бы с ножом десантным не вязались бы. Это уметь надо. Стрельнули бы, и всё – здесь оружия, как говна. Это другой кто-то.

– Слушай, а эта девка… Радка. Болгарка. Которая помешанная. Она им интересовалась же?

– Встречались они, это точно. Мне моя продавщица рассказывала.

– Зачем она за ним следила?

– Не следила, Боря! – Галка резко обернулась. – Не следила! Это оберег называется. Охраняла она его своим присутствием, силой. И никакая она не помешанная, между прочим! Совершенно здоровая… здоровее нас будет.

– Но тогда почему…

– Потому, что она аутистка! А это люди особенные. Мы для них – как тараканы. Суетимся, бегаем, что-то там постоянно шуршим. А они – в себя погружены, на связи с Космосом.

– Ну да. Круглый год босая ходит.

Галка расхохоталась. Сделала ещё один глоток – почти до донышка допивая.

– Ой, боря… и ты туда же! И я ходила. Босиком. Круглый год. По пыли, по грязи любой, по снегу ходила. В больницу так приходила, дел Коськи жив был ещё.

– А зачем?

– Закаливание! Я этим рано занялась. Ещё в мединституте. Зимой с девками из общаги босиком выходим, и двадцать кругов вокруг. По снегу. Пока ступни не деревенеют. Потом отогревали друг дружке… дыханием. Зато здоровья было – атас. Вообще ничем не болели. А у некоторых это на половую жизнь влияло: как кошки, трахались потом с парнями своими. – Галка усмехнулась, поправила каштановые волосы, кротко стриженые, но сохранившие волнистость и свежесть. – Я даже на защиту диплома пришла босиком. В блузке, юбке и с голыми ногами. Комиссия ошизела. А у меня диплом… «Методика криогенного закаливания для профилактики раковых заболеваний и последствий химиотерапии». Во как! Защитила.

– Оздоровительные практики? Ну-ну.

– У меня группа в Ботиево была. От молодух до пенсионерок. Ходили босиком и по снегу, и обливалась… и по «дорожкам чувств». Это когда битые кирпичи и стёкла.

– Неужели не резались?

– И резались, и ранились. Сдуру да поначалу, пока технике управления телом не научились. А когда у нас этот супермаркет открыли…

– А, стеклянный. Ну, видел.

– Да, «Стекляшка». Я туда иду, надеваю шубу норковую Только деньги пошли, хорошие. И босиком. В декабре. Снег хрустит, аж страшно… а я зажигаю. Приду, накуплю икры, шампанского, балыка. Там всё было. Иду, топаю босая по сугробам и ледяное шампанское пью.

– Удивлялись?

– Не то слово. Бабы кто завидовал, кто злостью исходил… А мужики просто штабелями ложились.

– М-да?

Галка допила, закурила новую сигарету, глнула искоса:

– А ты не лёг, Боря?

– Непременно.

– Вот и я о том же… Кстати, отец Радки меня по углям выучил ходить.

– Он болгарин?

– Точнее, цыган болгарский. Он с Радкой хорошо общался… А умер как-то странно.

– Как?

– Сгорел… – хмуро ответила женщина. – Заживо сгорел. В конюшне, факелом. При этом конюшня, вся сеном заваленная, даже не задымилась. Никто ничего не понял. Так! Давай-ка ещё раз… Значит, Костя приехал и дом от дяди Осипа получил. И остался там, да?

– Да.

– Да не, ограбить никто бы и не подумал, все знают, что Осип гол, как сокол. Что там красть?! Старые удочки да сети? Нет… Слушай, я сейчас свободна полдня. Поедем на берег. На наше место?

– Поедем.

Завела мотор, микроавтобус снова заколыхался, поехал, свернул на земляную колею. И вдруг Галка вскрикнула, гаркнула:

– Блядь! Я же его видела… блядь, блядь, сука!

И начала бить руками по рулю, отчаянно.

Это грубое мужское ругательство, слетевшее с её усталых, явно давно не целованных губ, отрезвило Бориса. Вцепился руками в дверь; машина остановилась. Галка притихла. Пробормотала потерянно:

– За неделю, как я понимаю, д Коськи тут один человек появился… у Равиля. Не наш Иностранец.

– Почему иностранец?

– Я слышала, по-английски говорил. С акцентом. И ещё как-то так… по-арабски, то ли.

– Почему именно по-арабски?!

– Ну, знаешь, эта: алла-балла, акбар-бакбар и всё такое. Гортанно. Телефон у него, кстати, спутниковый, антеннища – капец.

– Ну, и что?

– Странно… Он домами пустыми, брошенными интересовался. Получается, что и домом Осипа. Вспомнила: братки Равиля говорили – он египтянин. Ни больше, ни меньше.

