Глава 89. КОЛОКОЛЬЦЕВ НАРУШАЕТ СЛУЖЕБНУЮ ЭТИКУ, А ЛЕВ РОМАНЕНКО ПОЛУЧАЕТ ОТПОВЕДЬ.
ТОЛЬКО ДЛЯ
СОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ЧИТАТЕЛЕЙ.
ЛИНИЯ КОЛОКОЛЬЦЕВ – ФАИНА
С утра в пятницу опер, наскоро позавтракав в жёлтом киоске «Подорожник» чаем из пластикового стаканчика вприкуску с чёрствым пирожком, помчался в архив. Дежурила в архиве областной прокуратуры сама начальница, женщина необъятных размеров и, наверное, такой же любвеобильности; груди её, казалось, сейчас взорвут форменную рубашку и вылезут наружу, как огнедышащая вулканическая лава. Она Колокольцеву и дело нашла, и чайку два раза приносила, и то и дело задевала плечом, жарким шёпотом извиняясь. И он уже понимал, чего она хочет, тем более что в приёмной её стоял добротный диван, но опер таких крупногабаритных не любил, да и отвлекала она его!
Совсем не вовремя отвлекала. Он жадно читал дело, некоторые листы фотографировал. Картина в уме складывалась, не шибко чёткая, но – картина, с которой можно работать! Всё-таки набрался наглости, попросил копии некоторых документов. Начальница сделала. И уже стоял он в кабинете, а она со словами «Может, ещё чайку?» расстегнула одну пуговичку форменной рубашки. Но тут в архив ворвалась стайка молодых, шумных практикантов со старшего курса юрфака. И начальница вынуждена была отдать Колокольцеву ксерокопии, лишь взглядом сказав: «Сколько я для тебя, мудака, сделала, и всё зря!».
Из архива он в поисках чего перекусить, забежал в ТРЦ «Аура», распложенный в той же низинке. Ошалел от его размеров, сутолоки, постоянных переливов света – от голубого до оранжевого, от цен на фудкорте. Купил две самсы по шестьдесят рублей, бутылку простой воды по пятьдесят пять, пошёл к городской площади, по пути поедая чересчур сдобренное специями изделие и прихлёбывая воду.
Там, где высилось здание Оперного театра и торчали головы чугунных истуканов во главе с Лениным-Бэтмэном, он застал вместо тинэйджеров, раскатывающих на своих грохочущих досках, группу каких-то разновозрастных людей, причем многие были босы: с удовольствием шлёпали ногами по гладкому чёрному мрамору, щеголяли совершенно чёрными, как покрашенными подошвами. Бородатый фотограф-хипстер нацеливал аппарат на такую же молодую женщину, азартно высовывающею голые ноги из-под подола ярко-красной юбки. Не менее, чем от «Ауры», ошалевший опер, жуя самсу, спросил у девки в полосатеньких гетрах и тоже босой, охранявшей чьи-то рюкзаки:
– А чё это у вас такое?
– Флэш-моб.
– Против чего? Ну или за что?!
– Да просто так… – удивилась та.
– А-а… а чё босиком?
– Так жарко как…
Степан Колокольцев, начиная потеть в своей кожанке, продолжил путь, изрядно прибитый этой святой простотой девушки в гетрах. Вот, понимаешь, как тут у них… А он приехал сюда искать следы маньяка, который как раз за такими вот, голоногими, и охотится! Да, Новосибирск, похоже, столица этой вольности нравов. Переселить бы сюда часть из тех, кого он уже знал. Или самому переселиться – с Машей. Ах, чёрт, опять Маша! И вновь перед глазами опера поплыли чудесные видения: вот она сидит у него, ногу закинув на ногу, и можно просто скользить глазами по изгибу ноги её, по плавному обводу икры, форштевню парусника, до изгиба пятки и потом волнообразной линии ступни, и… Тьфу! Больше он ничего не видел. А то вспоминались эти грудки, плотные, аккуратные, мячиками грудки, яблочные, эти бедра прямые, которые он видел, когда она стояла в белье, и её прохладная кожа, которую он ощущал, когда проводки там просовывал.
Но, с другой стороны, внутренний голос ему говорил: какого хрена, Степан? Да зазвездит она тут, уйдёт от тебя через пару месяцев. Ты же горазд только водку жрать, из книг лишь детективы Бушкова читаешь, и «Ночной Дозор» едва одолел; ты ж ходишь по дому в трениках, ты же куришь что попало и кофе пьёшь только растворимый, ленясь молоть да варить зерновой… Ты ж простой, как трусы по рупь двадцать, что ты можешь предложить этой красивой, самоуверенной бабе, кроме безудержного траха? А этим её не купишь, она и сама может – кого захочет. Эти мысли перемешались в голове Степана, как итальянская паста в тарелке, и он опамятовался, только когда услышал:
– Мужчина? Вы что?
Оказывается, стоял перед женщиной профессорской внешности с портфельчиком, спрятавшейся под дерево и стыдливо курившей, с разведёнными руками, как будто бы хотел её облапить уже… Чёрт его знает, что нашло. То ли такая же стать, как у Марии, смутила его – гордая, то ли ноги длинные, правда в элегантных босоножках на каблуке, то ли что ещё… Сконфуженно извинился и полез в метро.
Тут ему удалось пройти через турникеты без приключений. Следуя советам из Дубль-Гиса, он доехал до станции «Красный проспект», прошёл извилистым переходом. Там на скрипке наяривал благообразный джентльмен в широкополой шляпе. Перед ним – чемоданчик. Степан прошёл, потом постыдился, потом вернулся и снова краснел, мелочь отсчитывая: денег в обрез! Таким образом, в маршрутное такси, идущее от привокзальной площади прямо до неизвестного ему города Бердска, он сел уже и так с растомлённой, растасканной на части душой.
А тут ему снова не повезло. Маршрутка наполнилась, соседом Степана оказался тощий, жёлтый лицом мужик, и бес дёрнул опера за язык сказать, что он – из полиции. Жёлтолицый оказался коллегой, участковым откуда-то из области, уже второй год добивающимся правды. Всю дорогу, несмотря на многозначительное угуканье Степана, рассказывал ему о своей язве, о заработанном на работе гастрите, о требованиях по перерасчёту пенсии, потом снова о язве, о желудочных коликах, о ломоте в правом боку и добрался бы, наверное, до геморроя с описанием всех его прелестей, если бы путь не закончился.
От конечной этого транспорта ему пришлось идти ещё с пару километров по усилившейся жаре, по кривым уличкам, хоть и асфальтированным, но путающимся в заборах частного сектора, с трудом различать ржавые номера на стенах деревянных домов. Потом нашёл вроде нужный. Старый дом с наглухо заколоченными окнами, запущенный, заросший деревьями двор, и единственное, чем этот дом хоть как-то выделялся среди соседних, – так это виднеющимся остовом катера во дворе. И пахло оттуда резко масляной краской, и побрякивало изредка – значит, какая-то жизнь была.
