БОСИКОМПОВЕСТЬ. 4. НАСТЯ И ГРЯЗЬ.

БОСИКОМПОВЕСТЬ. 4. НАСТЯ И ГРЯЗЬ.

ЛИНИЯ НАСТЯ – БАБУШКА


Тапки не выдержали где-то на втором по счёту подъезде. Сначала лопнула ткань на мыске правого, и в образовавшуюся прореху дерзко вылезли два пальца – большой с острым ногтем и «указательный», самый длинный, который сама Настя называла «обезьяньим». Потом начала отрываться подошва левого – и наконец совсем оторвалась.

Девушка плюнула, сняла тапки, бросила их в рюкзачок, продолжила мыть босиком.

А так оказалось даже удобнее. Мокрые ступни не ощущали грязи подъезда, точнее – ощущали её совсем по-другому, как руки в синих резиновых перчатках. На удивление, не скользили, цепко удерживались на бетоне. И совсем не было холодно, хотя вода, набранная из технического крана в подвале, оказалась ледяной; Настя понимала, отчего такая беда приключилась с тапками: они не просохли, отопление отключили ещё вчера – как обычно, «проверка исправности теплоснабжения». Эх, надо было стареньким феном! Да уже поздно.

По лестнице пятиэтажки то и дело проходили жильцы. Никого босоногая уборщица в трико и синем халатике не интересовала. Только собаку, самодовольного сенбернара, которого выводил на прогулку мужик с пятого: псина остановилась и обнюхала голые Настины пятки. А потом лизнула. Девушка рефлекторно ногу отдёрнула, ойкнула, хотя в этом прикосновении большого горячего языка ничего страшного не было, просто – неожиданно. Хозяин собаки смутился от таких телячьих нежностей, прикрикнул: «Роба, фу! Пойдём!» – и увел сенбернара.

Потом дедок с третьего остановился, долго смотрел на девушку, домывавшую последний лестничный пролёт. Наблюдал, как она орудовала тряпкой, постукивая по полу палкой с массивным резиновым наконечником. Настя видела его сутулую фигуру, но огрызнуться – чего, мол, пялитесь, было неудобно. Может быть, он на цепочку на её щиколотке смотрел, на серебряную, которую она сегодня надела – выфрантилась; мокрая от воды, она озорно поблёскивала. Дедок проскрипел, вроде бы в пространство:

– Что ж ты, девонька, себе другой работы не нашла…

Тут уже Настя не выдержала. Обиженно разогнулась с тряпкой в руках:

– Предложите… другую!

Дед не ответил, заморгал морщинистыми веками, ушёл. Гулко хлопнула дверь подъезда с оторванной пружиной…

Закончив с мытьём, Настя перешла в дом номер шесть по Спортивной, там промыла ещё четыре подъезда. Спина уже отваливалась, как та подошва, руки ныли. А ещё офис! Когда она подошла к Дому госучреждений на Большой Ивановской, то спохватилась – идёт-то она босиком. Остатки её жалкой обуви так и лежали в рюкзачке. Настя поколебалась, заходить ли в Дом так или всё-таки натянуть на ноги то, во что превратились тапочки, потом решила – будь что будет. И толкнула стеклянные двери.

…Охранник за стеклом будки не видел её ноги – и хорошо. Настя показала сиреневый пропуск, выданный ей месяц назад, тот кивнул, протянул ключ от хозблока, пропустил девушку сквозь сверкающие рёбра турникета. Здесь Настя уже не тряпкой шуровала, тут всё организованно – ярко-красная тележка на бесшумных колёсиках, швабра со съемной секцией для тряпки, моющее средство. Настя быстро управилась с третьим и вторым этажами; никто не мешал, восемь утра, клерки подтягиваются сюда только к десяти, это на первом – Пенсионный фонд, где бабки занимают очередь чуть ли не с рассветом. Девушка даже вошла в некий раж: промыв коридор, она с удовольствием прошлась по чисто вымытому полу босыми ногами туда-сюда, звонко шлёпая ими. Понравилось! Оставалась большая лестница из бетонной крошки – огромная, широкая, хорошо освещённая.

И вот тут-то, на лестнице, Настя ощутила спиной чей-то взгляд. Это было так же неожиданно, как собачий язык, но совсем не так приятно. Будто иголкой кольнули её в позвоночник, задев спинной нерв, как будто обожгли. Настя выронила швабру и огляделась.

Никого. Тишина. Охранник в будке не смотрит в её сторону. Какая-то фигура только растаяла за стеклянными дверями – то ли вышла, то ли так и не вошла. Скривившись и даже почесав место, на которое упал невидимый луч, Настя продолжила.

По бетону холла застучали каблуки. Это уже понятно, это пошли на работу клерки. Тут можно внимания не обращать. Молодая женщина с завитыми кудряшками, чуть полноватая, прошла мимо, и Настя не обратила бы внимания, если бы на площадке звук каблуков не стих. Пришлось поднять голову. Кудрявая, презрительно поджав губы и обнимая пухлыми руками какую-то папочку, смотрела на уборщицу.

– Девушка! Вы, вообще, хоть какое-то представление о гигиене труда имеете? – мелодичным, но злым голосом поинтересовалась она.

Настя растерялась.

– Ну… да.