Она замолчала. В конце концов, всё сказано. Эта загадка и ей не по зубам. Потянулась:

– Прогуляемся к речке?

– Давай.

Галка вышла. Дорога уходила вдаль, между рябины и ольхи, в промоинах луж. Медленно, лениво вышагнула из босоножек. Красивыми, не потерявшими грации, ступнями шагнула к ближайшей и погрузила их в чёрную маслянистую грязь. С наслаждением. Топталась, шевелила пальцами ног, улыбалась; притопывала; чёрные брызги летели на голые гладкие икры, на подол цветастого платья – не обращала внимания. Борис посмотрел на это и разуваться стал, кряхтя.

А женщина, по-прежнему нежась в грязи, сказала:

– Там протоку хотели расширять… Земснаряд пригнали. Весь берег глиной, илом забросан. Вот Равиль и устраивает там бои в грязи.

– Что? Какие бои?

– Девок, уже перетраханных на сто раз, выгоняет. И бьются они на смерть, голые… В этой грязюке. А братва смотрит, гогочет, ставки делает. А иногда он их запрягает в сани и ездит на них.

– Как… ездит?!

– Так. Они голышом, мокрые, трое в упряжке, сани тащат… а он их бичом погоняет. Потеха!

Она резко обернулась. Вышла. Ступни облеплены чёрным и от этого ещё красивее – как чугунная отливка, особенно мизинцы – крупные жёлуди. Произнесла медленно:

– Красота… Как в детстве! – и потом, рассеянно. – Нинку помнишь? Ты с ней был в свой приезд.

– Ревнуешь? – буркнул Борис.

Ему было неприятно. Ведь хотел галку найти, да эта девчонка, её сырые остропахнущие пятки, как дикий чеснок, всё затмили…

– Нет. Её тоже туда сманили. Сначала официанткой в «Охотничий домик», потом шлюхой сделали. – галка говорила это без эмоций, как скучный школьный ученик пересказывала. – Она там с кем-то порамсила. Говорят, каблуком босоножки засветила одному прямо в глаз – выбила напрочь, каблучок-то кованый оказался. Ну, они её и наказали.

– Как…

– Раздели разули и ступни её прибили к обрезкам досок. Как Иисусу Христу. Гвоздями. И потом выгнали… в этих «сандалиях». Она ковыляла до трассы, там уже от боли сознание потеряла.

Борис так и застыл с носками в руках.

– Она… умерла?

– Да. От потери крови, в бойнице. Я уже не работала. Пошли! – женщина усмехнулась невесело – Гниль везде, Боря. И постылость. Всюду, куда не кинь, одно и то же. В Москве те же бандюки, в Киеве тоже. И чиновники ещё хуже. Европейская сволочь, на «аудях» с мигалками. – пошли!

…Шли по краю дороги, по взошедшей траве, иногда по сырому покрову земли. Босые ноги Галки оставляли красивые оттиск следов – рельефные, чёткие. Черные узкие пятки мелькали.

– А Радка – она силу имеет точно… – говорила Галина рассеянно. – Был случай… Трое равилевских перепились, пошли среди ночи баб искать. А тут на берегу Радка сидит у костра, медитирует. Голышом, конечно Ну, они на неё: загибайся, щас оприходуем.

– И что… отбилась?!

– Ещё бы. Она ладоши выставила. Одного в Корсак, как дубиной жахнули, снесло. Второго – на дерево забросило, ребром на сук.  А третий пистолет достал, палить начал.

– И…

Галина остановилась. Очень близко подошла к Борису: дыхание её большого, по-прежнему красивого рта с отличными зубами опаляло.

– А пуля от ладошки-то обратно отскочила, понимаешь? Как от брони. И этому упырю прямо в лобешник.

Тёмно-карие глаза чапарали Бориса.

– Равиль тогда своим сказал: эту не трогать. Никогда и ни за что. Вот так.

---

Спускались к протоке. Здесь уступ берега, жёлтые откосы. Ласточки носятся, тут гнёзда у них. Галина сбегала легко, голые ноги её щебетали по песку; Борис вяз, спотыкался, нет привычки. В берцах удобнее было бы.

У комки воды женщина встала. Ветровку она в машине оставила – теперь в разлетающемся по ветерку платье этом пёстром. Обернулась на Бориса, волосами тряхнула:

– Что, искупаемся, Борька? Как тогда, с покрышкой… Без всего!