Калитка заперта. Колокольцев загрохотал в неё. Ну, сейчас пёс залает, хозяева выйдут.
Но никто не залаял, только слышалось мерное шуршание и ещё один звук – металлического скребка; опер изнемог, стуча в эту высокую калитку без прорези, но она вдруг неожиданно легко открылась.
Бабе было лет за пятьдесят, но без видимых признаков немощной старости. Голову её покрывала лыжная шапочка, делавшая неизвестным цвет волос; на теле, широкоплечем, почти мужском, но по-женски широкобёдром, засаленный камуфляж, судя по неистребимому запаху – рыбацкий. И если бы Степан не был бы так уже пропитан темой, пригнавшей её сюда, он бы не обратил внимания на её ноги; а они оказались крупны, черны от загара и босы, да ещё испачканы пятнами рыжей краски.
– Чего надо? – грубо, хрипло, без всяких предисловий спросила хозяйка. – Не продаётся, уже сто раз говорила.
– Я не по продаже… У меня разговор с к вам.
Он показал удостоверение. Однако оно на женщину никакого впечатления не произвело. Полыхнула карими глазами, злыми:
– Чё, ментовку опять подключили? Я сказала – наркотой не торгую! Это через два дома, цыганьё… Чё ко мне лезете?!
Колокольцев очутился в трудном положении. Давить на неё, переть буром? Пошлёт. А ты потом иди в местные органы, участкового поднимай, то-сё… уговаривать эту каменную бабу тоже бессмысленно. В её руке торчала кисть со свежей краской, она и капала на ступни её голые, но её это не заботило, как и незнакомый мент.
– Хорошо! – примирительно попросил опер. – Воды можете дать? Я тут колонок не нашёл…
Она молча отомкнула калитку.
Степан зашёл. За её широкой спиной шагал; вот крыльцо, вот жестяной бидон и кружка – на цепочке. Женщина плечом повела:
– Пей.
Она красила этот катер, стоявший на ржавых подставках и сам прогнивший до крайности – зачем? Неизвестно. Но красила. Из дела он знал уже: Фаина Борисовна Столповская, пятьдесят пять лет, шестидесятого года рождения. Окончила речное училище, новосибирское. Последнее место работы – новосибирский речной порт, моторист. Муж – некто Юрий Столповский, числился в автохозяйстве горисполкома. Имеет… или имела? – дочку, Столповскую Нинель Юрьевну, девяносто третьего года рождения. Ту самую…
Хотя вот это ему и предстоит выяснить.
Колокольцев дул вторую кружку, чувствуя, как наполняется мочевой пузырь. И сказал, несколько неожиданно для себя:
– А может, помогу? В одну кисть вы эту бандуру до ночи не закрасите…
Женщина посмотрела на него искоса. В уголках глаз, прятавшихся в печёном лице, мелькнула ирония. Фыркнула:
– Раздевайся.
Степан напрягся. Хорошенькое начало! Что, эта тоже голодная, как в архиве?!
– Чё?
– Раздевайся, говорю, робу дам!
И пошла куда-то в сторону хозяйственных построек.
…Степан красить умел. Когда-то, на самом излёте девяностых, ещё пацаном перед армией, он шабашил летом в бригаде, в Щанске. Красили тогда и на Опытном, и на РЭО, и где только не красили. Матов и оплеух огрёбся за эти три месяца – немеряно, но школу маляра прошёл. Потом, по традиции, выбрил чисто подбородок, и его старший бригады Саныч мазнул краской – легко, типа «посвятил в маляры». Потом и водки накатили…
Он старался. С его умениями расход материала заметно снизился, оставалось ещё две банки, и Степан крикнул сверху:
– А чё половой красишь? Надо ж грунт – эмалью!
– Не заработала на эмаль… – послышалось снизу. – На дом новый заготовили, вот и осталась.
Покрасили всё, на корму с винтами чуток не хватило. День отцветал. Фаина показала ему баню, где затопила печку – для горячей воды, там и отмылся; сама пошла в дом.
Конечно, она его накормила, работника. Варёная картоха, нарезанное толстыми ломтями копчёное сало, пупырчатые огурцы и хрен домашнего приготовления. Хлеб, даром что магазинный, буханкой, ломался руками легко, хрустел корочкой; хозяйка пояснила – бердский, хлебозавод рядом, его даже в соседний район таким уже доставить не успевают… И на стол поставила бутылку с яркой жидкостью, цвета «вырви-глаз». Извинилась:
– Облепиховый. Больше гнать не с чего…
Колокольцев, конечно, выпил, грех отказываться. За покраской катера, работая наверху, на палящем солнце, он порядком устал. Сидел сейчас голый по пояс, в одних джинсах, в заляпанной краской панамке. И, жуя корочку от шмата сала, спросил совсем не то, что хотел спросить, и тем более совсем не то, за чем приехал.
– Катер-то для кого красишь? Неужто в море надеешься выйти?
– Для себя! – отрезала она, а потом подпёрла голову рукой, посмотрела куда-то вдаль. За огородные кусты. – Тут вон, метров двести протока. Бухточка. Поэтому на участок глаз и положили.
– Кто?
– Да кто-то из Бердского стройтреста. Они рядом вон, почти всё скупили уже, коттеджный посёлок будут строить. Земля-то золотая, коса рядом.
– Уговаривают… – понимающе прокряхтел опер.
– Ага. То якобы наркотой я торгую, то у меня самогонный цех. То патроны храню! Обыскивали уже один раз. С участковым. Вот я и подумала, что снова… подослали.
– Подкинуть могут, учти.
– Знаю. Потому и окна заколочены. А в доме у меня на ключах каждая дверь!
Потом перевела зелёные, сохранившие на дублёном её лице нежную яркость, глаза, на катер. Проговорила со скребущим внутренним упрямством:
– А может, и выйду! Мотор у него почти новый. А подлатать да вытащить на воду – дело нехитрое.
Опер кивнул. Как-то не получилась ему, воробью стреляному, волку битому, перейти к самой сути вопроса. Посмотрел на эти чёрные брёвна из лиственницы, поросшие мхом на венцах, на ржавую крышу навеса, где сидели, и на саму Фаину – ещё раз. Морячка. Руки с широкими запястьями, как весло. И ступни – каменные, серо-коричневые, с мощными пальцами-крючьями, с ногтями, обстриженными неровно и коротко. С пяткой, плоской, тяжёлой, как гидравлический пресс, и наверняка жёсткой до степени абразивного диска.
И брякнул неожиданно:
– Всё лето босиком?
