Глава 66. АД СЛЕДУЕТ ЗА НЕЙ. И ИЩУЩИЕ – ТАКЖЕ…
ТОЛЬКО ДЛЯ
СОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ЧИТАТЕЛЕЙ.
ЛИНИЯ ЛЕНА – ФИЛЕЧКА
Впервые за двое последних суток Лена так хорошо спала. Ей снилось, что она в лёгком, невесомом платье идёт по летнему лугу; и солнце заливает его полностью, кажется, что оно прямо над головой, так греет. Под босые ноги ложится мягчайшая трава-мурава, хорошо ложится, ласково, оплетая суставы пальцев ступней зелёными колечками, опутывая их бережно. Щекочет подошвы эта травка, гладит пятки; и всё плотнее, цепче охватывает она ступни, наполняет их приятной тяжестью. Порой падает девушка в траву. И так хорошо, мягко, духмяно, что и подниматься не хочется. Только всё колюче, жёстче травка прижимается к лицу, как борода давно не брившегося мужика, всё больше царапает она щёки. И оглядывается Лена: а луг-то сзади заворачивается, словно ковёр. Заворачивается да скалится. Зубы акульи прорастают на его кромке, нагоняют её. Она бежать пытается, а трава вцепляется в ноги и уже держит их намертво, не пускает. Валит Лену на себя, наваливается, и пальцы ног жгут, стискивают нити эти травяные, да и руки её они её стреножили, обвили. А зубы акульи накатываются, и свет солнечный померк: сзади катит чернота.
Девушка вскрикнула задошливо, хватая воздух ртом, да и проснулась тут же. На панцирной кровати в комнатке, где пряно и уже неприятно пахло растениями; в лёгком белом платье проснулась – и сразу осознала весь ужас происходящего.
Её правая рука за запястье была прикована к спинке кровати. Сбоку, тяжёлым блестящим наручником.
Кошмар вернулся…
Она закричала – отчаянно закричала, проваливаясь в полное помешательство, в дикий ужас. И сразу за фанерной, как она понимала, стенкой, кто-то объявился, затолкался, заухал опять филином, густо.
Этот ужас длился минуты три-четыре. Потом дверь отворилась. Хозяйка вошла. Платье старое, вылинявшее, волосы распущены, теперь видно, что седые они у неё почти от корней; на ногах – зелёные носки шерстяные домашней вязки. В одной руке та, давешняя палка – грубо сделанная, самодельная опора, в другой – стакан с чем-то багрово-фиолетовым.
– Ну, что кричишь-то? – просто спросила она. – Да кричи, коли хочется… Я тебе морсику принесла. Брусничного. На болотах бруснику собираю. Вкусный! Будешь?
– Вы… что? Вы зачем меня приковали?! – криком заходилась девушка, дрыгалась, кровать скрипела и громыхала. – Вы чего от меня хотите?
– Так морсик будешь?
– Нет! Не хочу я ваш морсик! Отпустите меня! За меня отец вам деньги может заплатить.
Женщина присела на стул у кровати, стакан поставила на тумбочку у стены, степенно сказала:
– Не хочешь – как хочешь. Голод – и тот не тётка, а жажда – она вообще мачеха злая… Захочешь, выпьешь.
– Что я вам сделала? – Лена не смогла сдержать чувств; это потрясение разбило её, словно ударом молнии. – Зачем вы со мной так? Отпустите меня… Отпустите-е-е!
– Ну, поплачь… – сочувственно проговорила женщина; глаза у неё были блёклые, когда-то синие, а сейчас налившиеся мутнотой; и внезапно Лена поняла, что всё лицо её, вчера казавшееся таким добрым, как валиком с краской, покатано серостью, равнодушием. И черты плоские, смазанные, и нос вдавлен в череп, как будто сплющивали это несчастное лицо…
– Поплачь. Легше будет. Ты только Филечку моего не обижай. Я приведу его сейчас… Обиходь его по-женски. Ты ж можешь, молодая. Не обижай.
– Кого?! – выкрикнула девушка, силясь спрыгнуть с кровати, и спрыгнула ведь, попыталась спрятаться за спинкой. – Какого Филечку?
– Сына моего, Филимона, кого…
Бесшумно в этих носках своих зелёных ушла, странно переваливаясь – как утка на ластах, и через минуту втолкнула в комнату человека.
Был он неимоверно высок, под потолок этой комнатки, душной да тесной, с засушенными гербариями на окнах; плечистый, пузатый… Высокий лоб, волосы тёмные, стриженные неровно, пятнами голой кожи светящиеся, как будто кромсали его тупой машинкой для стрижки вручную. Ниже – выпирающие надбровные дуги, потухшие глаза и безвольная, расквашенная челюсть олигофрена от рождения.
– Сейчас, Филечка, сейчас… Погоди… – приговаривала женщина, а «Филечка» мычал, роняя вязкие сгустки слюны.
Лена похолодела. Хозяйка стаскивала с «Филечки» тренировочные штаны, трусов там не было – и сын только огромные ножищи поднимал, как конь.
Она догадалась, что за этим последует.
Но вопль её, дикое сопротивление ничего не изменили. Филя навалился на неё спереди, за ноги схватил, потащил. Мать руки скрутила, платье заботливо задрала ей на горло; так и кинули они на кровать её, олигофрен ноги её разломил, будто палочки в суши-баре, и вот уже вошёл в неё, раздирая, пробивая до копчика – страшно вошёл, рыча; слюнявыми губами тыкался в соски груди её, железными пальцами тискал всё, что под руку попадалось. Нет, не садист был он, просто – жадный, и никогда ещё её не насиловали – причём так по-звериному грубо. А мать «Филечки» принесла из кухни мокрую тряпочку и вталкивала в её заходящийся в крике рот, бормоча:
– Ты кричи… кричи… но тихонько! Без крика какая любовь? Давай, ножками Филечку погладь, он любит это… Да не крути ты руками, я держу.
Потом её, обессилевшую, подняли; поставили на четвереньки, хотя она падала. Она ощутила – не поняла сначала, что ягодиц её касаются липкие руки и мажут мазью какой-то в определённом месте; мать мазала, а потом Филечка навалился снова.
Она знала этот вид любви, она прошла его, но никогда ей не было так больно. Её тело разрывало надвое. Но уже не было ни крика, ни слез. Он хлопал своим телом об её зад, звучало громко, а Лена с безучастным лицом только ползала головой по подушке.