– А мне кажется, нет! Перчатки вы напялили, а обувь ваша где?

– Я… она у меня…

Женщина даже не стала слушать. Видимо, ответ её не интересовал. Каблуки застучали по лестнице дальше.

 

Настя не слышала, как эта, завитая, на третьем этаже зашла в комнату коменданта Дома, наголо бритому мужчине с казацкими вислыми усами. Тот смотрел в монитор – там равнодушные камеры показывали коридоры, лестницу и, конечно, моющую её Настю.

– Олег Сергеич! – гневно сказала кудрявая. – Вы видите, что у нас творится?!

Бритый пошевелился. Лениво.

– Доброе утро, Оксана Ивановна. Вижу. А что не так?

Женщина приблизилась и наманикюренным пальчиком ткнула в квадрат экрана, где Настя как раз наматывала новую тряпку на швабру.

– Вы посмотрите внимательнее! Она нам тут всё что угодно по зданию разнесёт. От элементарного грибка до туберкулёза!

– Оксана Ивановна… вы драматизируете!

– Ах, вот как? Я вам, как медик, говорю – это не-ги-гие-нич-но. Это безобразие. У нас что, бордель здесь?

Бритый даже отпрянул от монитора.

– В смысле, Оксана Ивановна?

– Сегодня она босая, завтра голая будет мыть… голые-босые, я говорю, стриптиз и бордель какой-то! Перчатки вы ей выдавали?

– Ну… да. Как положено.

– Сапоги ей потрудитесь выдать, Олег Сергеевич! – воскликнула кудрявая на пределе своего фальцета. – И чтоб я не видела больше… этого!

Она ушла, оставив усатого в растерянности. Дошла до конца коридора и своим ключом отомкнула дверь, на которой красовалась латунная табличка: «СЭС. Старший инспектор».

 

Все эти громы и молнии, которые метала в коменданта кудрявая тётенька-инспектор, до ушей Насти, конечно, не долетали. Она промыла лестницу, убрала свой инвентарь в хозблок и пошла к выходу. И напоролась на охранника, немолодого мужчину с выправкой бывшего военного – он курил в пятнадцати метрах от входа, как и положено.

В спину Насте ударил суровый голос:

– Девушка! Вы ничего не забыли?!

Настя обернулась. Она, конечно, поняла, о чём речь. Охранник критически смотрел на её босые ноги. Демонстративно подтянув ещё выше штанины стареньких джинсов, Настя отчеканила:

– Нет! Я так и пришла!

Тот лишь покачал тяжелой, гладко стриженной головой.

Вот после этого – именно после этого – в Настю словно бес вселился. Гудевшие от постоянных приседаний ноги сами собой прошли. И она решила не идти в сторону дома, к автовокзалу, чтобы ждать там «двойку», а пойти через всю «Низушку», по линии, мимо чайханы «Ташкент», Дома Печати и Горстроя, по кривой улице Мусы Джалиля к бабушке.

Пойти босиком. И чтобы все видели, что идёт она ТАК! Именно так! Чтобы ступни её молотили пыль, чтобы твердые пятки стукали об асфальт, чтобы в грязь залезть – где найдёт, и чтобы высыхала она на её ногах, на крепкой упругой коже, серыми разводами картины в духе Поллока; нарочно идти – мол, полюбите нас черненькими! Это было неосознанным протестом против безнадёги последних дней, тем маленьким плевком, который она могла себе позволить в лицо этому миру, который с ней обошёлся несправедливо, как она считала; это была пощёчина всем этим вот, кудрявым, чистеньким, на каблуках, в личных машинах, всем-всем-всем…

 

…Окончив девять классов школы номер два, на Бульваре Молодёжи, Настя хотела поступать в Технический колледж. Там тогда только-только открылась специальность «Промышленный дизайн» и у Насти, которая с детства обожала разные конструкторы, были к этому способности. Мать первый год гулеванила на севере Тюменской области, обещала скоро вернуться; и тут заболела бабушка. Что-то у неё приключилось с сердцем, её положили в горбольницу. Но состояние её постоянно балансировало на грани жизни и смерти, хотели вести даже в омскую клинику, потом отказались от этой затеи, потом снова заговорили о каком-то чудесном центре в Новосибирске – по проблемам патологии кровообращения, одного известного академика. Настя, уже записавшаяся на подготовительные курсы, моталась к бабке почти ежедневно, носила ей диетическую еду… А тут в Щанск хлынули абитуриенты из Казахстана: все, как на подбор, с пятёрошными аттестатами – правда, многие плохо говорили по-русски. И девушка мигом со своим средним аттестатом отказалась 264-й в очереди, при 130 бюджетных местах.

Так она пролетела мимо колледжа.

 

Бабулю выписали ближе к Новому Году. Дали вторую группу инвалидности. В больнице она стала очень плохо слышать, а после всех процедур у неё начало слабнуть зрение; осыпалась она, рушилась, как деревянные бараки на той же Низушке, где она и жила, выселенная туда дочерью – Настина мать в своё время разменяла трёхкомнатную на «Горе» на эти две квартирки, иначе не получилось.