– И всю зиму! – рубящим тоном сообщила она. – В девяносто восьмом, когда пароходство загибаться окончательно стало, в порту всех поувольняли, а кто остался – тем денег не платили, решила: обойдусь без… лишнего. Одежда, обувь. Начала так ходить… Дольше и дольше. По лету, потом по слякоти, привыкла грязь месить. Сейчас для мороза – валенки, а другой обуви и нет. И Нинель так начала воспитывать, ей пять лет было. Босиком, почти голяком, один хер садика не дождёшься. Обливались утром, по снегу до берега бегали наперегонки…
– Классно. Здоровый образ жизни.
Фаина почти не ела – хлеба пару ломтей, сало; огурец здоровыми, без коронок, зубами схрустела. Налила себе коричневой рукой, выпила. Утирая рот, так же тыльной стороной без всяких салфеток, спросила – сама:
– Узнать что по Нинке, что ли, приехал?
Колокольцев кивнул. Чуть не подавившись куском, он пробормотал, искренне смущаясь:
– Вообще… хочу узнать, как это всё получилось.
– Как получилось? – Фаина положила большие, как шатуны паровой машины, локти на стол. – Глупо получилось. Горисполком решил себе отдыхаловку устроить. На острове в Оби, на Медвежьем. А капитан выделенный за день до выхода с инфарктом свалился. Ну, хвать-похвать, кого? Выдернули меня, у меня опыт был хороший, хоть и не по чину. Встала я за штурвал… На пароходе – кильдым. Сначала всё пристойно было, более-менее, а потом пьянка пошла дикая, едва от берега отошли. Девки голые по кораблю скачут, шлюхи, которых они понабрали, бабы их, горисполкомовские, – пьянющие, в блузках и без трусов… Человек пять на корме лежат, блюют, то ли от качки, то ли от перепоя.
– Ну а как? Номенклатура отдыхает.
– Что там в салоне первого класса было, я не видела… – хмуро сказала Фаина, наливая себе ещё. – Там элита развлекалась. Ну, меня не трогали, хотя пьянь всякая в рубку-то ломилась: дай порулить, но охрана их отсекала. А вот когда на остров приехали, там веселье-то и пошло…
Она поболтала жидкость в стакане, залпом выпила, не закусывая, легко пояснила.
– Там меня и изнасиловали. Хором. Зампредом был Толя-Конь, он охрану всего этого обеспечивал. Человек пять с ним, молодчиков. И он, хорошо помню.
Колокольцев тоже локоть на стол положил, закурил, не спрашивая разрешения хозяйки. Дым от сигареты поднимался к навесу, застаивался там облаком. Жара, ни ветерка.
– Правда, он меня от них и отбил… – заметила женщина равнодушно. – Иначе бы затрахали вконец, они в раж вошли. Отобрал, ну и сам, конечно, не упустил случая. А мне всё равно уже было. В рубке мы с ним и остались. Помню, стою раком, он сзади пыхтит, а я смотрю на штурвал и думаю: доплавалась, Фаина! Доходилась…
– А почему Столповская? У тебя ж девичья – Чумаченко?
С ней невозможно было общаться на «вы». Как будто морской ветер обдувал опера, и не Обского моря, а Чёрного, пахнущий водорослями и шаландами с кефалью, как из песни…
– Да. Отец – еврей одесский, Борух, мать украинка. Ну, потом они протрезвели. Поняли: косяк. Виноватых искать – бесполезно, тем более что Толя-Конь сам замазан. Вот и в приказном порядке обженили меня. С Юрой Столповским, водитель ихний был.
– Почему же тогда отчество у Нины… Юрьевна?
Фаина ухмыльнулась. Судя по всему, она не курила, сигарет не попросила – удивительно. Перехватив взгляд, объяснила:
– Бросила. После того случая и бросила. Как отрезало… Вернадский, предгорисполкома, мужик хороший, молодой, меня шибко жалел, но ему тоже историю замять нужно было. Квартиру сразу нам выделили. Не мне, конечно, а Юрке. Деньги какие-то нашли. Ну, он на радостях уволился, давай пить. И играть, тогда как раз засилье игровых автоматов было. Ну, и в том же году, я на шестом месяце была, он по пьяни на Бердском в лепёшку разбился на «Жигулях» своих.
– То есть и дочка не от него… – горько заключил опер, – и вообще неизвестно от кого.
– Две, – обронила Фаина.
Опер сигарету на стол вывалил.
– Что?
– Две девочки было.
Он чуть на лавке не подпрыгнул. Выпрямился, глаза расширил:
– А почему же в деле…
– Да потому! Я в октябре девяносто третьего рожала. На сохранение положили… Приходят добрые люди и говорят: в Москве заваруха какая-то, горисполком распускают. А хату, мол, тебе с какими-то нарушениями выделили, хотят отобрать. И отберут ведь! Как жить будешь?! В стране-то разруха, в роддоме ни лекарств, ни простыней, всего не хватает…
Колокольцев молчал. Пронзительно пахло краской. Одуревший от этого запаха шмель кружился под навесом, жужжал, тяжело и бессмысленно стукался о жесть.
– Мне предложили… – тускло произнесла женщина, – на удочерение… Одной бизнесвумен очень дочку хотелось, а сама не могла. Вот я и выбрала… которая слева лежала. Оставила, а та вроде как из документов испарилась.
– То есть…
– Что «то есть»? В девяностые какие только чудеса не творились. Тебя как звать-то?
– Степан.
– А-а… Вот, Степан, и вышла я с одним ребёнком в мир. Пока квартиру не отобрали, по-быстрому продала её, купила вот эту халупу. Хотя она ещё крепкая была. Катер мне уже в девяносто шестом, с пароходства, за долги по зарплате, достался. Стали мы с Нинкой жить-поживать… Ну, я тебе рассказала про то, как. И маленькая была – егоза, не уследишь. А повзрослела, так вообще.
Ещё на столе лежали ранетки в бумажном кульке. Крупные, жёлтые и кислые, Степан попробовал одну – чуть не зажмурился. А Фаина ловко бросала их в рот и съедала без остатка, выплёвывая только веточку.
– А в девяносто восьмом вернулась Стелла.
Он уже догадался. Налил себе облепихового, погладил гранёный, старого образца стакан руками. Шмель над головой продолжал сворю унылую песню.
– Та… вторая? Правая, да?
Фаина кивнула молча. Глаза – пустые, там ни слёз, ни обид, только глубокая, как море, усталость.
– Мать её приёмная разорилась в дефолт. Попала в долги. На неё наехали круто, отобрали всё… Она и повесилась.
– Так ей же пять лет было…
– Ну да. Приехали да сгрузили мне. Как чемодан. Как нашли, как дознались – неизвестно. Видать, у кредиторов её тоже что-то ёкнуло… А могли бы в детдом. Значит, стали втроём жить.