Он долго не мог кончить – у олигофренов это бывает. Елозил на ней, хлопал отвисающим мохнатым животом по спине её, слюну, гадостную, вонючую от плохих зубов, ронял; она медленно медленно стекала меж её лопаток.
Кажется, она потеряла сознание. Не забылась, а именно – сознание потеряла.
Очнулась от тихого разговора. Всё так же, уже невыносимо, одуряюще, пахло травами. Она лежала на кровати, полотняное платье почти разорвано на спине. «Филечка» постарался. А женщина сидит на стуле, вяжет. Спокойно так вяжет, рассказывает. Как сказку на ночь. То ли ей, то ли себе.
– …Я ж пятьдесят пятого года рождения. Ну, меня в семидесятом изнасиловали. Шабашники приезжие, уж не помню, сколько да кто. В вагончик заманили, водки дали попробовать, мне и плохо стало. А они давай, один за другим. Все прошли. Я же не соображала ничего. Один меня сифилисом заразил, лечилась потом. Но Филимона родила. А что делать было? В Тарыште у нас аборты на таком сроке никто не брался делать, надо в Омск ехать, я и проворонила… Родила Филечку. А он видишь какой? Убогий. А всё одно ведь – сын. Дитё…
– Отпустите… – тихо пролепетала девушка, чужим голосом, беспомощным. – Я обещаю… Вам деньги заплатят… Хорошие.
Крючок ложился на крючок, зелёная нитка бежала из клубка. Прибежал котёнок из комнаты, начал с клубком играть. Маленький, смешной, пего-рыжий.
– Да что нам твои деньги, девочка? Мы люди простые… Возьмём те деньги, а нас потом чёрт знает в чём и обвинять будут… Крайними окажемся. И отнимут всё равно. Нет. Не надо. А вот зато Филечке радость. Мы же тихо жили. Муж у меня сотрудником в линейном отделе работал, на «железке», вот, наручники и от него. Ну, терпел. Мне-то, как я сифилисом переболела, больше Бог детородности не дал. Один Филечка.
Лена грызла зубами подушку. Слёз уже не было. Странно. Вообще – никаких, сухие глаза. Только боль – между ног и ягодиц.
– Отпустите… умоляю…
– Да как же я тебя отпущу-то? Филечке вон как повезло… Я ж ему и шалав наших таскала. А он добрый, знаешь, но пьяных не терпит. Один раз соседку напоила, привела; та заголяется перед ним, так и сяк крутится… бабе лет сорок, ядрёная, всё наружу – а он пятится да руками машет. И чувствует он, знаешь? Кто за деньги, он не любит. Он хочет, чтобы по-доброму… Чтобы живая была, как ты. Не с улицы, не из этих… – женщина брезгливо губы поджала.
Лена смогла последнее пробормотать лишь:
– Меня ищут… Меня найдут. Вам… плохо будет.
– Ой! – отмахнулась та. – Да пускай заищутся… У нас посёлок, Станционный наш, и так уже вымер наполовину, и дачников нет. Пустые дома стоят. И Богом мы забытые, и власть на нас плюнула. А мы вообще – так на отшибе живём. Ты кричи, если хочешь… Вон, – она кивнула на окошко, – у меня окна-то на свинарник общий с соседом выходят. Запах такой, что нас за версту обходят. Кричи, выкрикивайся. Только Филечку не обижай. Он чувствительный к этому, к отношению.
Девушка уже не отвечала. Этот жуткий сон продолжался. Она думала, что всё закончилось… Всё только начиналось.
– Я ж как мыкалась? Кое-как выучили девять классов, спасибо учителям. А потом же женить надо… Ну, и просто чтобы бабу узнал. А кого? Кто же с ним будет? Ну, вот и мне пришлось… – мелькали спицы в пальцах, зловеще отсверкивали. – Ты не бойся, у него семя худое, слабое, мне врач сказал – жидкое. Не забеременеешь. Вот… Ну, я его и приучила. В задок. И мне не трудно, и ему сподручно. Встану на тахту, юбку подниму, подставлюсь ему поудобнее, он и сделает дела свои, успокоится. Ты тоже привыкнешь…
По телу девушки пробежала мучительная судорога ужаса, но женщина внимания этому не уделила. Спицы всё быстрее мелькали. Топнула ногой, прогоняя котёнка.
– Не обижай, главное. А то ведь… Видно же, что ты из богатеньких. Почему? Ой, да потому. Я ножечки твои общупала – мягонькие. Бархатные, несмотря на грязь-то. Видно, что ты на чистых простынках спишь, хлебушек с маслицем хорошим кушаешь да с колбаской… А мы – что? Инвалиды оба. И я на инвалидности давно: копейки платят. Грибы-ягоды собираю, продаю – тем и живём с Филечкой.
Она снова топнула, на этот раз отгоняя вороватую кошку, заглянувшую в двери; и Лена с ужасом увидела её ступни – сидела хозяйка без носков, выпростав ноги из тапок.
Пальцев у ней не было. Белые бугорки. Вот почему палка, вот почему у неё такая утиная походка…
– Это я по молодости обморозила… – говорила она певуче, понимая, куда смотрит пленница. – Как-то зимой в голове затуманилось, Филечка – больной, муж ворчит, дров нету, денег тоже. Решила я в лесу замёрзнуть, духу-то вешаться или там вены вскрывать нет. Пошла, значит, в лес. Босая, в ночнушке. Признаюсь – не выдержала. Выпила для храбрости и заснула, до дома добравшись. В огороде слегла. Муж нашёл – коли б не нашёл, всё. Отвезли в вашу щанскую больничку. Я в сознании. Смотрю на ноги: а пальцы-то чёрные. Гангрена. И хирург мне щипчиками так: чик! Чик! Один за другим. А я смеюсь, ничего не чувствую. Муженёк мой прожил-то ещё пяток лет со мной да и помер, по сердцу. Эх… Вы ж живёте, ничего про нас не знаете. А мы – как черви, в земельке. Дождик прошёл – мы и вылезли, радуемся. И обратно быстрей, покуда рыбаки не собрали.
Она бросила вязку. Страшные культи свои в тапки обратно спрятала – весёленькие такие, с оранжевыми помпонами. Сказала, серьёзно и даже угрожающе смотря на неё выцветшими глазами:
– Будешь Филечку обижать – кусаться там или царапаться… Я тебе по пальчику на ногах отрезать буду. По одному в день. Щипчики у меня такие есть… сахар колоть. Вот и буду – чик! Чик! Так что ты смотри, обихаживай его. Придёт, ты уж ножки раздвинь, ляг на спинку… Чтобы обрадовался, что ждут его. Он же убогий у нас, какое у него ещё счастье?