Насте приходилось ухаживать за бабушкой. Денег не хватало. Специальности нет, образование девять классов. Она помыкалась продавщицей в киоске, там же потеряла свою девственность. Сама, по глупости, по пьянке, с хозяином. Настя до сих пор помнила этот «новый год»: она стоит, фактически высунув голову в окошко, в морозное утро первого января, а в жарко натопленной клетушке остаётся её совершенно голая нижняя часть тела, и хозяин, долговязый Иван, пыхтел над ней, вбивая своё достоинство в её молодое, не знавшее ещё секса, тело. Кажется, её тогда вытошнило – и только это помешало ему закончить процесс, сбило с ритма, и что-то тёплое потекло по голым ногам Насти, но она уже плохо соображала; обошлось без беременности, однако определённое отвращение к самому занятию оставило…

Да, это был год новый, во всех смыслах – из девочки она прекратилась в женщину, начала познавать нужду и горечь. Мать окончательно затерялась на далёких просторах северного края. Бабка была, как ребёнок. Вот так и получилось – поломойкой.

 

Эти неожиданно нахлынувшие воспоминания настолько отягчили её сейчас, что психике нужен был выход. Она шла задами Дома Печати, под крышей которого собралась и щанская телерадиокомпания, и местная газета «Заводчанин», и поэтический кружок. Как раз подъехала машина, из неё выгрузилась длинноногая шатенка в брючном костюме, жадно закурила, вылез очкастый худой оператор с огромной камерой… Шатенка эта, лет двадцати пяти, с интересом смотрела на Настю, и понятно, почему. А та нарочно остановилась у самой большой лужи, окаймлённой по краям наносами глины. И, презрительно глядя на шатенку, погрузила правую босую ступню в эту грязь; чавкнуло. Продолжая смотреть, Настя стиснула зубы и пошла дальше. Меж пальцев ступней щекотало, она не думала о том, что на дне лужи может оказаться доска с гвоздём или разбитая бутылка – нате, любуйтесь на нас! Но шатенке позвонили по мобильному, и она, достав из кармана телефон, отошла, а очкастый возился с камерой, упаковывая её в кофр на капоте машины…

Да. Она грязная. Она босая. Она – поломойка вонючих подъездов. Да, вчера она наступила голой ногой в кошачью лужу – она это сейчас отчётливо вспомнила. И черт с ним. Получите вот такой экземпляр!

Это всё, что у неё осталось.

 

Она прошла через промзону, пробравшись через дыру в заборе – краткий путь; но если раньше проделывала это в кроссовках или тапках, то сейчас под голые подошвы ложился битый кирпич. Боли Настя не чувствовала, адреналин бурлил внутри. И, как компенсация, пришли воспоминания детства: она залезла босыми ногами во дворе, в муравьиную кучу. Что на неё тогда нашло? Лет одиннадцать было. Ведь сняла сандалики, стянула носочки и стояла, давая муравьям кусать себя и ревела даже; ревела, но терпела, сколько смогла. Ступни потом слегка припухли и дико чесались… а она? Она была довольна, что провела такой эксперимент. Воспитывала в себе стойкость? Может быть – словно готовила себя к выживанию.

А как в девятом классе на спор зашла босиком в мальчишеский туалет? Нет, ничего особо страшного не было, разве что запах; да и убрали его недавно, но понятно, что мокрые места на полу напоминали совсем о другой жидкости. Она не помнила, какую сумму у девчонок-одноклассниц выспорила, но помнила – тот же кураж был… Хм. С ней же тогда училась Алевтина. Худенькая тихая девчонка. Она часто оставалась в школе допоздна, когда уходили уже почти все учителя, и тем более – ученики; сидела в рекреации, что-то рисовала или засиживалась в библиотеке. И как-то призналась Насте, с которой вроде как была небольшая дружба, что выбирает самый-самый последний час – это когда уже охранник, пустив в спортзал какую-то секцию, запирает школьные двери; так вот перед этим часом Лиза бродила по школе босиком. Зачем? Почему? Непонятно. Очень худые были у неё ступни, молочно-белые, с пальцами-маслинами. Она, смущаясь, и Насте такое предложила, стоя так с кроссовками в руках в коридоре – но Настя тогда фыркнула: какая фигня! Грязь собирать… К чему?

Тогда она была ещё брезгливой.

 

Она уже углубилась в массив серых, кирпичных пятиэтажек, расположенных в пространстве между Мусы Джалиля и бульваром Молодёжи. Тут аккуратные газончики, огороженные чем попало, вкопанные по середину и раскрашенные ядовитыми цветами автомобильные шины, из тех же шин – клумбы да резные гуси-лебеди. Бабок на скамейках нет, дети ещё не вернулись со школы. Тишина. А в середине дворов – как правило, по большой глинистой промоине. Настя решила сделать последний трюк – залезть в такую, чтобы чёрно-коричневая жижа поднялась выше щиколоток. Ничего, у бабули во дворе водоразборная колонка, отмоется…

И в какой-то момент почувствовала, что теряет равновесие.

Настя только успела воскликнуть «ох!» и ничком, всей спиной, совершив кульбит, плюхнулась в лужу. Она поместилась в ней, как ванне – всем телом, спиной. А рюкзачок, как назло, съехал набок и даже не самортизировал.