Колокольцев выпил, и обжигающее тепло снова покатилось по пищеводу, впрочем уже не затуманивая мозг благодаря хорошо смазанному салом желудку. Сколько он уже видел на этом белом свете, сколько лихо закрученных историй выслушал, но такую – в первый раз.
– А Толя-Конь? Помогал хоть?
– Толоков Анатолий Константинович в девяносто шестом мэром стал. Я к нему не ходила. Гордость. Да и до девяносто восьмого как-то так… хватало всего, в принципе, огород свой, я на работу в трест устроилась. Дизелисткой. Артезианские скважины бурили. А тут он сам вспомнил… Ну, начали мы подарки получать. Анонимные… Но с намёком – от кого. Дочек он обеспечивал. Обеих в хорошую школу в Бердске устроил. Одежда, продукты… Газ мне тут провели, по блату. А со мной видеться не хотел. Я однажды на приём записалась – так, спасибо сказать, даже не принял.
– Понятно. Не хотелось вспоминать.
– У него жена – прима городская, главная благотворительница, семья образцовая. А тут такая история, конечно. Может, чай поставить?
– Давай…
Коричневые ступни прошлись по кирпичам, которыми тут был не очень ровно выложен пол. Сильные руки наклонили бидон с громыхающей цепью и кружкой, налили в чайник. В сенях с шумом поставила его; вернулась – с эмалированными кружками, надорванной пачкой недорогого чая, банкой варенья под марлевым покровом. Он смотрел на это, уже понимая причину этой безыскусной жизни. Но Фаина решила объяснить.
– Они у меня разные получились. По воспитанию и по характеру. Нинка – сорвиголова. Как и я, босиком гоняла, на одежду плевать, джинсы до дыр занашивала. Ела что придётся. Рыбачить пристроилась… Простая, но с норовом, в школе постоянно дралась, из-за босых ног скандалы, учителям грубила. А Стелла – она вся манерная выросла, к подаркам быстро привыкла. Чулки-каблуки… В Бердске ночной клуб первый открылся, «Галстук».
– Хорошее название.
Фаина зло громыхнула чашками.
– Ага. Поищи там хоть одного в галстуке! Притон. Стелка туда зачастила. В в общем, как закончила школу… Щас, я кипяток принесу.
Она вернулась с чайником, настолько закопченным, что, похоже, он долго висел над костром. Заваривала так же, как иной раз опера в кабинете у Степана, да и он сам – прямо в кружке. Почти чифирь.
– Рак, – без всяких эмоций сообщила Фаина. – Какой-то быстрый такой… как огонь. Даже ничего сделать не успели, лечить толком… Да, не зря я тогда левую выбрала.
И она сдёрнула с головы эту лыжную засаленную шапочку. Голый череп.
– Химия. Я сама семь лет назад под это угодила. Ну вот, два курса химиотерапии прошла, вроде отступило.
Она уже сняла марлю с крышки, и несчастный шмель, по закону подлости, сверху шмякнулся прямо в банку, в вязкое месиво малинового варенья.
– Это в каком году было? – одними губами спросил Степан.
– В двенадцатом. Нинка тогда из дому и уехала.
– Совсем?
– Да. Мы с ней уже ругались день и ночь. Ветер в голове. Меня уволили как раз с треста, сокращение пошло. Денег нет. Работать она не хочет, хоть и не просит ничего. Но… лазает где-то. Возвращается босая, грязная, вином пахнет. Правда, не курила, это Стелка с седьмого класса дымить начала. Как-то раз с водителями уехала на месяц, на Алтай.
– Автостопом.
– Да. Именно так. Я её выдрала.
– Ремнём? – невесело усмехнулся Степан.
– Хуже, – буднично ответила Фаина. – Вон… цепочкой от той кружки. Что-то на меня нашло. По спине, по заднице попало. Она как раз переодевалась… нервы сдали от безнадёги. У неё даже шрам на ягодицах остался. Ну вот, после этого она вещи собрала и как раз на сорок дней Стеллы умотала. Сказала: мать, не ищи, решение окончательное.
– Во как… И не искали?
– Я вторую химию проходила. Едва ползала, себя не чувствовала.
– Фаина! – тихо сказал опер.
Она молча выковыривала насекомое из банки. Руками.
– Ну?
– Я приехал по той истории с попыткой… самоубийства после её поездки в Щанск. Вот зачем приехал, честно.
– Понятно. Ну да. Это лето тринадцатого. Я чуток оклемалась. И тут Нинка заявляется. Тихая, как ночь перед грозой. Извиняться не стала она, да и не нужны были её извинения… Сама рассказала: доехала она зайцем в электричке до вашего Щанска… Ты ж откуда?
– Да. Я документы…
– Да оставь ты свои документы! Ну, её там выцепили и выбросили. Она и осталась. С каким-то молодым мужиком связалась, он её у себя приютил.
– Валерий Иноземцев?! – вырвалось у Степана.
Женщина удивлённо глянула:
– Нет… его не так звали. Его звали… погоди! Игорем его звали. А фамилию я не знаю.
– Так, так… – совершенно протрезвевший, избавившийся от расслабленности опер бормотал, в напряжении босыми ногами шаркал под столом, по неровным прохладным кирпичам. – И он… и что дальше-то?
– Дальше… Пожила она у меня с месяц, как привидение, ходила. Ну, любовь, ясное дело. Уж чем он её зацепил, не знаю. А потом нашла у меня таблетки, снотворное, болеутоляющее, всё, что мне во время болезни выписывали. И наглоталась. Еле откачали, пока сюда «скорая» приехала. А в больнице говорят: дочка-то ваша на пятом месяце беременности была. Вот так. Ваши… коллеги приходили, начали про это всё – «доведение до самоубийства», статья. А она молчит, как камень. В меня пошла!
Это Фаина сказала с гордостью, закончила со шмелём, выкинув его сладкий трупик в кусты; облизала пальцы. Отхлебнула чай. Оперу дико было смотреть на её совершенно голый череп, но не просить же шапочку надеть снова!
– Короче, тем всё и закончилось. Она после больницы ещё месяц. Лето на исходе, дожди пошли.
– А пистолет она у кого взяла? Который газовый, переточенный, не знаете?
Эту деталь он знал из дела. Правда, в показаниях Столповская твердила: «нашла», и точка. Следователь так и не докопался.
Фаина хмыкнула:
– Где, где… Я говорю – вон, цыгане через два дома. У них и пулемёт можно купить, если знать подходы. Она с молодыми цыганками хорошо дружила.
– Как она уехала… мстить?