Подобрала клубок, смотала шерсть. Деловым голосом заметила:
– Коли есть надумаешь, постучи… Я тебе каши принесу. И завтра платьишко поменяем, Филя любит, чтобы чистенькое…
Ужас заполнял Лену, холодный, медленно кристаллизующий ужас. Безнадёжный, беспросветный, как и жизнь этой бабы несчастной, с сыном-уродом. Она – попала. И попала так дико, страшно, что представить себе не могла.
В обед, точнее, ближе к вечеру олигофрен пришёл снова. Уже без штанов, готовый. Лена покорно встала на четвереньки на кровати; сжимала зубы от боли, глаза зажмуривала. Он долго насиловал её, виртуозно даже – для ненормального…
Болело – всё.
Но благодаря этой страшной отстранённости, отъединённости от терзаемого тела мозг её заработал; ощущения, словно бы со стороны приходящие, – обострились. Она видела кровать, себя, почти голую на ней, слышала собственные стоны, хрип олигофрена и в скрипе железа начала различать обертона. Левое «ухо» этой кровати, железный шип, скрипел особенно. Так скрипел мелодично, как будто хотел вот-вот развалиться…
Хорошо забинтованные, туго, промазанные всякими снадобьями, раны на пятке и на икре не болели, это – ушло. Ближе к вечеру она услышала голос хозяйки:
– Филя! Я на рынок! Молочка принесу… Не ходи к ней пока, слышишь? Отдохнуть дай! Филечка, ты понял? Завтра с ней целый день играть будешь, я тебе разрешу… выпей вот!
Она покинула дом, во что так хотелось верить Лене. По крайней мере, палка её простучала где-то в сенях да и затихла… «Филечка» затих за перегородкой; наверняка она опаивала его теми же растительными успокоительными, что и её. И Лена, соскользнув с кровати, в неудобной позе скорчившись, стала её ломать.
Яростно. Налегая всем телом. Доски пола прогибались, скрипели… Господи, только бы успеть.
И вот – с треском то самое «ухо», выступ, соединявший ложе и спинку, лопнул, отломился. Лена едва подхватила железный матрац и аккуратно сняла спинку со второго крепления.
Но он – почувствовал. Проснулся. Она услышала уханье знакомое. Подлетела к двери, заперла; в этой пластине из ДСП – хороший замок, сдвижной.
Да и кинулась в окну.
Она сбрасывала с подоконника горшки, сухие стебли, всю эту народную аптеку, и когда раздёрнула, с усилием, закостеневшие рамы, в нос ударил густой запах навоза. Под окном – пристройка, свинарник, покрытый шифером, а дальше – место выгула. На двор соваться было нельзя: там гремела цепь и пёс Борька оглашал округу адским лаем.
Так она её и на рынке услышит…
Но куда бежать?
Хрясь! – и по спине её ударили брызнувшие обломки ДСП. Олигофрен вымесился в проёме отваленной двери, сжимая в руках… топор!
Лена, волоча за собой тяжеленную спинку, вскочила на подоконник и бросилась из дома.
Она упала на шифер, растрескивая его. С обломками свалилась лавиной вниз; две ленивых свиньи, бродившие по двору, обернулись на неё, приветственно захрюкали. И, скользя по их липкому навозу, падая через шаг, придерживая спинку чёртову, Лена побежала. В окне сзади размахивал топором и выл Филечка…
Путь через свинарник вёл на столярку, оборудованную соседом этой женщины. Верстак, инструменты. Может, он туда через свинарник ходил, может, ход у них общий; но к соседу ей точно соваться не стоит! И увидела заполошными глазами одно: напильник. Трёхгранный, крупный. Схватила его.
Сбросила щеколду с двери, которая из этой всей выгородки открывала, наверное, путь на свободу – и не ошиблась!…
Они, действительно, располагались на отшибе посёлка с никогда не известным Лене названием. Кривая улица уходила вниз, по ней девушка и побежала. Проклятая спинка, как ни придерживая, била по голым ногам; попадая в раненые места, язвила болью. Бинты наверняка помокли – сыро, с неба моросит. Но больше – никак…
Лена бежала, как это часто пишут романисты – куда глаза глядят.
И если она была уверена, что сейчас, в субботу, её ищут именно здесь, она ошиблась – тут-то как раз никто её не искал.
ЛИНИЯ ОПЕР – КОПЫТОВА
Пятница закончилась отвратительно. Пафнутьев рвал и метал. Три трупа. Перестрелка – и никакой ясности по дочке Фромиллера. Наверх доложил, прямо Главе. Исмагилов выслушал, помолчал – ой, нехорошо! – потом спросил:
– А твои мудаки только бегать да стрелять умеют, да?
– Фарид Исмагилович… я… я всё возможное…
– А ты всё невозможное попробуй! – неожиданно язвительно и спокойно даже посоветовала трубка. – Потому, что после выборов от тебя даже дерьма кусочка не останется. Уничтожу.
В таком состоянии Пафнутьев тем более не мог сосредоточиться. Он свалил розыск на Матвееву и укатил домой – снова «болеть».
А Колокольцев в это время сидел с Варварой в кабинете. Его «спецы», а точнее, хороший знакомый из КБ Опытного промоченную водой, повреждённую память видеокамеры восстановил. И Матвеева, с остановившимся лицом, сейчас смотрела на то, как чьи-то босые, худые, оголённые до коленок ноги прижигают паяльником; чувствовала ли она запах палёного мяса, неизвестно, видео такого эффекта не даёт, но голос слышала:
– Не надо… пожалуйста… не надо больше!
Иногда лицо жертвы появлялось – искажённое болью, дикое; разобрать там черты, сличить с другим каким фото почти невозможно. А потом сверлом шуруповёрта ей порвали мышцы икр. Кровь даже линзу камеры забрызгала, сочно. Копытова смотрела, не шевелясь, как истукан, потом резким ударом по клавишам выключила видео.
– Степан… – севшим голосом сказала женщина. – Вон, сзади тебя. За Административным кодеком. Достань коньяк.
Оглушив по стакану, именно стакану, тёмного напитка, оба посмотрели друг на друга, как уличённые в заговоре. Колокольцев произнёс:
– Всё поняли? Ханин только снимает. Только! Это делает другой. Я с судмедэкспертом поговорил, с Тараненко, он тогда это трупак с Гнилого осматривал… Характер ран – этот самый!
– Я, мля, Степан… – призналась Копытова. – Не знаю, что сказать. Ну, всякого навидалась. Но такого… Нет. Этого не бывает.