Настя даже не сразу поняла, что случилось; точнее поняла, но подняться так вот, сразу, не было сил. Секунды текли очень медленно, и за эти краткие мгновения девушка успела понять, как постепенно, слоями, промокает сначала кофточка, потом ветровка…

Когда она выдернулась из лужи, было особенно обидно, что даже посмотреть на себя нельзя.

 

У подъезда стояла маленькая девочка, ела мороженое. Наверняка именно это действие для неё запретно, а пора уже идти домой – вот она и откусывает сразу помногу от вафельного стаканчика, от усердия и напряжения вытаращив глазёнки. Правда, проглотить всё не успевает, белые комочки падают на её сандалии, под красными ремешками которых – трогательно-ровные, аккуратненькие детские ступни, и расплываются белыми капельками…

Бедная девочка. Она сначала перестала есть мороженое, когда увидела Настю, идущую к двери подъезда, а когда  девушка в эту дверь зашла, сзади послышался испуганный возглас и смачный шлепок.

Девчонка мороженое явно не доела.


ЛИНИЯ МАРИЯ – ДМИТРИЙ

Мария Меньшикова ворвалась в помещение их студии – ракетой. Рявкающим голосом обратилась к оператору Диме – длиннолицему, в очках, типичному «ботанику»:

– Дай курить, Дим!

– Я же бросил… – меланхолично ответил тот.

– Чёрт!!!

Женщина прошла к себе за стол, плюхнулась в кресло на колесиках и отодвинула назад – да так сильно, что почти впечатала его в жалобно загудевшую батарею, а колесики взвизгнули. Потом закинула длинные ноги в темно-коричневых брюках на стол – заваленный бумагами, папками, скрепками, ручками, фломастерами, СД-дисками и прочим инструментарием настоящего журналиста. Теперь на них громоздились красные «лабутены», хотя опытный человек сразу бы обратил внимание на цвет набоек – бежевый, а на боках видны неровные строчки и подтёки клея. Конечно, это не говорило о подлинности туфель, совсем наоборот; но очкастый Дима, наверное, не это оценивал – он покосился на коллегу, проговорил:

– Если ты уж строишь из себя американку и сидишь в офисе с ногами на столе, то хоть туфли сними…

– Что?

– Туфли, говорю, сними. Они в носках сидят обычно. В своей Америке.

Мария парой ловких движений сорвала фальшивые, купленные на рынке туфли и запустила их в угол, чуть не попав одним в прямо в урну для мусора.

Откинула красивую голову с темно-каштановыми волосами на подоконник, пошевелила губами, точно катала во рту несуществующую сигарету и выругалась в потолок:

– Вот сука!

Оператор снова покосился на нё, отвлекаясь от просмотра отснятого материала – смотрел без звука, только картинку, поинтересовался:

– Что, зарубил твою идею Тортилла?

«Тортиллой» на студии щанского ТВ называли зама главредактора по информационному вещанию Александра Александровича Черепахина. И не из-за фамилии, нет. Скорее из-за крохотной головы, несоразмерно маленькой для массивного квадратного тела, за привычку втягивать её в плечи, за высокий бабий голос и за пристрастие к портфелям, бумажникам, туфлям и папкам с «черепаховым» орнаментом. Даже письменный прибор у него на столе из мрамора был в этом, черепаховом, стиле, да и массивные очки – в такой же оправе.

– Напрочь! – зло ответила Мария. – Я ему: Сан Саныч, давайте сделаем такую передачу, драйвовую, яркую, хайпанём пару раз… Типа «Скандальные расследования» или там «По ту сторону правды» или как ещё…

– Лучше тогда «По ту сторону лжи».

– Да иди ты! В общем, сделаем реальную вещь. А он мне начал уши лечить: девочка вы моя… Ма-й-я! – Маша передразнила. – …вы понимаете, что случится. Вы знаете, что начнётся! Вы представляете, чем это закончится! Сука трусливая. А то, что начальник департамента образования второй «Гелендеваген» себе за год купил, при его объявленной зарплате в пятьдесят пять тысяч – это ничо, да?

– Коррупция везде, что поделать.

– Да мне по фигу на коррупцию! Я хочу снимать не унылое говно это… как ты сам говоришь, а?

– «Болты в томате» – согласился оператор.

– Вот! Что мы в понедельник снимали? Первый этап городского конкурса пловчих. Что во вторник? Пленарное заседание по благоустройству. Среду и четверг мы с тобой угробили на пуск новой линии по производству пластиковой посуды!

Мария закатила темно-карие, большие и шалые глаза к потолку. На плафоне повисла паутинка.

– На Опытном заводе! На бывшем оборонном предприятии! Где святилище умов, сборище инженерных талантов! Линия по производству пластиковой посуды! А сегодня – пищекомбинат. Зашибись. Детское питание. Блин, обосраться и не жить!

– Детское питание тоже ведь нужно кому-то, Маш…

– Только оно мне не нужно! Детей нет ещё, слава Богу!

Он поставил видео на паузу. Снял очки. Стал протирать краешком джинсовой куртки. Осведомился:

– А что он предложил? Королева из декрета уже в июне выходит, значит, тебя вернут в секретариат…

– Что предложил?! Дерьмо собачье. Передачу снимать типа «Жду меня». Всякие пропавшие. Всякие убежавшие… Вот!