– Ночью. Я просыпаюсь – от дыма. Матерь божья, летняя кухня горит. Хорошо, газ не туда подвели, там баллонов не было. Ну, я выскочила – её искать. А кровать пустая. Ну, я тушить, соседи прибежали. Кухня выгорела… Вон, с той стороны дома ещё следы остались. Будешь смотреть?
– Да нет. Верю.
– Вот… А недельки через две меня в областную прокуратуру вызывают, повесткой. Приезжаю. Узнаю: Нинка в СИЗО, призналась, что стреляла в человека в Щанске, ранила. Следователь такой… как колода.
– Гнатюк.
– Да, точно. Он! Ну а что.. что я могла сделать. Ни связей, никого. Стала ждать.
– Как вы с пострадавшим договорились?
– Он сам договорился. Приехал с палочкой, но не ко мне. К ней. Написал отказ, или как это там…
– Да, отказ от дачи показаний. Хотя по закону… У меня чувство, что он приплатил.
– Может, и приплатил… – вяло отозвалась Фаина. – Не хотел, видать, Нинке жизнь ломать. Не знаю, как у вас это всё делается. И её сначала под подписку, а потом дело прикрыли.
– За отсутствием улик. Пистолета не нашли, показаний пострадавшего нет.
– Вот, вы сами всё и знаете… – она усмехнулась. – Что рассказывать-то?
Колокольцев поднялся. Чёрный почти, густой чай он допил. Ломоть хлеба с вареньем – из уважения к хозяйке! – слопал. В ушах стоял звон…
– С тех пор больше не видели?
– Нет. Я по телефону с ней поговорила один раз… Знаешь, что она мне сказала?
Опер пожал печами, и тогда Фаина, закаменев своим и без того жёстким, с натянутой бурой кожей, лицом, сказала:
– Она говорит: мама, лучше б я ПРАВОЙ оказалась! Ну, Стелку имела в виду… Зря, мол, ты нас обеих родила. И будь проклята наша жизнь. Вот. Так и сказала. Будь проклята.
Больших усилий Степану стоило вытащить телефон и показать ей фото, найденное в Сети Марией. Такая непохожая на описание, романтичная девушка сидит посреди болотной воды, вытянув красивые, точёные ступни по зелёному ковру ряски…
– Она?
– Она, – бесцветно отозвалась Фаина. – Волосы её, нос… Ноги её, красивые были, не то что мои ласты.
И добавила, стискивая кружку, скрипуче:
– Жива хоть?!
– Надеемся…
Степан морщился. Он – надеялся, и дико больно было врать этой сильной женщине с голым черепом. Всё – сказано. Последние остаются вопросы, формальные.
– Документы какие-то остались её… Фотографии?
Фаина помотала головой.
– Когда уехала первый раз, я все документы её, Стеллы, альбомы все их школьные, девчачьи, в чемодан засунула. Смотреть – лишние слёзы. Тот чемодан в летней кухне и сгорел при пожаре. Дотла.
Вот так. И тут – тупик, если не считать ею рассказанного. Что-то свербило внутри. Колокольцев помялся.
– А можно… можно эту кухню… Ну, посмотреть всё-таки?
– Пойдём.
Она встала. Ещё два гостя залетели сюда, под навес – хищные чёрно-жёлтые шершни, гудели, кружились, метясь в банку с вареньем… Опер пошёл за Фаиной в этот дом; внутри, несмотря на его внешнюю ветхость, тихо, чисто, прибрано. И полутемно.
Остановились на пороге какой-то из комнат. Проём двери открывает остатки летней кухни, обгоревшие столбы, доски, ржавый остов верстака, закопчённую стиральную машину, круглый её бак… И – сплошная зелень.
– Ну, понятно… эта… – пробормотал опер. – Значит, всё, того… Ясно.
Он повернулся и наткнулся на неё. В полумраке видел только грубое лицо. Да и коснулся, видимо, ступней её – шершавых, горячих. Запах ощущал – краски, и почему-то водорослей.
– Ты… – прозвучал её шёпот, хриплый. – Ты, может… не сейчас пойдёшь?
– Да нет, пора… Мне пора.
А руки его почему-то легли на её талию – там, где между штанами и курткой полоска тела; и ощутили это тело, и оно заходило под ладонями, заиграло какими-то своими мускулами.
– Ты… не думай… я не такая! – это шептала она.
А он в ответ:
– Я думаю… зачем, я же… я просто по делу…
А руки, эти несносные, не слушавшиеся головы руки уже щупали её и прорвались вверх, к тугой груди, с сосками окаменевшими, как галька, и ещё более горячими. И Степан понимал, что стаскивает с неё курку, а она, учащённо дыша, с него – джинсы. Что-то ещё бормотал глупо, оправдывая себя, запоздало отнекиваясь, и она – тоже невыразимо глупые в этой ситуации слова: «Это просто так…», «Я ведь, понимаешь…», «Ты только не пойми, что…» и так далее. А потом как-то незаметно: она уже на скрипящей койке, и он дорвался наконец до её тела, крепкого, упругого, несмотря на возраст, и жадно целует мускулистый живот, потом – жадные губы, жёсткие, и снова вниз, и дальше, в разгорячённое лоно, а потом уже и дальше пошло, и скрипит кровать. И ноги её, твердые, как брёвна, на его плечах, и тело бьётся в спазмах толчков; и пахнет уже не краской – нет, морем, тинистым берегом, сырым деревом лодки.
В самый опустошающий момент он застонал и притиснул лицо к сведённым её подошвам, не думая ни о чём, как прилип к этой горящей плоти.
Пятки у неё – точно, оказались, как два абразивных диска для заточки ножей и ножниц.
Она не вышла его провожать. Точнее – стояла пороге, молча, он уже оделся и тоже стоял, рассчитывая слова, но нужных-то не находилось. Осы оккупировали варенье, ползали по белой хлебной мякоти.
Вдруг она выкрикнула:
– Обожди!
Через минуту протягивала ему какую-то тетрадку, общую, с потрёпанной обложкой.
– Ты про документы говорил… Мне не стукнуло сразу. Это Нинка дневник свой забыла. Первый!
Он принял эту тетрадь, и Фаина даже сделала пару шагов под навес, вместе с ним. Голая. Жадная, голая, пятидесятипятилетняя; всё торчком, пах всклокочен, она стояла там – и наплевать ей на соседей, на случайных прохожих; как и дочери её. А опер пятился к калитке, понимая, что тут всё сказано, и всё окончено, и в этой разрухе он ничего не исправит.
И прощаться даже необязательно, это уже как-то глупо.
– Ты найди её! – крикнула она ему в спину. – Найди, скажи, я её люблю.
– Да. Конечно…
Прикрыв калитку, Степан побежал по кривой улице. Как одурманенный. Как выполосканный в кипятке. Не чуя себя.