– Так бывает, Варвара Михална! Вот о чём речь. Это выродок сейчас прячется. Ханин мёртв, на него не выведет, ниточек нету!
– Слушай, Степан… Найдём дочку Фромиллера – действительно, бросай всё, поезжай в Новосибирск. Я тебе толковую записку напишу. Это ж получается, он ещё тогда – в эпизоде с той девчонкой, а сейчас и дочку Алексея Николаича пробовал пытать.
– Не он, в том-то вся и беда! – поправил опер. – Ханин тогда снимал только… А сейчас сам решил попробовать. Почему? Значит, понял, что может видео заказчику продать. Мучителю тому. Значит, он тут где-то… мразь. В Щанске!
Копытова налила себе ещё коньяка, выпила, ему не предлагая. Даже такую кованую бабу, как она, разбередило это, выбило из колеи. Колокольцев вздохнул:
– Игнатова согласилась три дела: это, Якубовой и Фромиллер – объединить. Будем работать.
– Как она тебе вообще?
– Фифа! – буркнул опер, вспоминая короткий диалог в машине.
– Фифа не фифа, а… идейная. Ты держись за неё. Точно не замнёт и не сольёт, понял?
– Понял, Варвара. Да ясно это… Она вон уже помощника этого Черданцева, ХХХ допросила сегодня, всё распутала. Он и выложил: Фромиллер с этим бизнесменом, оказывается, недели три назад в «Бункере» поругалась, соком его при всех облила, унизила. А у него гонор, он вообще самодур был страшный. Вот и решил отомстить. Нанял двух уродов. Так что там-то всё ясно, как день.
– А Тамара Якубова тогда при чём? Ханин же и там фигурировал, да и, как я понимаю, Чалищев?
Колокольцев затылок начал тереть, зло.
– Не понимаю пока! Там – опять флешка, фото, съёмки, эти ноги чертовы, вся эта галиматья… Совсем другое дело! Но чую – как-то это с маньяком связано. Взять бы парочку московскую тряхануть, да ведь не за что! И шеф запретил даже думать про Пилову. Понятно, она из «админиСРАцких»…
– Ну, ничего. Игнатова до последнего дойдёт, до правды доберётся. А эти… твои общественники, как?
– Да землю роют. Ей-богу, Варвара… – пожаловался опер, – от них больше толку, чем от нашей патрульно-постовой. Те ездят, документы проверяют, только «палки» себе записывают. Имитация бурной деятельности. А эти ищут! По-честному! Дела все свои побросали, ищут…
– Где сейчас она, мысли есть?
Опер посмотрел на стандартную карту Щанска и окрестностей – на стене.
– Хотели служебно-розыскную собаку пригнать, Варвара… но дождь же зарядил, тут всё, кранты. Предполагаем, что ушла вот – от Чом в Щанск или на Вертковскую. Экипажи сейчас чешут там.
Копытова курила, держа папиросу двумя пальцами, зажав крепко.
– А если в Первомайское?
– Да нет… Она раненая, слабая… Там через линию перебираться. Откос… А на переезде её не было, мы выяснили. Туда местных ДПС поставили, они стоят до сих пор.
– Ладно. Тебе видней. Иди давай, работай. Все опера в твоём распоряжении. И Канаев, и Степанов, и новые… Дело у Главы на контроле.
Он взялся за ручку кабинетной двери, Копытова остановила горестной фразой:
– Степан! Ты вот вот сам понимаешь, что за херня творится?
– Что? По поводу?
– Девок из-за босых ног режут… убивают… – начальница следственного посмотрела куда-то под стол.- В моё время… Я на своей свадьбе босиком плясала, да и подруги мои. Да хоть бы кто сказал, кто вякнул…
– Такое время… – пробормотал опер. – Странное.
– Да. Это я так. Иди.
ЛИНИЯ ТАТЬЯНА – ВИТА
Пятница заканчивалась для наших героев по-разному, с одинаковым душевным опустошением по поводу того, что Лену не нашли, но и с малым торжеством: жива! Сбежала от подонков! Однако Татьяна в этом поиске участия не принимала.
По воле Мириам и Виты.
…Тогда, когда в четверг их высадили у дома Тани и они, спасаясь от водяного потока, залетели в подъезд, Таня была ещё более-менее в возбуждённо-взволнованном состоянии. В таком ей было проще: деятельность выпирала, она суетилась, она шуровала, и всё внутреннее, давящее, на второй план отходило.
Вот и дома – начала носиться по кухне, доставая то, другое, третье. Пока психолог не остановила её протяжным, но резким по звучанию «Э-э!», которым кавказцы скликают разбрёдшуюся отару или отбившихся от неё овец.
Таня застыла с полотенцем в руках.
– Что?
– То. Сядьте.
Она села.
– Выпить есть?
– Нет… я, вообще…
– И ладно. Вот – есть.
На кухонном столе возникла фляжка. Таня поправила очки, смотрела на это, как Сократ – на кубок с добавленной цикутой.
– Рюмки достаньте… – делово попросила Вита. – Не из горла же. Типа ж интеллигентные бабы. Пирог сам готов?
– Да… но я сейчас разогрею, ещё разморозить надо, чай поставить…
– Пирог в микроволновку, чай нафиг. Пакетики вон есть. Сядьте, я сама сделаю.
Вита обрушивалась на неё, как горная лавина. Татьяна замерла на стуле, сложив руки на коленях и попусту тиская полотенце. Психолог наполнила рюмки, сообщив: «Грузинский коньяк, уважаю!», отпила из своей.
– Вопрос первый, хозяюшка. Сколько видов секса вы знаете?
Если бы Татьяну спросили – сколько звёзд на небе или какие созвездия видны в Южном Полушарии в январе, она бы быстрее, яснее ответила. Поэтому тут, бессмысленно смотря на мигающий таймер микроволновой печи, ответила нетвёрдо:
– Ну… нормальный и… и этот. Оральный.
– Отлично. Итак, нормал, орал и анал! – заключила Вита. – Опыт в каком из них есть?
– Господи! Серафима!
– Я Вита.
– Чёрт, Вита! Да только в нормальном, конечно.
– Почему «нормальном»?
Таня растерялась, опешила совсем. Вроде простые вопросы.
– Ну… потому, что все так.
– А ты откуда знаете, что все?
– Но… говорят же. Пишут.
– На заборах тоже пишут… – мигом отреагировала Вита, – но там этого нет, проверяла сама. Так оттуда?