Маша выдернула пачку листов из-под голых ступней. Розовые, чистые, узкие и длиннопалые, с большими промежутками между указательным и большим пальцами, с красивой завитушкой мизинцев, они попирали все эти ненавистные бумаги. Женщина приблизила бумагу к глазам – по причине плохо пропечатанного на старом принтере текста, прочитала с вдохновением:

– «В Круглихино мужчина ушёл из дома…». «Женщина с улицы Лежена ушла из дома босиком…». Потерялась пенсионерка. Приметы… Тьфу! Спаниель пропал, попугайчики разлетелись, рыбки сдохли. Тьфу!

Оператор водрузил на нос очки и вернулся к просмотру. Рассеянно произнёс:

– Меня, кстати, это всегда умиляло. Почему в «Заводчанине» всегда отмечают: «Ушла из дома босиком»? Ну, если бы голышом – это было бы свежо. А там – прямо штамп.

– Угу.

– С другой стороны, Маш, ты ж сама свою профессию выбрала…

Он сказал это примирительно, но слова его плеснули в костёр бензина. Маша взорвалась, убрала со стола ноги:

– Я не профессию выбрала! Это мне – судьбу выбрали! И не я, а мой любезный папаша! Сорвался из научного центра Сибири поднимать тут технический прогресс! В этом гадюшном Урюпинске.

Она вскочила, швырнула листки мимо стола. Пошла к дверям, зло бросив:

– Пойду в курилку, может там сигарету у кого стрельну…

– Туфли обуй.

– А? Чего?!

– Туфли, говорю, надень. Неправильно поймут.

– Понятно…

Держась за стену, влезла в валяющиеся на полу фальшивые «лабутены». Подошла к оператору, встала за спиной, с полминуты глядела в монитор, потом сухо приказала:

– С четырнадцать сорок до шестнадцать ноль пять вырезать к лешему. Говно, а не план! Заклеим потом…

Она уже хотела покинуть кабинет, но спохватилась, достала плоскую пластинку телефона. Нашла фото. Сунула под нос оператору:

– Вот… Тортилла где-то в соцсетях нашёл. Попробуй, говорит, найти. Героиней будешь.

На фото в небольшом экранчике девушка, сидя на валуне посреди заросшего осокой озера или пруда, купала в воде тонкие, очень красивые ноги, лица её не было видно – только копна волос.

– Пропала вроде как год назад или около этого! – раздражённо заметила Маша. – Тоже, блин… босиком из дома ушла! Ладно, я щас приду.

Она вышла из студии, шваркнув дверью.

Марии Алексеевне Меньшиковой было двадцать девять лет. Ещё год – и тридцатник. Успела отучиться одиннадцать классов в школе, знаменитой «тройке», где над ней и остальными ставили эксперименты преподаватели и студенты Педколледжа, окончить Сибирский институт телекоммуникаций, пройти курсы журналистики; пожить четыре года с вечно занятым, спокойным, как стоячее болото, программистом, изменить ему пару раз со случайными знакомыми… А затем развестись. Потерять работу на телестудии, где у программиста оказались приятели,  лишиться проживания его квартиры и вернуться в Щанск.

У неё была шикарная фигура. Отличный модельный рост. Горделиво изогнутые брови, большие жгучие глаза и большой белозубый рот с яркими губами, которым даже помада не требовалась. Роскошные чёрные волосы она обычно собирала то в «конский хвост», то в узел на затылке, то нещадно укорачивала – так удобнее работать в кадре.

Прекрасное чувство юмора, профессиональная хватка, отсутствие комплексов и… и много чего другого.

Не было одного – успеха.

Попавши первый раз на Щанское телевидение, она получила сразу несколько твёрдых советов: хочешь взлететь, падай как можно ниже. Желательно на колени, в кабинете одного из заместителей главреда, расстёгивая штаны ему и ублажая до потери пульса. Проблема была в том, что заместителей было несколько и все они мало чем друг от друга отличались: такие же шестидесятилетние «Тортиллы».

Мария попробовала с другой стороны – в машине, на окраине Круглихино, с одним референтом из горадминистрации. В машине было тесно, но молодая женщина проявила чудеса акробатики, хотя и заработала несколько синяков; не помогло: референта вскоре уволили за такие же амурные похождения. А о приглашении на закрытую вечеринку на «Золотую Горку» ей и вспоминать было противно: и сама изрядно выпила, и подбили на танцы на столе, и разделась уже до половины, лифчик сбросила – тут босой ногой залезла в тарелку с чьим-то оливье да грохнулась; едва не сломала ногу, а кто-то из гостей лишился зуба. Больше её не приглашали.

Нет, она была по-хорошему цинична, подлостей никому не делала, но и себя особо не жалела; жила по законам этой нелюбезной жизни, однако всё-таки какие-то рамки существовали. И вот к двадцати девяти годам она оказалась в тупике.

Из декрета, прижив ребёнка от главреда, вернется его протеже Аглая Королёва, которую называли «Королевой» и Машу вернут в секретариат – бумажки разбирать и пресс-релизы составлять.

Такая перспектива её не радовала.

Нужен был прорыв, или, как говорят в среде профессионалов, «горячий сюжет».