Только дневник, эту общую тетрадь, прижимал к груди.
ЛИНИЯ РОМАНЕНКО – БЕЗОПАСНИК – ДРУГИЕ
Лев Гордеевич, в домашних брюках из мягкой ткани, в свежей сорочке с закатанными рукавами, старательно выговаривая слова, читал:
– Под дождём осенним изменился ты! Какое это у нас предложение? По цели высказывания?
– Восклицательное! – отвечала Марьяна, старшая, четвероклассница, девочка с ровным окладом каштановых волосиков вокруг круглой головки; жена любила эту причёску, отчасти напоминавшую деревенское «под горшок», но оставлявшую более длинные локоны и чёлочку. – Тут восклицательный знак стоит!
– Нет, Марьяша, это оно по интонации – восклицательное. А по цели высказывания?
– Повествовательное!
– Молодец. Какой вопрос мы поставим к словам «под дождём»?
– Под кем… под чем.
– Правильно. А к слову «осенним»?
– Под каким…
Суббота летом – святой день, и дочерям Льва Романенко дозволялось поспать в этот день побольше, до десяти; и поэтому был неспешный домашний завтрак, с тостами, сливочным маслом, нежным сыром и джемом. Но, несмотря на каникулы, за завтраком следовали уроки: Романенко с дочерями успевал проходить заново всю школьную программу прошедшего класса, по основным предметам. Поэтому и учились они на «отлично». Они собирались перейти к следующему заданию по учебнику Канакиной и Горецкого для четвёртого класса. Потом, после занятий, перед обедом, можно пойти погулять, съездить в Центральный парк, где, как он заметил, начала монтировать колесо обозрения прибывшая команда «Луна-парка» и уже соорудили деревянный теремок кукольного театра с Петрушкой и другими забавными персонажами. А в воскресенье можно и на дачу отправиться, там клубника поспела на грядках, там надувной бассейн с чистой водой, там шезлонги для загара на веранде…
В детскую заглянула жена Романенко – полная, розовая, в золотистых кудряшках; сахарно-сладкая бомбочка-домохозяйка, неутомимая пчёлка его очага, командовавшая в его отсутствие дочерями, старенькой мамой и взрослой грубоватой, но аккуратной домработницей:
– Лёва! К тебе тут пришли… – удивлённо сообщила жена.
– Пришли?! – Романенко удивился не меньше её. – Сегодня?
Святые выходные, да, и в этот день Лев Гордеевич ничего никогда не назначал, и Глава не решался тоже отобрать у присных своих эту вотчину отдыха. Что за ерунда? Нервно оправляя брюки, прошёл в холл, который служил своего рода прихожей, точнее, приёмной их огромной квартиры.
В кресле, нагло развалясь, сидел обряженный в неизменное чёрно-белое, посиживал бровастый «безопасник» и лениво листал женский журнал.
– Здравствуйте! – сухо поздоровался замглавы. – что случилось?!
– Да ничего особенного, Лев Гордеевич! – так же вальяжно, как и сидел, отозвался на его искреннюю тревогу «безопасник». – Проехаться нам с вами надо кое-куда.
– Проехаться? В субботу?!
– Да-да, а что вы удивляетесь? Родина зовёт, Отечество в опасности, граждане… Оденьтесь, пожалуйста, официально.
– А зачем?
– Я жду вас в машине! – коротко, властно отрезал он.
Чёрт бы его драл. Романенко повернулся, вернулся в детскую. Жене, казавшейся испуганной, сказал: «Мила, срочно вызывают на работу!», недоумённые вопросы прекратил:
– Сходите с детьми в парк, потом можете в пиццерию. К обеду буду!
В семье его распоряжения выполнялись беспрекословно, тут он царствовал всегда, однако сейчас царём себя не ощущал. Вот же холуй державный, этот специалист Штаба! Романенко поймал себя на мысли, что даже имени-отчества того не помнит: Исмагилов представлял как-то, но забылось. Как Глава ему доверяет…
Лев Гордеевич уже по своим каналам узнал, точнее, донесли до него, намёком: нехорошее дело у «безопасника» приключилось в Новосибирске, во время спецоперации ФСБ застрелил он своего напарника, прямо взял и убил. И вроде как по инструкции действовал, но сочли нужным предложить тихое увольнение с почётом. Что тот и сделал.
От волнения Лев Гордеевич повязал галстук нехорошо, неаккуратно: под узлом осталась выемка-складка, как ни выправляй её, бесполезно, этого Романенко не любил, а перевязывать – поздно. Спустился вниз. Чёрный представительский автомобиль, выделенный этому холую. Заднее сиденье. Запах отдушки для кожаного салона. Не тратя времени на ненужные предисловия, человек глянул на него в зеркальце, сообщил:
– Сейчас мы с вами нанесём визит Алексею Фромиллеру. Глава поручил нам с вами с ним поговорить…
– О чём?!
– О том, не стоит ли ему снять свою кандидатуру. Пока не зашёл, так сказать, далеко… И есть кое-что про его дочку. Вот, посмотрите.
Он передал назад тонкую папку. Романенко раскрыл.
– Ох… это она, что ли?! Но – как?!
– Не представляете, скольких трудов это стоило, – в зеркальце отразилась подленькая ухмылка. – Старый «ЛиАЗ» нашли только в Тюмени. Полдня красили, подновляли, он весь ржавый был. Ну, пара статистов, конечно.
– А как… ведь тогда же видеокамер в салонах не было! – дошло до Романенко.
– Фотография с помощью «Фотошопа» приближена к качеству фотоаппарата «Зенит», состарена. Легенда есть. Оказался в автобусе один фотограф. Он опился давно, умер. Передал архив в редакцию «Заводчанина». Там разобрали, ахнули.
– Но это… она?
– Да ну. Лицо – её, а тело… Ну, не будьте ребёнком. Но такой случай был, и можно с точностью до минуты сказать, когда это было. К тому же есть два свидетеля живых. Один – водитель, а второй – пассажир машины, которая её страховала.
Романенко шумно вздохнул, выпустил воздух, папку захлопнул.
– И как мы будем убеждать Фромиллера сдать назад?
– Вы будете убеждать, – поправил «безопасник», – а я организую и страхую операцию. Я вас в автомобиле подожду.
– А если… Фромиллер знает про встречу?
– Ему позвонили, сказали, что сейчас документы от Главы привезут. Вы пока продумайте канву разговора, Лев Романович.
Мотор заурчал, машина тронулась, увлекая Льва Гордеевича в очередную авантюру.
Вот гад. Гад этот специалист, и Глава – тоже гад хороший.
Подсунули ему «ответственное задание».
– Сама… она где? – спросил глухо.