– Ой… ну, из жизни!
– Из чьей? Из своей?!
– Да нет! У папы, у мамы никогда такого ничего не было!
– А вы думаете, они вам об этом должны были докладывать?!
– Вита! Перестаньте… У моего круга такого не было! Мы с девчонками по молодости откровенно общались!
– Это по молодости. А по старости?
– Вита, я не понимаю…
– А вы не понимайте. Вы на вопросы отвечайте. Так, у вас был только традиционал, поза миссионера, это я поняла. Другое не пробовали?
– Что вы мне про всякую грязь…
– А почему вы думаете, что это «грязь», если не пробовали? Кто сказал? Подруги?!
– Боже мой… ну, мама, подруги!
– А почему? Они пробовали? Не понравилось?
– Ну почему они должны были пробовать?! Просто сказали!
– А как они сказали, если не пробовали. Вот вы не пробовали летать в невесомости?
– Нет…
– И они тоже. Почему они так сказали? Чтобы вы не попробовали?
Таня не смогла ответить. Вопросы Виты били, как высокоточное ракетное оружие – по целям. Сжигали её арсеналы, уничтожали её переправы и пути отхода. Попросила жалко:
– Вита… ну, хватит меня гвоздать! Своими умениями…
– Да, хватит. Там шарлотка согрелась!
Пили чай, пирог Вите понравился: нахваливала. Выпила ещё рюмку – Таня к своей едва притронулась, только разве что губами. Пыталась как-то увернуться от больной темы, что-то болтала, завела о Булгакове – Вита угукала односложно, уплетала «шарлотку», потом ударила снова:
– У Булгакова… А голой на балу, как Маргарита, не хотелось побывать никогда?
– Боже… Ну, это же, так сказать, метафора авторская… Я так понимаю. Обнажённые души. Он это хотел сказать?
– Он это вам в письме, как Сталину, написал?
– Нет… но ведь литературоведы…
– А вы полагаетесь только на литературоведов?
Таня вздохнула:
– Не думала я об этом! Красивая сцена…
– Конечно. Булгаков пишет про «Балы освобождённой плоти» в Москве, на которых после танцев устраивался коллективный трах. Между прочим, некто Александра Коллонтай, голая, ездила там на тройке мужиков на четвереньках и публично делала минет победителю соревнований…
Лицо Тани так густо залилось краской, что она чашку едва в руках удержала и даже случайно на «ты» перешла:
– А ты ЭТО откуда знаешь?! Тоже из Интернета?
– Нет… – быстро оборвала Вита. – Владимир Михайлович Коллонтай, внук её, много чего рассказывал. Он такой бодрый старичок, ему восемьдесят пят, мы с ним хорошо дружили в Москве…
Татьяна вынуждена была покориться. Напор Виты будоражил и ломал все препятствия. Она допила чай, поставила чашку на блюдце – донцем вверх и просила:
– Хорошо. Вита… Чего вы от меня добиваетесь?
– Откровенности… – она с аппетитом дожёвывала последний кусок пирога. – Перед самой собой.
– Я вам не вру.
– Дело не во мне. Итак, представьте: вы приходите утром в библиотеку…
– Не утром. К двенадцати.
– Хорошо. Раздеваетесь догола и ходите…
Таня ужаснулась.
– Что за глупость… Там же читатели!
– Вот. Среди них и ходите. Как на балу у Воланда. Они вас даже не трогают, только церемонно комплименты отвешивают…
– Чёрт! Но это же… дурацкая сказка!
– А если представить?!
– Вита, представить можно всё что угодно… – на остатках последней решимости сказала Таня. – Но это всё иллюзия… Это всё неосуществимо. Это вроде снов.
– Сны – великая вещь. Ну а если ночью, без читателей, погулять голой по библиотеке?
Если эта мысль и шевелилась где-то в самых потаённых уголках разума Татьяны, то сейчас она оказалась обнаружена и извлечена тончайшим медицинским ланцетом. Как осколок из головы – при трепанации.
– Я… о таком не думала!
– Вретё! – хладнокровно рассмеялась Вита – Врёте, потому, что думали и не раз. Более того, я рискну вас ужаснуть и обидеть, но вы думали об одновременном сексе с двумя мужчинами… Слушайте, а груш у вас нет?
Обеспамятевшая от такого поворота разговора, Таня бросилась к холодильнику. «Абрикосовое варенье есть…»
– А-а-а! – страстно застонала Вита. – Да что ж вы раньше молчали, так вас и перетак… Доставайте! И хлебцы. Есть?
– Нет…
– Его с хлебцами нужно… Ладно, обойдёмся.
Таня больше ничего не говорила, окончательно сломленная этой необыкновенной женщиной. Ни с кем из своих подруг она раньше не говорила так; да и никто с ней тоже так жёстко, цинично не беседовал. Поэтому и пробормотала, защищаясь.
– Не знаю, Вита, какой вы психолог… Но вы чудовищный циник, честное слово!
– А что такое цинизм, Таня?
Женщина подумала:
– Ну… это откровенное, вызывающе-пренебрежительное и презрительное отношение к нормам морали, культурным ценностям и представлениям о благопристойности…. Вот как в Википедии написано!
– Обратите внимание, господа присяжные! – Вита торжественно подняла чайную ложечку. – Как «в Википедии» написано! Вики – скрижаль новая Моисеева! Да здравствует коллективный разум!
– Не ёрничайте, Вита…
– Нисколько. Что говорил первый циник, или «киник», Антисфен? Первое: задачей философии является исследование внутреннего мира человека, понимание того, что является для человека истинным благом. Так! Принципы: натурализм, исходящий из приоритета природы; не из природы-максимума, а из природы-минимума, полагающий низший уровень потребностей. Два: субъективизм, основанный на «свободе воли»; на силе духа, характера, способности к независимому существованию, самоограничению, самоотречению, перенесению трудностей, освобождению от пут религии, государства, семьи и тому подобного. Три… Слушайте, а лук у вас есть?
Таню это больше поразило, чем все умные рассуждения Виты. Вскочила:
– Есть. Сейчас почищу. Одну луковицу.
– Одну, поменьше. Только нож под холодной водой мойте, иначе плакать будете…
– Мне уже и так плакать охота! – честно призналась библиотекарша.
– Нормально. Три: индивидуализм, ориентирующий поведение человека на достижение независимости от общества, которое налагает на него чуждые ему и враждебные обязанности, индуцирующие чуждые ему свойства. Вот это классическое определение. Прости, я с университета помню наизусть.
– И… что?