Он помнил. Он хорошо помнил. Тогда Костя прикатил камеру от трактора «Беларусь». Ещё с одним пацаном, сам не осилил. Столкнули в воду, и поначалу бултыхались с неё у берега, но потом Костя заявил, что это – «дредноут» и предложил «сплавать за горизонт». И «покатать девчонок». А те, надо сказать, прибывшие на берег без купальников, убежавшие с мамкиных огородных работ, были. Конечно же, без купальников. Ну, по бережку походить, «ножки помочить», даже побрызгаться – оно в платьишке нормально, а вот болтаться в море, держась за мокрую камеру… в общем, вызвались двое. И первая – Галка. Она бесстрашно стащила с себя платье, обнажив уже выпуклые груди; соски казались огромными, припухлыми розовыми конфетками. В трусиках, тонких, осталась, правда – какая-то коричневатая шерстка там просвечивала, но до этого ли! За ней скинула платье и Ленка; та маленькая была, юркая, худая, грудь неразвита, смотреть не на что. Она потом, уже в юность Бориса, от наркоты, от передоза умерла.

Ну, вот и поплыли. Сначала весело было. Мокрые, полуголые, с камеры соскальзывают, пихаются. Потом устали. Припекало. И берег как-то незаметно из глаз скрылся. Куда грести? Костя говорит: надо плыть против Солнца, оно же на Юге, значит, если против него, то к берегу, который «на севере». Ну, поплыли. И как-то это плавание «на север» всё дальше уводило их в открытое море. Обессилели. Ленка ещё держалась, а вот галка сдала. И повисла своим телом на Борисе, обхватив того за шею мёртвой хваткой – и грудь её, мокрая, скользкая. Тёрлась о лопатки, сосками царапала, да разве думал он об этом?! Струхнул…

Закончилось хорошо – рыбачий баркас подобрал. Вовремя – Борис захлёбывался уже, рискуя вместе с собой утопить и Галку. В процессе этого её лежания на нём с неё и трусики сползли, канули в пучине; матросы дали ей, вот что завернуться, и на берегу, точнее, на пристани их уже ждал десант родителей. Девки, не пожелавшие пожертвовать девичьим стыдом, вернулись домой и всё рассказали.

Коське, судя по всему, ничего не было: мать у него особенная была. Галку мать отходила мокрым полотенцем, куда попала – та неделю с синяками на лбу и щеке ходила. Гордо, как с заслуженными наградами. С Ленкой он уже не помнил, что было. А вот ему… Мать ничего не узнала. Она была в Краснодаре на совещании прокурорских работников, поэтому Ольга его «приняла». Завела в баню и…

И, в общем, он до сих пор не хотел об этом вспоминать.

А сейчас Галка стягивала через голову платье. Солнце освещало её по-прежнему вьющиеся волосы, загорелое лицо. Вот уже и платье лежит у её босых крепких ног; и грудь – уже другая, тяжёлая, женственная, набрякшая, с коричневыми шишками сосков, золотится на этом солнце. Обернулась на Бориса, усмехнулась и трусики чёрные. Стринги, сдернула – голышом, так голышом!

Единственное, что покоробило: там у неё всё выбрито было, начисто.

И он уже трепыхался, пока она входила в воду, голая Наяда, с себя сдирал одежду; женщина обернулась, посмотрела куда-то за спину его… и он видел, сдёргивая носки: странным образом перекашивалось лицо её. Складывалось в гримасу ужаса. Дикого ужаса.

Он обернулся. По откосу шёл к ним Константин. Весёлый. Смеющийся. Наголо бритый. С искоркой глазах. , в кителе с голубым беретом под погоном, с какой-то круглой медалькой на груди. Она поблёскивала. Живой! Здоровый! Но этого ж не могло быть!!! Он шёл беззвучно, н плыл навстречу, и в этот момент вскочивший Борис понял: за фигурой Кости нет тени. Совсем.

Галка закричала дико, истошно; метнулась к платью, подхватила и рванула по склону, не разбирая дороги, выворачивая босыми ногами комья слежавшегося песка. Борис охнул, бросился вслед за ней; запнулся о корягу, улетел головой в камень-голыш, вспыхнули искры в сознании, ослепило… а когда поднялся, и попробовал побежать, что-то повело его в сторону. В воду!

И там давай корёжить, бить, макать лицом туда, в протоку; он силился вырваться, но его било, прижимало, натурально топило; он хлебал воду. Но – словно какие-то силы бились над ним: одна макала, другая вытаскивала. Выныривали и снова – мордой в ил. Когда же вдруг всё закончилось, медленно встал на колени.

Протока, спокойная, как пруд. Ровная. Ничего… и глубина-то – курице по голень. Во рту противно горчит ил, хрустят разгрызенные ракушки. Медленно обернулся содрогаясь.

Никакого кости не было. А был обрушившийся песчаный склон и пламенела сырая, рубиново-красная глина его.

А вверху, где-то, с треском ломая ветки, разворачиваясь, ревел мотор микроавтобуса.

Всё – и документы, и мобильный, всё намокло в карманах так и не снятой рубахи, висело на его теле.

---

(продолжение следует)