«Безопасник» рассмеялся, сыто и цинично:
– Вы боитесь эту свиристелку? Ерунда. Судя по тому, сколько она марихуаны выкурила в «Бункере» и на их хатах-притонах, сколько алкогольных коктейлей выпила… Нет, несерьёзно. К тому же вы разговаривать будете наедине, вряд ли он кого-то допустит до обсуждения таких дел. А жена лечится в Омске. Да, кстати… свой телефон спрячьте поглубже и выключите. Берите этот.
– Зачем?!
– Берите! – сурово, безапелляционно потребовал водитель.
Пришлось закопать в пиджак поглубже выключенный смартфон и получить от «безопасника» почти такой же, но в разы дешевле, «Самсунг». И инструктаж:
– Во время разговора ненавязчиво выньте, подержите в руках, положите рядом, на столик… Понятно?
– Да.
Всю остальную дорогу до дома Фромиллера от его квартиры в «китайской стене» на проспекте Романенко как в анабиозе провёл: ни разговоров, ни слова.
Дверь открыла невысокая девушка. Тоже, вероятно, домработница.
– Здравствуйте! – приветливо улыбнулся чиновник. – Я к Алексею Николаевичу!
– Проходите, пожалуйста.
Наивные глазки, юбочка, ножки маленькие, босые. Как у его Черепахи. Ну да, Фромиллеры все теперь босоногие. Авангард этого дурацкого движения.
– Проходите в кабинет… я сейчас позову Алексея Николаевича.
Когда Романенко прохаживался по ковру кабинета, оглядывая корешки книжных полок, отметив про себя раскрытую книгу на рабочем столе – препринт макиавеллевского трактата «Государь», зашёл Фромиллер, быстрым шагом; Романенко отметил его спортивный костюм, теннисные туфли, второпях надетые на босу ногу, лёгкий запах пота. Хозяин холодновато поздоровался, сразу взял быка за рога:
– В чём дело, Лев Гордеевич? Я думал, просто курьер… Что-то экстраординарное?
– Да нет… упаси Боже! – замглавы продолжал держать на лице резиновую, безразмерно растягиваемую улыбку. – Заехал по-дружески… вы уж простите, что так вот, с такой, понимаешь, конспирацией.
– По-дружески?! – Фромиллер возмущённо фыркнул. – Ну хорошо… присаживайтесь. Даша! Даша!!!
В сторону появившегося в дверях личика кивнул:
– Сделай нам… чай или кофе?
– Чай, пожалуй. Зелёный.
– Чайничек зелёного чая.
Утвердился за столом, книжку захлопнул. Уставился на замглавы.
– И о чём мы поговорим, Лев Гордеевич? «По-дружески»?
– Да вот, понимаете, я тут в пятницу наведывался в «Заводчанин»… – начал Романенко. – Ну, вы знаете, я когда-то курировал наши СМИ, по старой памяти, так сказать.
– Конечно. Старая память – сильная штука! Особенно, если хорошая память.
– И вот там журналистка есть, Князева некая. И, понимаете…
Романенко горестно скривился, всеми силами изображая скорбь.
– Они фотоархив разбирали. К юбилею города, в сентябре же будет. А им много чего наши щанские фотографы передали. Из старых хроник… случайные кадры, так сказать.
– Тоже «по-дружески», – уточнил Фромиллер.
– Конечно. И вот, представьте, Князева меня утащила к себе и показывает…
Возникла пауза. Он уже хотел было папку открыть, но тут Даша появилась. Топ-топ, маленькие ножки по ковру, поднос, чайничек, чашки… Топ-то – обратно. Дико это было для Романенко. У них дома тапочки – непреложный закон. И для хозяев, и для гостей. Но домработница исчезла, и пора было переходить к самому главному.
Замглавы достал тот самый аппарат, посмотрел в экран, пробормотав: «Опять СМС!», и другой рукой протянул папку Фромиллеру. Телефон положил на краешек стола, рядом с томом мудрого итальянца. И стал ждать реакции.
Увиденное ударило его собеседника по глазам. Он схватил папку, приблизил к лицу фотографии. И расширил их, эти серые, чуть навыкате, глаза, и скривился; удар цели достиг, это ясно, теперь только нужно умело воспользоваться его последствиями. Что ж, Макиавелли – вечен, как и его постулаты. Государь начинает царствование с устранения людей с политическими амбициями. Остаются только те, кто искренне поддерживает правителя и его планы…
– Это…
– Да, вот конфуз невероятный! – Романенко добавил в голос разящий металл. – Я и сам был в шоке, Алексей Николаевич! В страшном сне бы такое не привиделось… да. Это ж как можно…
– Но кто… кто снимал?! – загремел Фромиллер.
Замглавы пожал узкими плечами и назвал фамилию, которую сообщил ему «безопасник».
– На кладбище этот человек давно, слава Богу. Но вот эти фотографии… И лежали бы в архиве, но чёрт дёрнул газетчиков его разбирать! Марина сама не знает, что делать. Хорошо, не сболтнула никому… пока.
Это «пока», многозначительное, веское, угрожающее и обоюдоострое, как дамоклов меч, повисло в воздухе – над Фромиллером. Он молчал, упёрся глазами в фото. И даже не перебирал. А там совершенно голая девушка стояла на передней площадке малолюдного автобуса, держась за поручень. И в разных планах: вот повернулась чуть в камеру таким знакомым лицом, вот смотрит прямо, вот повернулась спиной. Тугие выпуклые ягодицы, выпирающая свежая грудь, едва обросшая промежность.
И никакой обуви, конечно. Тонкий намёк, подтверждающий достоверность. Корпус телефона поблёскивал в лучике, проходящим сквозь жалюзи на окнах.
– Я вот что думаю, Алексей Николаевич… – вкусным голосом сказал замглавы. – В сегодняшних условиях, в связи с вашим выдвижением… это может очень, очень сильно навредить. И не только вам, понимаете? Это пятно, так сказать, на всю нашу администрацию. Голая в автобусе… Скандальный сюжет, Москва ухватится. Таблоиды закричат. Они любят такое провинциальное да жареное. А заткнуть рот прессе в наши времена, сами понимаете, ой, как трудно.
– И что вы… предлагаете?
– Ну, что? Я вот думаю, как и говорит читаемый вами Маккиавелли… – Романенко позволил себе толику ядовитого сарказма, – если отношения между двумя государствами напряжены, необходимо быстро выбрать одну сторону и поддерживать ее. Так что вам стоит выбрать сильную сторону, а не пытаться, так сказать, против ветра. Вы же один и в поле не воин. И зачем вам…
Романенко не договорил. Приоткрытая дверь кабинета, на которую он нервно посматривал – но не решился запереть сам или попросить об этом хозяина, открылась резко, как будто тот самый сильный ветер, о котором тут говорили, её отбросил. И принёс Лену. Волосы распущены, лицо без косметики, суровое, голые ноги в белых шортах, без малейшего следа лака на чистых, крупных ногтях прошагали к столу. На удивлённый, и растерянный, и сердитый одновременно взгляд отца ответила, перебила его возможную речь:
– Извини. Я не подслушивала! Но я видела, как эта лиса пришла. Да, я чувствовала… Это рано или поздно должно было случиться.