– А то, что это ПРАВДА. Каждый в нашем мире за себя. Так Природа установила. И если за группу и её идеалы – то тоже за себя, так как это ему помогает позиционироваться в группе чрез её идеалы. Поэтому цинизм – это дезинфекция. Режьте на две половины луковицу, пожалуйста…
Таня разрезала. Подала на блюдце. Глаза всё равно слезились. Вита густо посолила, потом сообщила:
– Это – дезинфекция!
– Что? Соль? Или лук?!
– То, что я вам говорю. Особо цинично.
И поглотила половину, пополам с вареньем. Таня была в шоке.
– Хирурги моют руки спиртом, а психологи – цинизмом! – просто объяснила женщина. – Первое очищает ткани, второе – мозги!
Гостья опять намазала четверть луковицы вареньем: пурпурно-оранжевое на белое, положила в красивый рот и захрустела настолько аппетитно, что у Татьяны, кажется, рот заполнился слюной, а в глазах слёзы выступили; это ж надо так, невероятно, лук с вареньем! Смотреть невозможно, слышать этот хруст, это лучше всякого цинизма голову очищает.
Широко улыбаясь веснушчатым лицом, Вита продолжила.
– Итак, revenons a nos moutons, то бишь к нашим баранам. Остаться в библиотеке. Ну, или приехать. Раздеться донага. И пойти! Ночь… тишина… Холодный пол под голыми подошвами… Звук собственных шагов, трения кожи о бетон.
– У нас на втором этаже пол паркетный! – попыталась защититься Таня.
Глаза полыхнули двумя разными огнями.
– Это совсем не важно… Ощущение воздуха, прикасающегося к голому телу. Спуститься по лестнице. Постоять между стеллажами. И представить, что вокруг люди, а вы, совершенно голая, ходите, выдаёте книги…
Таня руками замахала, забила ими по столу, как взлетающая утка хлопает крыльями по воде, и сказать ничего не смогла, наяву представив себе эту картину; а Вита довольно, сочно расхохоталась, так же сочно, как поедала вторую луковичную дольку с абрикосовым вареньем.
После короткой паузы и Татьяна рассмеялась тоже. Этой странной женщине удалось сломить всё её сопротивление, возмущение, подавить все огневые точки, вопящие о недопустимости подобных мыслей вообще, в принципе. Завела руки за голову, расслабилась; ноги вперёд вытянула, сдалась:
– Ну хорошо, хорошо… Допустим! То есть вы считаете, что всё дело в сексе? Только в нём?
– Считаю! Как сказано у Ильфа с Петровым, «вся сила – в гемоглобине». Не мне вам, интеллигентке, говорить. Если бы я не специализировалась на психологии сексуальности, то не отстаивала бы эту точку зрения… Тем более, повторю: вы интеллигентка. А именно у них всё начинается с головы, точнее, с секса, который проходит через голову и обрастает таким количеством… как сказать, ненужных дополнений, что аж страшно потом это выкапывать из этой головы.
Чёрт с ним. Будь что будет. Таня выпила свою рюмку до дна.
– То есть… у других всё не так?
– У простых, так сказать, простонародных, не так. Там простые аналогии: мужик, конь, яйца. Баба, лошадь, титьки. Пушкин, яблоко, что ещё называют… Да ладно. Сунул, трахнул, вынул. Всё!
– И это разве хорошо? А любовь?
– Это – не то, что бы хорошо, это просто и здорОво. Без всяких сложностей и перверзий. Без всякой психологической плесени. Я понимаю, сыр с плесенью вкуснее, но он и стоит дороже – да и не всякий им восхититься.
– А вы восхищаетесь?
– О, я кайфую. Я обожаю извращения, если так можно сказать. Это потрясающе удивительный мир фантазий чужих. Как картины Дали… Но! – она угрожающе воздела вверх ножик, которым резала лук, и тот зловеще сверкнул в свете лампы. – Вы что-то увлеклись, Танюша! Вопросы тут задаю вам я. А вы рассказываете.
– Хорошо… Но можно последний вопрос?
– Последний – можно.
Татьяна засмущалась. Она хотела спросить о том, что маялось внутри неё, почти с того самого момента, как началась вся эта история с «Днём», с дефиле, как постоянно в её жизни стали всплывать слова «босая» и «ноги». Они, как мухи, просто роились над ней; а это, подспудное, может и было раньше, но Таня не замечала или замечать не хотела. А сейчас всплыло, на этой вот волне.
Теперь уже ноги вытянула, ровно, одна к одной; коленки острые, икры тощеватые, пятки со складками на боках, пальцы на левой всё-таки кривоваты, туфли ей аукнулись.
Спросила, краснея:
– Скажите… у меня ноги… ступни красивые?
Вита дожевала последний кусок лука, губы салфеткой утёрла, ухмылкой веснушки закрасила:
– Вы хотите об этом поговорить? Да с радостью. Только там сначала «потрогать» вылезет, потом массаж, потом целовать и дальше…
– Ой, нет! – перепугалась женщина, вспомнив разговоры в машине, когда их отряд покидал колонию, про все эти игры зэчек и их любовные истории… Не надо… Массаж мне делала Мириам.
– О! Это очень даже. Она своё дело знает. Вот опять – какая-то страшноватая недоговорка.
– Я просто… чисто с точки эстетики.
– То есть этот вопрос вас мучает, да?
– Не мучает! Просто, когда я, как все, всё время в обуви была… Пока на меня не обращали внимания, я тоже не обращала. Обутая там, обутая тут. А сейчас и на них смотрят, на ноги, и я начинаю смотреть. И думать начинаю. Вот и не знаю: это что, помешательство у меня уже началось?!
– С точки зрения эстетики… – задумчиво протянула Вита. – У вас чайник тут включается? А, понятно. А каркаде есть? Отлично.
Она встала, и прислонилась к разделочному столу, и свои ноги в лосинах скрестила, ступни лепестками сложила; Таня, конечно же, смотрела. Вита быстро подловила:
– А мои ступни? Вам? Нравятся?!
– Ну, опять же… с точки зрения эстетики… – Таня совсем сконфузилась.
– Видите? – с торжеством заметила психолог. – Опять охранительная функция сознания включается. У примитивов она не работает, там просто нет такой опции. А у интеллигентов – сразу! С точки зрения эстетики… так сказать, сама форма и так далее…
– Но что, разве не так? – жалобно воскликнула Таня. – Ну, ведь можно же восхищаться… я не знаю, каким-то предметом только из-за того, что он… красивый, эстетичный!