ЛИНИЯ НАСТЯ – АЛЕКСЕЙ

У бабушки Настя разделась до трусиков. Подумав, стащила и их – тоже промокли. В итоге завернулась в одно из чистых полотенец – бабуля всё равно не увидит! – забросила вещи в стиралку и после этого стала наводить порядок.

Её престарелое дитя сидело перед телевизором. На экране мочили друг друга какие-то бандюки из «Ментовской саги», а бабушка только ритмично кивала седой головой в такт выстрелам. Волосы у неё поседели все, но,  что удивительно, не выпали, а наоборот, прилипли к острой головке серо-белым мхом, перьями. Рядом стояла бутылка молока, уже прокисшего, и вазочка с вареньем, в котором слабо копошились три завязших в сладком осы.

Настя отключила телевизор, вытряхнула варенье вместе с насекомыми в унитаз, потом наклонилась к уху бабки и прокричала:

– Баба-а-а!!! я пришла! Кушать пора и спать.

Усыпить старушку удавалось только ей.

…Да, собственно, с её приходом она только и оживала. Сморщенной рукой цеплялась за неё, лапкой птичьей, начинала бормотать что-то, вспоминая. Покорно еда, пила, принимала лекарства. Иногда даже с помощью Насти погружалась в старенькую, с потемневшей эмалью, ванну. А потом и засыпала, почти что убаюканная.

Насте бы жить с ней, но… но это значило лишиться определённой свободы, которую девушка высоко ценила. Да и где? Квартирка крохотная, в коридоре, ведущем в кухню, два взрослых человека зацепятся друг за друга животами. Такие «экономные» ведомственные квартиры строил Завод для своих рабочих, потом всё поприватизировали, а экономия осталась.

Чаще всего, впрочем, бабка рассказывала сны. Мир практически померк для неё – и Настю-то она отличала только по неясному силуэту, звуки тоже стали редкостью – телевизор был скорее привычкой, чем развлечением! – а вот сны, напротив стали сниться часто, и были они фантастичны. Как картины Дали, и такими же красочными. Может, конечно, начинался старческий маразм, но рассказывала Арина Федотьевна Костомарова, одна тысяча девятьсот тридцатого года рождения, великолепно. Голос у неё не потерял ни капельки прежней силы, сохранился певучим, протяжным – недаром когда-то пела в народном хоре! – да и безграмотностью речи не страдала: Настя никогда не слышала от бабки слов вроде «ихние» или «поклади назад».

Сегодня она даже бодрее выглядела, чем несколько дней назад – кормить с ложечки не пришлось. Тысячу, полученную от Тамары, от неизвестного поклонника женских ступней, девушка поделила по-честному, почти поровну. Она купила два больших пакета пельменей по 128 рублей, пачку недорогого кофе по 96 рублей, десяток яиц Круглихинской птицефабрики по 53 рубля, пачку масла по 49 рублей, батон по 27 рублей. На оставшиеся девятнадцать рублей купила по акции творожных сырков в шоколаде… а остальные ушли на гречку, подсолнечное масло и лекарства для бабули.

Сейчас она ела гречку, сваренную на уцелевшем в холодильнике молоке; серые крупинки  проваливались меж серых старческих губ. Старушка мяла эту кашицу почти беззубыми дёснами, но временами останавливалась – её желудок не мог осилить больших порций, требовалась передышка, и рассказывала.

– …Брежнева как будто хороним. Опускают, значит, гроб его, в могилу, и тут уронили. А я стою в первых рядах и смотрю – напротив могилы-то ты стоишь. Босичком стоишь. Ножки прямо на земле свежевырытой, чёрные до коленок.

Насте хотелось сказать, что про эту байку давно уже в Интернете написано: никакой гроб ни с каким советским генсеком не роняли, это звук салюта, прозвучавшего чуть раньше, советский обыватель, по обыкновению тупой, ленивый и суеверный, принял за грохот упавшего гроба… Но решила не перебивать.

– А в чём я одета, бабуль? – всё-таки крикнула, наклонившись.

– Платье было на тебе. Школьное платьице, коричневое. С фартучком. А ноги, стало быть, голые. Ну, замерли все, в ужасе-то – такого человека уронили! А ты спрыгиваешь туда, в могилу и говоришь людям: не переживайте, я его сейчас достану. Я ж тоже испугалась – как ты это сделаешь-то, ты ж махонькая у меня…

– Ты ешь, бабуль, ешь! – снова крикнула девушка.

Старуха съела ещё несколько ложек. Прожевала.

– Я к тебе хочу, да ноги меня не пускают. К краю могилы подошла – а ты стоишь, и ножки твои, босые, чёрной трясиной затягивает. Всё более да более… а ты топчешься там и говоришь: бабушка, хорошо мне, она меня любит!

– Кто любит? – пришлось к самому уху наклониться.

– Трясина, поди. И я не сдвинуться не могу, солдатикам кричу: спасайте её, спасайте.

Настя посмотрела в сторону комнаты, где на горячей батарее сохло её выстиранное бельё. Дома по проспекту Первостроителей и прилегающим улицам стояли над единой теплоцентралью, ведущей в автопарк – отопление тут отключали редко, никаких «испытаний сетей». Авось высохнет… чуть-чуть. А сон  в руку, да. Надо ж было так шлёпнуться!

– Так спасли меня, баб?