– Лена…
– Помолчи, пожалуйста. Дай мне сказать!
Лев Гордеевич поморщился:
– Алексей Николаевич! Ну, может, мы детей не будем…
– Я не «дети»! – оборвала девушка. – Я являюсь официальным доверенным лицом кандидата Фромиллера. Дай сюда, пап!
Выхватила фото. Мельком просмотрела. И вдруг позвала громко: «Даша! Иди к нам!»
Домработница появилась в дверях со стопкой чистого белья в руках. Романенко понял: что-то в стройном плане «безопасника» рушится. А Лена перебирала фото, показывала Даше. И швыряла их на пол, небрежно.
– Полюбуйся, Даша… Я стояла голая и думала только о том, что мне холодновато как-то… Там две бабки сидели впереди, слепые от старости, и алкаш. И знаешь, что он меня спросил? Ты, говорит, деньги откуда доставать будешь, красавица?
– А что, разве кондуктора не было? – со страхом поинтересовалась домработница.
– Не было. Её мои друзья ещё на конечной остановке нейтрализовали, подсунули водичку… со слабительным. Да, папа, это я. Две тысячи девятый год, мне двадцать лет, я на втором курсе Педколледжа. Вот только кто снимал, ума не приложу. Не было вроде там человека с фотоаппаратом! Я бы запомнила.
– Лена… – тихо произнёс Фромиллер, осевший в своём кресле растрескавшейся глыбой. – Но зачем ты это… сделала?
– На спор, папа! Тупо – на спор. На какую-то ерунду типа бутылки шампанского. Да, я проехала две остановки. От “Дома Быта” до Первой школы. А потом водитель решил разобраться, да двери открыл. Я и выскочила. А там меня ждала машина…
Последнее фото с голой Леной упало на ковёр; девушка сделала шаг к Романенко, и её голая ступня, с расставленными широко пальцами, наступила на этот снимок.
– Вы хотите знать, кто был в машине? – Лена склонилась к замглавы. – Никита Анненский. Да-да, той самый внучок академика! И машина его дедули. А с ним за рулём кто-то из его челяди, но не Павел Вольный, точно нет, я не помню. Ну, достаточно вам для признания?
Романенко бы отстранился, подался назад, но кресло мешало. И он только сжался в нём, испепеляемый безжалостными, пылающими глазами девушки.
– Елена Алексеевна… вы бы тон сменили?
– А вы бы сменили образ действий! – прошипела Лена. – Вы видите книгу? Это я её папе нашла. Там написано, цитирую: «Злодеяние — один из способов обрести власть. Хитрость и беспощадность помогут получить контроль над государством. Жестокость должна быть стремительной − нанесите один беспощадный удар!» Вот вы его нанесли, да? Вы хотите уговорить папу снять кандидатуру, так?
Она растаптывала их комбинацию на глазах. Как эти фотографии – ногами. Даша со странной полуулыбкой следила за всем происходящим, всё ещё глупо сжимая в руках бельё, Фромиллер мрачнел за столом, наливался багровым.
– Так вот что мы вам скажем… – Лена отступила; она зашла за спину отца, и красивые руки свои с парой скромных золотых колечек положила на его широкие плечи. – Не дождётесь. А чтобы вам было понятно… Это ваш телефон?
Не дождавшись ответа что-то квохчущего замглавы, девушка схватила со стола «Самсунг» и поднесла к губам.
– Эй, кто нас слушает? Знайте: я сама отнесу эти фото на телевидение. И мы с Марией Меньшиковой сделаем сюжет о том, какой я дурой была по молодости и какие ошибки совершала. И как не надо делать. А вы будете обсираться от зависти! Пока!
Телефон пролетел сквозь раскрытую дверь и разбился где-то там, в комнатах.
Бледный, как бельё в руках Даши, точнее, серый, Романенко только прохрипел:
– Вы… вы много на себя берёте, Елена Алексеевна! Господин Фромиллер… остановите её! Уймите… вы не представляете…
– Представляю! – внезапно ударом хлыста гаркнул Фромиллер. – Отлично представляю. Вы явились в мой дом, чтобы шантажировать меня прошлыми грехами моей дочери? Да, она не ангел. Но это… подлость. Мерзость. Гадство какое-то…
Он сделал паузу, собираясь с мыслями; краснота от лица отливала. И уже без ярости, а равнодушно, с невыразимым презрением отрезал:
– Пошли вон отсюда!
А Лена повторила:
– Пошли вон. И чтобы мы вас тут больше не видели.
Даже Даша хотела пискнуть что-то, но только рот открыла и закрыла. Романенко поднимался из кресла, как будто его собирали на ходу по частям. Шатаясь.
Пошёл, словно ездовой пони, мимо них, к выходу. Задержался, сглотнул:
– Вы… вы очень неправильно…
– Вон!
В тишине холла замглавы поднял с пола аппарат с треснувшим экраном. Сгорбился. Поплёлся дальше; его никто не провожал.
…Он не знал, чем закончится последующий разговор Фромиллера с дочерью, если он вообще будет. И, по большому счёту, это его не интересовало. Тут всё ясно. Как бы они ни пообщались, там – стена, там плотная оборона, которую не прошибёшь. И если она сделает задуманное, если этот репортаж выйдет, а он точно выйдет, то все козыри – биты. Сука. Такая молодая, а уже – мудрая.
И Романенко стоял на дворе новостроя, бессмысленно разыскивая глазами «мерседес». Зря. Специалист штаба Исмагилова по безопасности, услышав слова Лены в устройстве, принял единственно верное решение.
Он просто уехал.
Для иллюстраций использованы обработанные фото Студии RBF, а также фото из Сети Интернет. Сходство моделей с персонажами повести совершенно условное. Биографии персонажей и иные факты не имеют никакого отношения к моделям на иллюстрациях.
Дорогие друзья! По техническим причинам повесть публикуется в режиме “первого черновика”, с предварительной корректурой члена редакции Вл. Залесского. Тем не менее, возможны опечатки, орфографические ошибки, фактические “ляпы”, досадные повторы слов и прочее. Если вы заметите что-либо подобное, пожалуйста, оставляйте отзыв – он будет учтён и ошибка исправлена. Также буду благодарен вам за оценку характеров и действий персонажей, мнение о них – вы можете помочь написанию повести!
Игорь Резун, автор, член СЖ РФ.