– Нель-зя! – отрезала Вита, будто ножом отсекла: за её прямой спиной шумел чайник, веснушки на лице горкли, сама она полыхала.
– Это интеллигентская, типичная ложь. Нет никакого «эстетического наслаждения». Если вам нравится яблоки, вы будете их есть. Кусать, грызть, сосать. Если нравится Бетховен, вы будете его слушать, музыку, а не ноты разглядывать! Если нравится ваза, то вы её купите и поставите себе домой! Если нравится человек, то, с учётом определённых гендерных ограничений, вы будете либо с ним спать, либо тесно дружить, и там тоже тактильные ощущения на пятьдесят процентов!
– И если ступни нравятся, то… – пролепетала Таня.
– То вы их тоже будете лизать, кусать, трогать, целовать, щупать. Это неумолимая логика человеческих отношений, инстинкта размножения. Всё остальное – высокодуховная болтовня и сказочки, которые человечество себе придумало, чтобы немного отличаться от обезьян. Если вы хоть на минутку представляете, что вам нравятся мои ноги, пальцы, пятки, что угодно – значит, вам нравлюсь я и вы теоретически допускаете возможность со мной переспать.
– А вы? – у Тани, изнеможённой, разбитой всем этим водопадом безжалостной откровенности, просто не было никаких сил.
– И я тоже! – хмыкнула Вита. – а почему нет. Да. Красивые у вас ступни. Широкий промежуток между большим пальцем и остальным, это удобно для ласк. Мизинец чувственный, женственный. И фигура у вас прекрасная, я обожаю худощавых с небольшой грудью…
Понимая, наверное, как женщина обмирает от ужаса, от предчувствия того, что собеседница может сейчас сказать, психолог закончила со смехом:
– Но это же не значит, что мы сейчас обе разденемся и предадимся лесбийской любви, верно? Одно дело – знать, одно дело – вожделеть и получать удовольствие от фантазий, а другое – воплощать их в жизнь. У вас где чашки?
– А! Я сейчас достану.
Она слетела со стула, начала доставать новые чистые чашки, заваривать чай и всё это время была рядом с Витой, и то локтем её коснётся, то плечом; пока они с чаем возились, Вита что-то об этом чае спрашивала – какой Таня пьёт, и как, и чего. И босые ступни их всё это время рядом на линолеуме толклись и даже касались порой нечаянно, давая ощутить кожу; Таня не знала, какие у неё, а у Виты были тёплые. И это распаляло, это придавало приятное, хоть и немного нервное состояние, но Татьяна уже увлеклась им и разрешила его себе.
Потом чинно уселись по разные концы стола, налили чай, Таня печенья нашла пачку. Она не представляла, как это всё съеденное вмещается в тонкую, гибкую фигурку психолога.
– Вы так… себя и со своими студентами ведёте? – вырвалось у неё.
– Студентками, по большей части! – невозмутимо ответила психолог. – На потоке четыре юноши, они величавы, как принцы, и холодны, как трупы. В малиннике же… Так что говорим с девушками. Иногда на зачёте прямо.
– Боже… прямо – о сексе?
– Почему бы и нет. Знаете, есть у меня одна студентка. О, отличница, умничка, школу с золотой медалью, на скрипке играет. И вот мы с ней о фантазиях. Ей очень хочется секса с двумя, одновременно анального и обычного, и при этом чтобы груди её мазали сливками или молоко лили на них, холодное.
– С ума сойти.
– Нормально. Градус эротических фантазий показывает сложность внутренней структуры. Это хорошо, если такие фантазии есть. Хуже, если их нет, тогда это инфузория-туфелька. Вот что я вам скажу, Таня… Дело даже не в том, что вы элементарно зажаты. У вашего поколения это правило, общая тенденция. Дело даже не в том, что у вас был муж, который имел о сексе упрощённые представления и поэтому не дал вам того, чего вы хотели. И не в том, что над вами довлела строгая мать – не знаю, ваша или его, которая накрывала вас вторым панцирем несвободы…
Таня похолодела. А ведь Вита ничего не знает о жизни её, не рассказывала она ничего подобного! Никаких деталей!
И вот теперь, похоже, началось профессиональное. Серьёзно, как вердикт врачебного консилиума. Вита не вертела в руках ложечку или чашку, как это обычно делают люди, трудно излагающие что-либо; нет. Печенье только откусывала красивыми здоровыми зубами, по крохотным кусочкам.
– …и не в том дело, что вы не знаете о сексе. Всё вы знаете, наверняка видели, читали. Знаете о БДСМ, об оральных ласках, о фут-фетише если не знаете, то уже – вот, догадались. Дело в другом.
– В чём…
– Вы его не принимаете. А не принимаете потому, что не понимаете. Секс для вас иррационален, он нарушает порядок вашей жизни. Это угрожающий хаос. И пугающая непредсказуемость. Поэтому вы видите в нём определённое физическое наслаждение, да; серотонин, дофамин, это вы тоже знаете. Но вы не видите в нём эстетики, как говорите. Для вас это абстрактная картина. И поэтому в ваш упорядоченный мир психического соцреализма этот Дали никак не встраивается! Вы пейте чай. Для понимания того, что я говорю, нужно хорошее кровообращение.
Какой там чай. Женщина просто рухнула в пропасть.
– И что?! Голой по библиотеке походить, мужика на рынке вон снять, на люстре с ним? Или… с женщиной, что ли?
– Фи… – Вита веснушки сморщила, собрала в два пятна на щеках. – Это примитивно, это механика. Особенно про «мужика снять». Так! Мы с вами пройдём небольшой курс, так сказать, пробуждения сексуальности. Упорядочивания того, что вы считаете жуткой мешаниной тел, пота и спермы.
– Как… когда?
– Завтра. Не бойтесь, в бордель я вас не поведу. И вообще, вы сами сначала ничего не заметите, будет унылая бытовуха, со стороны…
– Подождите! Но завтра мы все… ищем Лену! У меня в кабинете будет…
– Знаю, что у вас будет в кабинете. Центр управления поисковыми группами! – перебила психолог. – А мы с вами будем… ходить по магазинам.
– Так же нельзя! Все будут искать, а мы?
– А мы… – она проворила с нажимом. – …мы цинично, спокойно, нагло – как ещё? – будем заниматься шопингом. Поверьте, вы себе и другим этим принесёте больше пользы, чем будете в машинах по городу мотаться. Согласны?
– Не совсем.
– А придётся. А то укушу! – пообещала Вита совершенно серьёзно. – Знаете, если укусить за мизинец ступни в определённом месте или за первую фалангу, это дико больно.