Её подопечная смежила веки. И вдруг старческое лицо, похожее на крепко пропеченную, местами подгоревшую в костре картофелину, осветилось улыбкой. Такой же ясной, как и день за окном.

– А ты сама подыматься стала. В платьице. И я вижу только пяточки твои, красненькие, всё вверх да вверх…

– Ё-маё! Баб, я типа умерла, что ли? В рай попала?!

Старуха помолчала. Как ни странно, а в этот раз она её услышала. Отодвинула от себя тарелку – съела почти всё; Настя подставила ей стакан чаю, куда бросила уже купленное в аптеке добавку – расслабляющую.

– Да нет, внуча. Кого на небеса живым забрали, у того несчастной смерти не будет. Только вот кто знает, когда… всё хорошо будет.

– Ладно, баб, ты чай пей, я посмотрю там…

Она ушла в комнату, щупала вещи. Ну, сыро ещё. Особенно неприятно мокрое бельё натягивать – а фена тут нет. Ничего, такое придётся надевать. Или…

Она как-то часть своей одежды оставляла у бабули. Так! Надо поискать в шкафах.

И она нашла платье. Точно – пёстрое платьице. По прошлому году в нём пришла и почему-то оставила. Переодевалась для чего-то… а, первая мойка полов – в длинном доме по проспекту, называемом в народе «Китайской стеной»! Чтобы не запачкать, переоделась. И как оно оказалось сейчас кстати… Единственное, чего девушка не стала надевать – так это белья. Без лифчика она и раньше ходила, и сейчас без трусиков дойдёт, подумаешь, тут идти-то… Она с удивлением поняла, что сама мысль об этом её щекочит. Как то, что она пойдёт снова босая – так и того больше, без белья!

Когда девушка вернулась в кухню, в этом чуть пахнущим нафталином, от соседства с бабкиными вещами, платье, старуха уже клевала носом.

Она отвела свою бабулю в постель, уложила, оставила на столике стакан с водой.

Ну, что ещё сделать? Проснётся – некоторое время ещё бодрая будет.

 

В «старушачьем» кошельке оставалось ещё две сотни. Одну решила вернуть Лёшке. Всё-таки, кроме хлеба, она занимала у него. Надо уже начинать отдавать…

День догорал. Памятуя о конфузе с лужей, Настя шла по выщербленному проспекту Первостроителей, не заглядывая во дворы и не срезая дорогу. И время от времени с некоторым удивлением смотрела на свои босые ступни, меряющие потрескавшийся тротуар. А оказывается, босиком ходить прикольно! Усталости не чувствует, за спиной веса рюкзака с покупками не ощущает. Да и ноги ей свои нравятся. Красивые, сильные пальцы, ровные ногти, так приятно идти, словно пружиня, словно механизмы в её пятки вставили. Хм, почему у бабули во сне её пятки – красные? Вроде розовые были всегда.

Она обогнала пару молодых людей.

Доносимый лёгким ветерком, прилетел диалог:

– Смори, девка босиком…

– Снимай, бля, давай!

– А чё она, больная, что ли?

– Да хрен знает. Чё ты так телефон держишь, урод!

– Нормально держу. Не, а чо она…

– Сектантка, наверное. Они такие… чудные. Ты снимаешь?

– Я чо я делаю, по-твоему?!

Настя резко остановилась. Обернулась. И показала язык. Прямо в камеру снимающему. Телефон выскочил из его рук и улетел в траву – оба парня с руганью кинулись его доставать.

Настя была довольна.

 

На этот раз Лёша открыл сразу. И без белых зефирок наушников на шее. Радостно отвалил челюсть:

– О! Опять босопятишь?

– Да. Слушай…

– Да заходи! У меня нынче праздник.

– Что такое?

– Калым сделал. Сайтец  один надо было чуваку ломануть, платник. Ну, там он короче. Проставился…

Настя поколебалась. Она и сама перекусила гречкой с бабулей, но сегодня душе хотелось ещё чего-то. Приподнимающего настроение и вообще… Может, это от прогулки босиком? Или от другого – Настя вспомнила, каких предметов одежды на ней не хватает, и даже слегка покраснела. Но с другой стороны, она же не голая и совсем ничего такого не собирается делать…

Она зашла. Пельмени надо в холодильник сразу положить. И сырки – растают!

 

Алексей жил один – родители обретались в Германии, по работе. На немецкие деньги он себе сделал из обычной “двушки” если не дворец, то хорошую хижину: одну стенку сломал, кухня соединялась с комнатой, роскошная обстановка там – сверкающая мойка и всё такое. А полкомнаты загромождено старыми мониторами, и поломанными, и работающими, полуразбранными компьютерами. На кухонном столе светлого дерева стояла бутылка дорогого коньяка, нарезанная сырокопченая колбаса и даже открытая баночка красной икры! Настя невольно сглотнула слюну.

Хозяин нёс какую-то вдохновенную белиберду, наверняка от волнения; рюмок у него не было – достал маленькие кофейные чашки. Пока девушка бутерброд красной роскошью мазала, разлил коньяк.

– Ну, типа за знакомство?

Настя чуть не подавилась.

– Лёх, ты с дуба рухнул? Мы второй год знакомы!

– А по фиг. Ты ж ко мне первый раз в гости.

– Ну да. Типа того.