– Господи, хватит, Вита!
– Я ведь не отстану. Я нудная.
– Согласна я! – закричала Таня.
В отчаянии – совершеннейшем.
По виду совершенно удовлетворённая этим её выплеском эмоций, вычерпыванием Татьяны сегодня до самого дна, Вита встала из-за стола. Сверилась с чёрными скромными часами на загорелой, тоже покрытой пигментными точками руке.
– Что же, мне пора. Не-не-не, при всём уважении, Танюша! Без обид, но люблю ночевать в своей постели, а не в чужих, даже гостеприимных домах. Вам не составит труда вызвать такси? Я не знаю местных секретных телефонов.
Будто и не было этого оглушающего, вдрызг разносящего голову разговора. Вита на прощание щебетала о каких-то пустяках; спрашивала, где в Щанске можно купить хорошую шляпку, любит ли Таня ажурные чулки… Та вышла на улицу проводить гостью. Стояли под козырьком подъезда; лил дождь, снова набирающий силу, пузырил лужи, урчал в водосточных трубах, воркотал в решётках.
– Водой заполнились подвалы, к решёткам хлынули каналы – и всплыл Петрополь, как тритон, по пояс в воду погружён! – вдохновенно продекламировала Вита. – Кстати… Вы когда чай заваривали, мне на ногу наступили.
– Правда? Я не заметила… простите.
– А я очень даже заметила. Теперь я должна наступить! – заявила психолог. – А то ведь поссоримся!
И когда её мягкая, кошачья, и точно – тёплая ступня, с поразительно гибкими пальцами, с плотными подушечками их, наступила на её ступню, буквально обняла, пальцами этими перебрала, то Татьяна поняла – а действительно, тёплая. Тёплая и мокрая.
– Ну, до утра! – Вита шагнула в дождь, к подъехавшей машине. – Выспитесь хорошо, выпейте кофе и наведите макияж. И ждите звонка!
– Да… Хорошо. До свидания!
В душу Тани снова ворвался непонятный ветер, ветер мощный, свежий. Чужой и приносящий Бог знает что…
ЛИНИЯ ЛЕНА – ДРУГИЕ
Примерно в такое же время суток Лена окончательно заблудилась в ночном лесу; уже ночном – сумерки она пробродила и поняла, что, как это всегда бывает с неопытными людьми, она ходит по кругу. Чага на берёзе, удивительно похожая на маленького медвежонка, ей об этом сказала; ручей, спрыгивающий с порога каменной гряды, – тоже.
Она вымокла опять, бинты сваливались с ноги, она замёрзла и обессилела.
Единственное, что она сделала, выбравшись на какую-то дорогу, – так это распилила цепь наручников. Тем самым напильником, прихваченным из столярки. Удалось не сразу, соскальзывал он с мокрой стали, руку ссадинами кровенил, но Лена пилила… Распилила, спинку кровати прислонила к ближайшему дереву. Знак? Да она уже не думала об этом.
Но по дороге ни в одну сторону не пошла. Теперь она боялась людей; вряд ли она кинется сейчас к едущей машине или пойдёт за встреченным грибником. Она хотела найти место, где отлежаться.
Пошла наугад, по случайно найденной тропинке. Пахло лесом, сыростью его трав, и корней, и листвы, но другой запах начал примешиваться, сладковатого гниения и мокрых углей, а что было делать – шла туда, в его густоту. Но открылась полянка, а на ней – сооружение какое-то странное, типа очень низкого домика, по пояс высотой, крытого непонятно чем, хотя пленка поблёскивала, мокрая наверху, в сполохах молний казавшаяся серебряной фольгой. Палатка? Туристы? Она остановилась у этого неизвестного обиталища, раздумывая, стоит ли пытать судьбу.
Внутри завозились, но не страшно, потом вспыхнул свет. Лампа. Раздёрнулся полог, показалось лицо. Морщинистое, обезьянье, не очень чистое. В лыжной шапочке на голове.
– Ну, цего стоис, мокнес? – хриплым, однако совершенно дружелюбным, без тени раздражения, голосом спросила обезьянка в шапочке. – Спускайся сюда…
И подставила лестницу. Строительную.
Лена решила: ещё раз! Ещё раз попробует. Ну, не звери же одни вокруг! И ступила на лестницу эту, с шатающимися ребристыми перекладинами.
Это – землянка. Потолок и стены – из деревянных ящиков, поддонов то ли магазинных, то ли от кирпича, чем-то покрытых сверху для тепла и потом уже обтянутых плёнкой, которую она видела. Несколько полатей, примитивная мебель тоже из кое-как сколоченных досок. И запах тут стоял тот же, гнилостный, довольно удушливый. Но было – размягчающее тепло, да и к тому же пахло чем-то знакомым, страшно знакомым по домашним утрам, по семейным завтракам…
Бомжи. Она в итоге попала к бомжам. Засаленная куртка, кофта, спортивные штаны на старухе; на досках спит мужик помоложе, тоже грязный и в таком же тряпье. Но именно эта старуха протягивала девушке ярко-красную кружку, эмалированную, с… горячим кофе.
– Пей. «Нескафе», только коробку открыли… – прошамкала обезьянья королева. – Ты не бойся, заразы нет, я в роднике мою.
И наручник, болтавшийся на запястье руки Лены, её вообще никак не удивлял.
…Из «Бункера» – в грязную котельную, в лапы отвратного садиста; от него – к похотливому деду-пасечнику, от него – в постель к дебилу и мамаше его, тихой злодейке. Колобок катится, катится куда-то… И к бомжам прикатился.
Поняв это, Лена глотнула кофе и истерически, опустошённо захохотала.
Что удивительно: после этого она совершенно успокоилась.
Для иллюстраций использованы обработанные фото Студии RBF, а также фото из Сети Интернет. Сходство моделей с персонажами повести совершенно условное. Биографии персонажей и иные факты не имеют никакого отношения к моделям на иллюстрациях.
Дорогие друзья! По техническим причинам повесть публикуется в режиме “первого черновика”, с предварительной корректурой члена редакции Вл. Залесского. Тем не менее, возможны опечатки, орфографические ошибки, фактические “ляпы”, досадные повторы слов и прочее. Если вы заметите что-либо подобное, пожалуйста, оставляйте отзыв – он будет учтён и ошибка исправлена. Также буду благодарен вам за оценку характеров и действий персонажей, мнение о них – вы можете помочь написанию повести!
Игорь Резун, автор, член СЖ РФ.