Выпили. Коньяк оказался хорошим – или так Насте показалось. Он в меру, как положено, горчил, чем уж пах – она не разобрала; чуть щипал кончик языка. Она выпила с непривычки всю эту чашку, просто не успела сориентироваться. Лёша тоже. Зачерпнул ложечкой красную икру. Не утруждая себя приготовлением бутерброда, закинул в рот и отдал ей использованную ложку:

– Балда! Надо вот так есть… а ты там мастеришь что-то.

– Хорошо. Дай другую ложку, а?

– А чего?

– Ты эту уже обслюнявил!

Ворча, парень достал из ящика ещё одну чайную ложечку, сверкнувшую бликом на донце. Настя попробовала икру – вот так, ложкой. Непривычно. Клейкая, в зубах застревает. Пока двигала языком, отлепляя икринки от зубов, поняла: Лёша уставился на её босые ноги. И ещё налил коньяку. Ладно, пусть пялится. Сегодня на его улице праздник.

– А давай выпьем… – тягуче проговорил Лёша. – …выпьем за то… то, что у тебя стУпни красивые, во!

Настя засмеялась. Так даже бабушка не говорит. С таким ударением.

– А какие, Лёш? – игриво спросила она, отпивая коньяк.

– Ну, эта… такие, типа, гибкие.

– Гибкие? Ты что их, гнул, что ли?

– Не гнул! – честно признался парень. – Но хотелось бы.

– Ага. Это, типа, массаж?

– Ну, да.

– А валяй… – рассмеялась девушка и положила ноги на табуретку, выдернув её из-под стола.

Но Лёша немного мялся.

– Ты чего, массажист?

– Мне выше надо.

– Выше? На стол, что ли?

– Ага.

Хмыкнув, Настя подобрала платье, чтобы не быть уж совсем нескромной, и взгромоздила ступни на стол. Они оказались как раз между бутылкой коньяка и баночкой икры. Горячие, чуть влажные ладони  Алексея легли на них…

Нет, это было приятно. В детстве девушке массаж делали – какой-то материн знакомый, профессионал. Не ноги, а спину. Но всё равно, прикосновения приятные. Алексей пошевеливал каждый пальчик ступней. Просовывал свой – между ними. Надавливал на подушечки… Вдруг сказал:

– Слушай, а я тут в Инете нашёл объяву…

– Какую? – смакуя коньяк, спросила девушка.

– Ну, эта… Типа можно сниматься босой и ха это бабки.

– Как «сниматься»? Ты о чём?!

– Ну, блин… я не про это. Я про то, что фотографироваться.

– Босой? А в чём прикол?

– Не знаю. Там написано так.

– А-а-а…

Настя расслабилась. Руки Алексея действовали успокаивающе. Внутренний голос – поразительно похожий на низкий и бархатный голос Тамары, сказал ей: мать, ты напилась. Так же сонно девушка поинтересовалась:

– Точно деньги платят?

– Там телефон. Ценник реально до пяти штук. За час или там, не знаю…

– Фигня какая-то…

И одновременно с этой походя пробормоченной фразой, Настя ощутила, что её голую ступню, во-первых, обволакивает что-то прохладное и клейкое, а потом сразу – горячее, жадное и живое. Это было не похоже на язык собаки – тот по сравнению с этим мог показаться совсем безжизненным!

Это заставило моментально очнуться.

Девушка открыла глаза, отдёрнула ноги прочь со стола; бутылку не задела, но икра полетела на кафель, взорвавшись брызгами. Настя с ужасом смотрела – правая ступня обляпана икрой, между пальцев эти икринки задержались, янтарно светились. Но и рот у Лёши тоже они окаймляли!

– Ты… чё делал?

– Я? Я, типа… типа хотел с твоих ног эта, икру…

– Дебил! – вскрикнула девушка. – Совсем ошизел?!

Бросилась в прихожую, подхватила пакет и была такова.

Дома, отмываясь в душе, она ещё так и сяк крутила в уме эту ситуацию. Лёша захотел слизать икру с её босой ступни. Может, напился? Она не представляла себе, как это можно сделать. Ну, если бы он поцеловать её пытался или под юбку полез, это понятно, это мы проходили… А тут – странно.

С другой стороны, думать об этом – мозг сломаешь. Да и от выпивки она уже отвыкла. Кое-как добравшись до постели, Настя бухнулась в сон.

Фотографироваться босиком. Деньги платят. Ноги целовать.. Брежнева хоронят. Трясина. Красные пяточки.

Ладно. Она подумает об этом завтра.

(продолжение следует)

Для иллюстраций использованы обработанные фото Студии RBF. Сходство моделей с персонажами повести совершенно условное. Биографии персонажей и иные факты не имеют никакого отношения к моделям на иллюстрациях.

Дорогие друзья! По техническим причинам повесть публикуется в режиме “первого черновика”, без предварительной корректуры. Возможны опечатки, орфографические ошибки, фактические “ляпы”, досадные повторы слов и прочее. Если вы заметите что-либо подобное, пожалуйста, оставляйте отзыв – он будет учтён и ошибка исправлена. Также буду благодарен вам за оценку характеров и действий персонажей, мнение о них – вы можете повлиять на их судьбу!

Искренне ваш, автор Игорь Резун.